.. эта фраза вполне имеет основания предстать перед нами чем-то более глубоким, нежели всего лишь бред или намерение обмануть следствие.
Словоохотливость, с какой Ольга Николаевна выбалтывала следователю свою девичью мечту, заслуживала бы права называться трагическим недоразумением, случись нечто подобное с мужчиной, но в ее случае является только лишним доказательством скудости и расплывчатости женских мозгов. Я уже выражал убежденность, что наша героиня не очень умна. Однако я свободен в своем выборе. Я могу позволить себе увидеть в Ольге Николаевне человека, достойного той необычайности, какую я пожелал увидеть в связанной с ее именем истории. Как ни сложилась моя собственная судьба и как ни властны надо мной предрассудки, в иные мгновения я нахожу в себе - и хочу находить впредь - силы думать о человеке, даже всего лишь о женщине, лучше, чем это, как я замечаю, принято. По условиям объективного права каждого субъекта говорить так и то, что и как ему хочется говорить, я заявляю о своем несогласии с мнением автора книжки. Для него над фразой Ольги Николаевны задумываться не обязательно, фраза появляется в его документальном сочинении лишь постольку, поскольку она имела место в действительности. Похоже, он и не подозревает, что кого-то эта фраза способна заставить насторожиться и даже предпринять собственные выводы. Ему все ясно и очевидно в личности Ольги Николаевны, у него не возникает и тени сомнения в том, что эта женщина потеряна для общества и нормальной разумной жизни, хотя он всегда готов кричать о необходимости нравственной борьбы за каждого человека, о своей вере, что любого человека, как бы далеко тот ни зашел в своей испорченности, можно отвратить от зла и направить на путь истинный. Для него Ольга Николаевна не просто враг, которого следует обратить в свою веру, сделав предателем по отношению к его прежним идеалам, либо уничтожить, а нечто совершенно невозможное в свете его абстрактно-гуманистических представлений. Кто же не возмутится, кто не пожелает плюнуть Ольге Николаевне в лицо в отместку за ее нечеловеческое и даже не животное обращение с собственным сыном? Если всемирно знаменитый мальчик выдал своего отца, обрекая его тем самым на верную гибель, то действовал он так в силу обостренного классового чутья, в интересах классовой борьбы. А что тут, в нашей истории? Когда, как, чем не угодил двухлетний славный мальчишечка мировому пролетариату или хотя бы школьным преподавателям музыки, к среде которых принадлежала его мать, что можно было пять лет хладнокровно молчать об его исчезновении? Какая мать не пожелает тут же привести себя в пример, мысленно поставить себя в ряд бесчисленных мадонн, шагающих по облакам, сидящих в креслах, задумчиво и нежно взирающих на свое дитя? Какой отец не нахмурится и не вынесет самый суровый приговор?
На такой резонанс в читающей публике рассчитывает автор и не скрывает уверенности, что его стрелы летят точно в цель. Я не собираюсь ни увивать розами отношение Ольги Николаевны к сыну, этот странный, растянувшийся на пять лет расчет посредством малыша, словно он всего лишь вещь, вернуть обожаемого супруга, ни сдабривать это отношение сахарком оправданий, какими-нибудь лукавыми уловками и силлогизмами, ведь и в моей голове вполне умещается гуманистическая мысль, что двухлетний ребенок - человек, может быть, даже и подающий надежды на будущее, так что негоже, негоже... Я преследую одну цель: прояснить, что Ольга Николаевна думала и чувствовала или могла бы думать и чувствовать далеко не так, как это представлено в книжке, которую я, кстати сказать, уже имел случай отвергнуть как непригодную для моего наставления и воспитания. Отвергнутый, признанный мной незадачливым учителем автор рисует нам современного Ясона (очень мало в действительности похожего на того, мифического, но, может быть, на то и был тот мифическим, чтобы при желании можно было уподобить ему кого угодно) в столь неприглядном свете, что полюбить подобного человека могла, казалось бы, только женщина с давно растраченным порохом, или сильно ребячливая по натуре, или которая вовсе не способна на самом деле любить. Но вспомним, девушка Ольга Николаевна с ее книжками, музыкальными упражнениями и грезами предстает перед нами даже наивной и очаровательной, стало быть, есть резон выдвинуть гипотезу, что Ясон все-таки заслуживал, по крайней мере вначале, пока не пустился в махинации с собственным сыном, некоторых благоприятный отзывов, коль наивная и очаровательная девушка прониклась к нему чувством.
