Мандельштам. Четвертая проза
Тот ли народ вокруг, что прежде? Тот ли богоносец, та ли Россия? – самая читающая (во времена СССР). К кому обращаются пишущие и говорящие?
Может ли народ измениться? Да еще так быстро – на глазах одного поколения?
Пророчество Мандельштама оправдывается со страшной силой: запроданы рябому черту на три поколения вперед. Со смерти черта (с 1953-го) прошло полвека – два поколения.
Литература – медицинский справочник. Читаешь – и вот точный диагноз: полковник ли, император ли.
Бессмертие – то, что отправляется в будущее, унося память о тебе. Дом, сын… Но дети и нора есть и у лисы.
Книга – бессмертие человека. Автора? Не только. Авторы некоторых важнейших книг вообще неизвестны. Но герои…
«Бессмертие пришло» – слышит Пилат пугающий внутренний голос. Но оно прошло не только к нему и к Иешуа. Вместе с ними в память русских людей врезались Ершалаим, мытарь, первосвященник, фалернское вино, слова «игемон», «синедрион», «месяц нисан»; беспредельное могущество тайной полиции в I веке от Рождества Христова.
Книга – спасение от смерти. Самые короткие книги – на лавочках, на скалах в Крыму, на стенах вагонов метро – «Коля и Рая здесь были».
При подготовке этой книги обнаружился маньяк. Автор (о каком бы спектакле ни писал) постоянно съезжает на власть, на тему «Поэт и царь». Автор как тот советский завод по производству швейных машинок. Рабочие тырили детали, чтобы дома собрать швейную машинку и продать, но как ни пыхтели – получался автомат Калашникова.
Вы читаете? Значит, вы – человек. Кто не читает – не человек. (Это примат, лысая обезьяна, умеющая вкл телевизор, откр бутылки, красить ногти.)
Цивилизация – это книги. Конец чтения – конец цивилизации.
В компьютере все книги мира? Да. Но иметь не значит читать (иметь не значит любить).
В интернете все книги мира. А как выбрать? Домашняя библиотека включала несколько сотен, в лучшем случае – несколько тысяч томов. Это предполагало жесткий отбор. А теперь перед человеком сотни миллионов, миллиарды текстов. Значит – весь мусор. В нем тонешь.
Население России сократилось за десять лет на десять миллионов. Все кому не лень повторяют: «Ах! Вымираем со скоростью миллион в год!»
Да, в год умирает 2,5 миллиона, рождается полтора. Вот и выходит, будто бы миллионом меньше.
Но если подумать – людей за десять лет стало меньше на 25 миллионов. Умирают читатели, а рождаются телезрители. Это другие. Дети с пеленок смотрят ТВ. Телевизор их поголовно вербует в интернет. Так переходят с детской марихуаны на взрослый героин.
Человечество глупеет. Глупость, которая раньше подыхала в лифтах, на заборах, – теперь размножается миллиардами через интернет.
Машины все мощнее, а едем все медленней (дороги забиты). Компьютеры мощнее, а дури больше. Интернет – ускоритель, умножитель глупости. И не на проценты, а в миллиард раз. Это радикальное изменение. Глупость (масса) победила гения. Не убила, а утопила в себе. Гениев не становится больше, а мусора – Гималаи.
Всюду реклама новых книг. Побочный эффект – имена Плутарха, Эсхила, Шекспира уже не слышны. (Они известны, эти имена, но их не читают. Старый Пиноккио, старый Андерсен не приносят и 0,001 % тех денег, что чертов очкарик (честно, забыл его имя).)
Идет стремительное уничтожение табу. Грязный мат получил свободу. Но это только пена на губах. Суть гораздо глубже. Запреты вырабатывались тысячелетиями. И наша цивилизация создана не свободой, а бесчисленными запретами.
Книгочеловечество на наших глазах заменяется телечеловечеством. Оно не знает запретов.

Найден миллиард древних рукописей

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»
Это Тургенев написал в XIX веке. К юбилею? Русскому языку тогда как раз исполнилась тысяча лет. Если верить учебникам, язык создали (помогли создать) святые Кирилл и Мефодий.
Родным языком Кирилла и Мефодия был греческий; братья родились в Греции, в Салониках; отец – византийский военачальник.
Наука утверждает (цитирую энциклопедию):
«СТАРОСЛАВЯНСКИЙ язык – язык древнейших славянских переводов с греческого, которые были сделаны Кириллом и Мефодием в середине IХ века. С самого начала старославянский был языком книжно-литературным и никогда не использовался в качестве средства бытового общения.
ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ язык – средневековый литературный язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южнославянских диалектов старославянскому языку.
Церковнославянский язык с самого начала был языком церкви и культуры, а не какого-либо отдельного народа. Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения».
Всё это страшно интересно, согласны?
Русскому, значит, не тысяча сто лет. Русский – он же «язык разговорного общения». Значит, старше, чем старославянский.
Но этот старый русский язык (язык «Слова о полку…») и русский язык Пушкина – разные. Про наш русский и не говорю.
Во дни его сомнений, во дни его тягостных раздумий о судьбах родины Тургеневу лично ничего не грозило. Эти сомнения и раздумья о судьбах России мучили писателя во Франции. Возвращаться он не предполагал. Да и жить оставалось недолго.
А те