Но прождать, промолчать те злополучные пять лет - какое безумие! Если мы находим неумной ее чрезмерную откровенность со следователем, то попросту тупым, злостным, бездушным отсутствием ума следует назвать этот пятилетний расчет на возвращение Ясона, которому она доверила сына, расчет, может быть, на то, что Ясон в конце концов испугается ее вероятного неумения держать язык за зубами и прибежит к ней с новым и уже окончательным покаянием. Ольга Николаевна удручающе глупа, и Ясон, видимо, знал, с кем имеет дело, иначе не объяснишь его уверенность в ее молчании. Надо полагать, он подумал: она дурочка и никому не скажет, что я потерял сына, если я прикажу ей позабыть об этом.
И Ольга Николаевна действительно забыла, правда, только на пять лет. Пять лет она молчала, держа фактически бывшего мужа в страхе, а затем вдруг решила вернуть его с помощью следователей, как бы уже в судебном порядке. Но у дурочек, как правило, мало что получается из их причудливых замыслов. Надо, однако, полнее представить себе эти годы ожидания, всю эту бездну безумия, безмыслия, бездушия, этого отупения и замирания на одной-единственной мысли, даже, скорее, и не мысли, а только смутной надежде на возможное возвращение супруга. В этой безнадежно ждущей женщине порваны внутренние связи с миром. По странному стечению обстоятельств, люди не знают, что у нее пропал сын, а она молчит об этом, а узнай они правду, то все ее мысли и чувства сочли бы ничтожными, фальшивыми, не заслуживающими ни малейшего доброго слова. Как бы именно поэтому она и не имеет никаких особенных мыслей и чувств. Она в пустоте. И все же у нее есть крошечная точка живой жизни - это представление, что ребенка она просто любит, а муж для нее - все. Простая любовь к сыну не превозмогает эту точку, и мы уже вправе вообразить, что в действительности она не столь уж и мала, что она, вполне вероятно, замещает убогой Ольге Николаевне то, что у других является полнотой сознания и даже вообще всего бытия. Отсюда один шаг до признания какого-то даже потенциального превосходства этой точки над всем, что могло, а по мысли высоконравственных писателей и следователей, так и должно было стать сознанием нашей героини. Между тем, какое бы сознание тут не предложить в качестве образца, оно останется всего лишь вариантом, чем-то таким, что может быть и что можно в дальнейшем еще отделывать, поправлять, совершенствовать, тогда как та точка, она уже есть, и она может быть только такой, какая она есть, и ее нельзя ни подправить, ни как-либо усовершенствовать.
В свете всего, что люди придумали для прикрытия физической и духовной пустоты своего существования, весьма впечатляющей может выглядеть версия, что Бог, наперекор гневному осуждению пишущей братии и следователей, прощает Ольге Николаевне все ее грехи, прощает, разумеется, за имение той самой точки. Господь любит любовь. С доброй, ласковой улыбкой он склоняется к женщине, поднимает ее из грязи, даже, возможно, собственной своей рукой смахивает с ее ног пыль, которую она собрала в долгих странствиях по заблуждениям. Но если трудно довести это предположение до конца и представить себе, что Господь забирает женщину в рай, где останется только приравнять ее к осмысленным праведникам, то не так уж сложно выдвинуть другую версию, по которой Ольга Николаевна собственными силами достигает некоторого величия. Допустим, она ясно сознает всю пустоту и тщету человеческого бытия. Это сознание оборачивается для нее не только трагическими заглядываниями в бездны, как у представителей мужественной и героической воли, но и сомнительным, отчасти комическим изумлением перед тем фактом, что жизнь каким-то образом еще держится и теплится в ней. И тут вдруг эта точка, в которой она окончательно отказывается от себя, неведомо как и чем существующей, и отдается мужу как воплощению и средоточию всего, что она только способна увидеть и вообразить. Она - ничто, муж реальность, мироздание, бог. Ольга Николаевна трогательна и забавна в таком положении, но она и величава, трагически величава в нем, если принять во внимание сколь бескорыстна, сколь мало в действительности рассчитывает на отклик ее самоотверженность.
"Простая любовь" к сыну не означает, что она не любила его вовсе. Пусть житейский опыт и факты подтверждают юристам и морализаторам, всегда готовым при слове "мать" изойти восторженными воплями, что "просто любила" - просто отговорка, желание хоть сколько-нибудь спасти свою репутацию. Но для меня фраза, в которой обитают и два эти слова, обладает силой самого веского, верного, не нуждающегося в доказательствах свидетельства любви и глубокого чувства - именно потому, что в ней нет ничего указывающего на ложь. Тут даже не важно, какова на самом деле Ольга Николаевна. Эта фраза - голая и решительная правда. Или Ольга Николаевна лжет с изумительной беззастенчивостью, или говорит чистую правду; я принимаю последнее. В такой фразе способна сама по себе жить правда, даже если она, эта фраза, не отражает действительности. Ольга Николаевна, скорее всего, лгала позднее, когда, пожалев, что связалась со следователями, решила выручить мужа из беды и инсценировала самоубийство, но в этой фразе она сказала самую настоящую правду. Посудите сами. Во-первых, зачем ей было в ту минуту лгать? Ну, предположим, спасала репутацию, вздумала хоть отчасти обелить себя во мнении сурового и принципиального следователя. Но возьмите эту фразу в руки, ощупайте ее со всех сторон, попробуйте, наконец, на зубок. Что может в ней предстать фальшью, уловкой, интригой? Проскальзывает в ней хотя бы одно лишнее слово, к которому можно придраться, о котором легко закричать, что оно возникло из подспудного рвения оправдать себя? Нет, такого слова в ней нет, тут сказано лишь то, что стоило сказать, все, как оно есть, и эта фраза видна словно на ладони, видно и слышно, как Ольга Николаевна произносила ее. За эту фразу не станешь, если ты беспристрастен, ни хвалить, ни проклинать, потому что никакая настоящая правда не нуждается ни в том, ни в другом. Если ты долго отказывался говорить правду, а потом вдруг решился и сказал, тебя, пожалуй, похвалят. Ольгу же Николаевну спросили, и она тотчас же ответила - то, что думала. Вот так оно есть, что сына "просто любила", а его, Ясона, любила и любит так, что материнская любовь при этом как бы и нечто постороннее. И если, скажем, прежде никогда такого не бывало, то теперь, если, конечно, с ней, Ольгой Николаевной, стоит считаться и опыт ее принимать во внимание, можно бы и признать, что так оно, оказывается, все-таки бывает. Ибо так есть, такова правда, которую вовсе ни к чему скрывать. Не постыднее ли утверждать, что так быть не может, потому что мы не хотим и не допускаем, чтобы так было, потому что это против всего, к чему мы привыкли, среди чего нам славно, тихо и приятно?
Пусть судьи и моралисты, утомленные и опечаленные беспрестанной возней зла, не заметили исходящей от Ольги Николаевны неожиданной силы. Пусть они заметили один лишь скандал, но как же в головах этих несомненно образованных и чувствительных людей не мелькнуло хотя бы приблизительное, смутное и секундное предположение, какое-нибудь туманное образование, тоже являющееся необходимым продуктом, что тут произошла или была возможна трагедия? Да и не произошла, а только лишь, что была возможна: мы теперь вряд ли узнаем, как там все обстояло на самом деле. Я только гадаю и импровизирую. Я не верю, что Ольга Николаевна выдающаяся женщина, я вообще мало верю в женщин, но ведь в трагедии участвуют и трагедию делают не только замечательные люди. Чтобы понять трагические и встать с ним вровень, хотя бы умозрительно продержаться до конца на его высоком уровне, необходима какая-то особая точечка в душе, некая даже чертовщинка, и я не вижу противоречия ни своим убеждениям, ни сведениям, которыми располагаю, когда приписываю такую чертовщинку Ольге Николаевне. Но я отказываю в уважении ее судьям. Почему не появилась у них мысль, даже наперекор фактам и доводам рассудка, что не только, может быть, пропавший мальчик стал жертвой трагического случая, трагической игры интересов и характеров, которая происходила помимо его воли, но и сама Ольга Николаевна тоже в известной степени причастна трагическому и высокому? Коль эта история необычайна, коль она выходит из ряда даже для них, видавших виды, то как же могла не возникнуть такая мысль? Да только потому, что они, строгие судьи, уже давно выпестовали в себе хладнокровное и тусклое убеждение, что Шекспир Шекспиром, а ни они сами, ни эта женщина с ее больной мечтой заполучить назад мужа, ни весь наш народ никогда не сделают, не способны сделать ничего такого, что сколько-нибудь серьезно выйдет за рамки обыденности, пошатнет устоявшиеся нормы и взгляды, соприкоснется с необычным, тем более уж высоким и трагическим. Хорошо кричать о высоких целях, о высоком призвании, даже об особой миссии народа, но спокойнее и слаще думать при этом, что все мы без исключения - серая толпа, в свое время бурная - о, наши великие, могучие предки! - но которая теперь уже никогда больше не выйдет из берегов. Но ведь без раз и навсегда отсеченного трагического мироощущения, без разлада с самими собой и без воли превозмочь этот разлад народ спит, дряхлеет и в своей летаргии становится неспособен к настоящей деятельности. Такой народ умрет, такой народ рухнет сам или сделается легкой добычей любого энергичного хищника. И ведь с Ольгой Николаевной произошла или возможна была трагедия. Почему же не допустить, что сила ее души была не просто будничной и лишь в определенном смысле неожиданной силой, но именно трагической, высокой, глубокой той глубиной, о которой не скажешь, хороша она или плоха? Что эта сила, проявляясь среди будней, сумела и превзойти их? И что любила она своего Ясона в той высшей степени, когда уже не до рассуждений и анализа, когда есть только беспрерывное ослепляющее, обжигающее, грызущее чувство... когда предмет обожания представляется не мешком из кожи, начиненным мясом и костями, и вовсе не эфемерным созданием, которое следует овевать поэзией и вокруг которого сладко бледнеть, шептать и сюсюкать... а представляется божественным блеском, молнией, непробудным сном, необъятным и особым миром, сотканным из тайн, перед которым невозможно устоять на ногах, в который зароешься, как в ад и рай, которому невозможно не поклоняться, которому простишь все, что бы он с тобой ни сделал, даже смертельную обиду, ради которого сделаешь все, даже зло, не сообразив, собственно, что сделал зло... да и не будет это, наверное, злом, потому что в таком состоянии нет ни добра, ни зла, а есть нечто, что выше всего и выше чего уже ничего нет.
Моя речь не стала сбивчивой и полубезумной, как в иные моменты прошлого. В сознательных паузах я останавливаю быстроту мысли и в замедленном темпе, в некотором роде уже мечтательно спрашиваю себя: не покажется ли кощунством судьям и щелкоперам, если я предложу им, вместо того чтобы порицать и распекать Ольгу Николаевну, поклоняться ей, воздвигнуть памятники, алтари в ее честь? Не начнется ли в этом новая истинная религия? Бог, говорят, пожертвовавал сыном ради спасения рода человеческого, и ему, сыну, пришлось для соответствия с Божьим замыслом претерпеть ужасные муки. Сынишка Ольги Николаевны особых страданий не испытал, он даже очень скоро сориентировался и нашел себе новую маму. Но в известном смысле и он был принесен в жертву - богу любви. Но разве своим деянием, или, если угодно, великим бездействием, Ольга Николаевна не обновила миссию этого подуставшего, поизносившегося бога да и самый его облик?
Если любить так, как любила она, можно отдаленнно помнить при этом, что ты продолжаешь жить на земле, а не вознесся на небо, что ты окружен людьми, чего-то от тебя требующими, о чем-то тебе постоянно напоминающими, но можно все это оставить, бросить, забыть, даже собственного ребенка, потому что в какую-то страшную минуту оказывается, что ты его "просто любила", а так любила, что все прочее заслонилось, только того, единственного. И эта любовь оправдает всю тебя, даже помимо твоей воли, помимо того, что ты сама будешь думать о себе в эту минуту и что будут думать о тебе другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Словоохотливость, с какой Ольга Николаевна выбалтывала следователю свою девичью мечту, заслуживала бы права называться трагическим недоразумением, случись нечто подобное с мужчиной, но в ее случае является только лишним доказательством скудости и расплывчатости женских мозгов. Я уже выражал убежденность, что наша героиня не очень умна. Однако я свободен в своем выборе. Я могу позволить себе увидеть в Ольге Николаевне человека, достойного той необычайности, какую я пожелал увидеть в связанной с ее именем истории. Как ни сложилась моя собственная судьба и как ни властны надо мной предрассудки, в иные мгновения я нахожу в себе - и хочу находить впредь - силы думать о человеке, даже всего лишь о женщине, лучше, чем это, как я замечаю, принято. По условиям объективного права каждого субъекта говорить так и то, что и как ему хочется говорить, я заявляю о своем несогласии с мнением автора книжки. Для него над фразой Ольги Николаевны задумываться не обязательно, фраза появляется в его документальном сочинении лишь постольку, поскольку она имела место в действительности. Похоже, он и не подозревает, что кого-то эта фраза способна заставить насторожиться и даже предпринять собственные выводы. Ему все ясно и очевидно в личности Ольги Николаевны, у него не возникает и тени сомнения в том, что эта женщина потеряна для общества и нормальной разумной жизни, хотя он всегда готов кричать о необходимости нравственной борьбы за каждого человека, о своей вере, что любого человека, как бы далеко тот ни зашел в своей испорченности, можно отвратить от зла и направить на путь истинный. Для него Ольга Николаевна не просто враг, которого следует обратить в свою веру, сделав предателем по отношению к его прежним идеалам, либо уничтожить, а нечто совершенно невозможное в свете его абстрактно-гуманистических представлений. Кто же не возмутится, кто не пожелает плюнуть Ольге Николаевне в лицо в отместку за ее нечеловеческое и даже не животное обращение с собственным сыном? Если всемирно знаменитый мальчик выдал своего отца, обрекая его тем самым на верную гибель, то действовал он так в силу обостренного классового чутья, в интересах классовой борьбы. А что тут, в нашей истории? Когда, как, чем не угодил двухлетний славный мальчишечка мировому пролетариату или хотя бы школьным преподавателям музыки, к среде которых принадлежала его мать, что можно было пять лет хладнокровно молчать об его исчезновении? Какая мать не пожелает тут же привести себя в пример, мысленно поставить себя в ряд бесчисленных мадонн, шагающих по облакам, сидящих в креслах, задумчиво и нежно взирающих на свое дитя? Какой отец не нахмурится и не вынесет самый суровый приговор?
На такой резонанс в читающей публике рассчитывает автор и не скрывает уверенности, что его стрелы летят точно в цель. Я не собираюсь ни увивать розами отношение Ольги Николаевны к сыну, этот странный, растянувшийся на пять лет расчет посредством малыша, словно он всего лишь вещь, вернуть обожаемого супруга, ни сдабривать это отношение сахарком оправданий, какими-нибудь лукавыми уловками и силлогизмами, ведь и в моей голове вполне умещается гуманистическая мысль, что двухлетний ребенок - человек, может быть, даже и подающий надежды на будущее, так что негоже, негоже... Я преследую одну цель: прояснить, что Ольга Николаевна думала и чувствовала или могла бы думать и чувствовать далеко не так, как это представлено в книжке, которую я, кстати сказать, уже имел случай отвергнуть как непригодную для моего наставления и воспитания. Отвергнутый, признанный мной незадачливым учителем автор рисует нам современного Ясона (очень мало в действительности похожего на того, мифического, но, может быть, на то и был тот мифическим, чтобы при желании можно было уподобить ему кого угодно) в столь неприглядном свете, что полюбить подобного человека могла, казалось бы, только женщина с давно растраченным порохом, или сильно ребячливая по натуре, или которая вовсе не способна на самом деле любить. Но вспомним, девушка Ольга Николаевна с ее книжками, музыкальными упражнениями и грезами предстает перед нами даже наивной и очаровательной, стало быть, есть резон выдвинуть гипотезу, что Ясон все-таки заслуживал, по крайней мере вначале, пока не пустился в махинации с собственным сыном, некоторых благоприятный отзывов, коль наивная и очаровательная девушка прониклась к нему чувством.
Но прождать, промолчать те злополучные пять лет - какое безумие! Если мы находим неумной ее чрезмерную откровенность со следователем, то попросту тупым, злостным, бездушным отсутствием ума следует назвать этот пятилетний расчет на возвращение Ясона, которому она доверила сына, расчет, может быть, на то, что Ясон в конце концов испугается ее вероятного неумения держать язык за зубами и прибежит к ней с новым и уже окончательным покаянием. Ольга Николаевна удручающе глупа, и Ясон, видимо, знал, с кем имеет дело, иначе не объяснишь его уверенность в ее молчании. Надо полагать, он подумал: она дурочка и никому не скажет, что я потерял сына, если я прикажу ей позабыть об этом.
И Ольга Николаевна действительно забыла, правда, только на пять лет. Пять лет она молчала, держа фактически бывшего мужа в страхе, а затем вдруг решила вернуть его с помощью следователей, как бы уже в судебном порядке. Но у дурочек, как правило, мало что получается из их причудливых замыслов. Надо, однако, полнее представить себе эти годы ожидания, всю эту бездну безумия, безмыслия, бездушия, этого отупения и замирания на одной-единственной мысли, даже, скорее, и не мысли, а только смутной надежде на возможное возвращение супруга. В этой безнадежно ждущей женщине порваны внутренние связи с миром. По странному стечению обстоятельств, люди не знают, что у нее пропал сын, а она молчит об этом, а узнай они правду, то все ее мысли и чувства сочли бы ничтожными, фальшивыми, не заслуживающими ни малейшего доброго слова. Как бы именно поэтому она и не имеет никаких особенных мыслей и чувств. Она в пустоте. И все же у нее есть крошечная точка живой жизни - это представление, что ребенка она просто любит, а муж для нее - все. Простая любовь к сыну не превозмогает эту точку, и мы уже вправе вообразить, что в действительности она не столь уж и мала, что она, вполне вероятно, замещает убогой Ольге Николаевне то, что у других является полнотой сознания и даже вообще всего бытия. Отсюда один шаг до признания какого-то даже потенциального превосходства этой точки над всем, что могло, а по мысли высоконравственных писателей и следователей, так и должно было стать сознанием нашей героини. Между тем, какое бы сознание тут не предложить в качестве образца, оно останется всего лишь вариантом, чем-то таким, что может быть и что можно в дальнейшем еще отделывать, поправлять, совершенствовать, тогда как та точка, она уже есть, и она может быть только такой, какая она есть, и ее нельзя ни подправить, ни как-либо усовершенствовать.
В свете всего, что люди придумали для прикрытия физической и духовной пустоты своего существования, весьма впечатляющей может выглядеть версия, что Бог, наперекор гневному осуждению пишущей братии и следователей, прощает Ольге Николаевне все ее грехи, прощает, разумеется, за имение той самой точки. Господь любит любовь. С доброй, ласковой улыбкой он склоняется к женщине, поднимает ее из грязи, даже, возможно, собственной своей рукой смахивает с ее ног пыль, которую она собрала в долгих странствиях по заблуждениям. Но если трудно довести это предположение до конца и представить себе, что Господь забирает женщину в рай, где останется только приравнять ее к осмысленным праведникам, то не так уж сложно выдвинуть другую версию, по которой Ольга Николаевна собственными силами достигает некоторого величия. Допустим, она ясно сознает всю пустоту и тщету человеческого бытия. Это сознание оборачивается для нее не только трагическими заглядываниями в бездны, как у представителей мужественной и героической воли, но и сомнительным, отчасти комическим изумлением перед тем фактом, что жизнь каким-то образом еще держится и теплится в ней. И тут вдруг эта точка, в которой она окончательно отказывается от себя, неведомо как и чем существующей, и отдается мужу как воплощению и средоточию всего, что она только способна увидеть и вообразить. Она - ничто, муж реальность, мироздание, бог. Ольга Николаевна трогательна и забавна в таком положении, но она и величава, трагически величава в нем, если принять во внимание сколь бескорыстна, сколь мало в действительности рассчитывает на отклик ее самоотверженность.
"Простая любовь" к сыну не означает, что она не любила его вовсе. Пусть житейский опыт и факты подтверждают юристам и морализаторам, всегда готовым при слове "мать" изойти восторженными воплями, что "просто любила" - просто отговорка, желание хоть сколько-нибудь спасти свою репутацию. Но для меня фраза, в которой обитают и два эти слова, обладает силой самого веского, верного, не нуждающегося в доказательствах свидетельства любви и глубокого чувства - именно потому, что в ней нет ничего указывающего на ложь. Тут даже не важно, какова на самом деле Ольга Николаевна. Эта фраза - голая и решительная правда. Или Ольга Николаевна лжет с изумительной беззастенчивостью, или говорит чистую правду; я принимаю последнее. В такой фразе способна сама по себе жить правда, даже если она, эта фраза, не отражает действительности. Ольга Николаевна, скорее всего, лгала позднее, когда, пожалев, что связалась со следователями, решила выручить мужа из беды и инсценировала самоубийство, но в этой фразе она сказала самую настоящую правду. Посудите сами. Во-первых, зачем ей было в ту минуту лгать? Ну, предположим, спасала репутацию, вздумала хоть отчасти обелить себя во мнении сурового и принципиального следователя. Но возьмите эту фразу в руки, ощупайте ее со всех сторон, попробуйте, наконец, на зубок. Что может в ней предстать фальшью, уловкой, интригой? Проскальзывает в ней хотя бы одно лишнее слово, к которому можно придраться, о котором легко закричать, что оно возникло из подспудного рвения оправдать себя? Нет, такого слова в ней нет, тут сказано лишь то, что стоило сказать, все, как оно есть, и эта фраза видна словно на ладони, видно и слышно, как Ольга Николаевна произносила ее. За эту фразу не станешь, если ты беспристрастен, ни хвалить, ни проклинать, потому что никакая настоящая правда не нуждается ни в том, ни в другом. Если ты долго отказывался говорить правду, а потом вдруг решился и сказал, тебя, пожалуй, похвалят. Ольгу же Николаевну спросили, и она тотчас же ответила - то, что думала. Вот так оно есть, что сына "просто любила", а его, Ясона, любила и любит так, что материнская любовь при этом как бы и нечто постороннее. И если, скажем, прежде никогда такого не бывало, то теперь, если, конечно, с ней, Ольгой Николаевной, стоит считаться и опыт ее принимать во внимание, можно бы и признать, что так оно, оказывается, все-таки бывает. Ибо так есть, такова правда, которую вовсе ни к чему скрывать. Не постыднее ли утверждать, что так быть не может, потому что мы не хотим и не допускаем, чтобы так было, потому что это против всего, к чему мы привыкли, среди чего нам славно, тихо и приятно?
Пусть судьи и моралисты, утомленные и опечаленные беспрестанной возней зла, не заметили исходящей от Ольги Николаевны неожиданной силы. Пусть они заметили один лишь скандал, но как же в головах этих несомненно образованных и чувствительных людей не мелькнуло хотя бы приблизительное, смутное и секундное предположение, какое-нибудь туманное образование, тоже являющееся необходимым продуктом, что тут произошла или была возможна трагедия? Да и не произошла, а только лишь, что была возможна: мы теперь вряд ли узнаем, как там все обстояло на самом деле. Я только гадаю и импровизирую. Я не верю, что Ольга Николаевна выдающаяся женщина, я вообще мало верю в женщин, но ведь в трагедии участвуют и трагедию делают не только замечательные люди. Чтобы понять трагические и встать с ним вровень, хотя бы умозрительно продержаться до конца на его высоком уровне, необходима какая-то особая точечка в душе, некая даже чертовщинка, и я не вижу противоречия ни своим убеждениям, ни сведениям, которыми располагаю, когда приписываю такую чертовщинку Ольге Николаевне. Но я отказываю в уважении ее судьям. Почему не появилась у них мысль, даже наперекор фактам и доводам рассудка, что не только, может быть, пропавший мальчик стал жертвой трагического случая, трагической игры интересов и характеров, которая происходила помимо его воли, но и сама Ольга Николаевна тоже в известной степени причастна трагическому и высокому? Коль эта история необычайна, коль она выходит из ряда даже для них, видавших виды, то как же могла не возникнуть такая мысль? Да только потому, что они, строгие судьи, уже давно выпестовали в себе хладнокровное и тусклое убеждение, что Шекспир Шекспиром, а ни они сами, ни эта женщина с ее больной мечтой заполучить назад мужа, ни весь наш народ никогда не сделают, не способны сделать ничего такого, что сколько-нибудь серьезно выйдет за рамки обыденности, пошатнет устоявшиеся нормы и взгляды, соприкоснется с необычным, тем более уж высоким и трагическим. Хорошо кричать о высоких целях, о высоком призвании, даже об особой миссии народа, но спокойнее и слаще думать при этом, что все мы без исключения - серая толпа, в свое время бурная - о, наши великие, могучие предки! - но которая теперь уже никогда больше не выйдет из берегов. Но ведь без раз и навсегда отсеченного трагического мироощущения, без разлада с самими собой и без воли превозмочь этот разлад народ спит, дряхлеет и в своей летаргии становится неспособен к настоящей деятельности. Такой народ умрет, такой народ рухнет сам или сделается легкой добычей любого энергичного хищника. И ведь с Ольгой Николаевной произошла или возможна была трагедия. Почему же не допустить, что сила ее души была не просто будничной и лишь в определенном смысле неожиданной силой, но именно трагической, высокой, глубокой той глубиной, о которой не скажешь, хороша она или плоха? Что эта сила, проявляясь среди будней, сумела и превзойти их? И что любила она своего Ясона в той высшей степени, когда уже не до рассуждений и анализа, когда есть только беспрерывное ослепляющее, обжигающее, грызущее чувство... когда предмет обожания представляется не мешком из кожи, начиненным мясом и костями, и вовсе не эфемерным созданием, которое следует овевать поэзией и вокруг которого сладко бледнеть, шептать и сюсюкать... а представляется божественным блеском, молнией, непробудным сном, необъятным и особым миром, сотканным из тайн, перед которым невозможно устоять на ногах, в который зароешься, как в ад и рай, которому невозможно не поклоняться, которому простишь все, что бы он с тобой ни сделал, даже смертельную обиду, ради которого сделаешь все, даже зло, не сообразив, собственно, что сделал зло... да и не будет это, наверное, злом, потому что в таком состоянии нет ни добра, ни зла, а есть нечто, что выше всего и выше чего уже ничего нет.
Моя речь не стала сбивчивой и полубезумной, как в иные моменты прошлого. В сознательных паузах я останавливаю быстроту мысли и в замедленном темпе, в некотором роде уже мечтательно спрашиваю себя: не покажется ли кощунством судьям и щелкоперам, если я предложу им, вместо того чтобы порицать и распекать Ольгу Николаевну, поклоняться ей, воздвигнуть памятники, алтари в ее честь? Не начнется ли в этом новая истинная религия? Бог, говорят, пожертвовавал сыном ради спасения рода человеческого, и ему, сыну, пришлось для соответствия с Божьим замыслом претерпеть ужасные муки. Сынишка Ольги Николаевны особых страданий не испытал, он даже очень скоро сориентировался и нашел себе новую маму. Но в известном смысле и он был принесен в жертву - богу любви. Но разве своим деянием, или, если угодно, великим бездействием, Ольга Николаевна не обновила миссию этого подуставшего, поизносившегося бога да и самый его облик?
Если любить так, как любила она, можно отдаленнно помнить при этом, что ты продолжаешь жить на земле, а не вознесся на небо, что ты окружен людьми, чего-то от тебя требующими, о чем-то тебе постоянно напоминающими, но можно все это оставить, бросить, забыть, даже собственного ребенка, потому что в какую-то страшную минуту оказывается, что ты его "просто любила", а так любила, что все прочее заслонилось, только того, единственного. И эта любовь оправдает всю тебя, даже помимо твоей воли, помимо того, что ты сама будешь думать о себе в эту минуту и что будут думать о тебе другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35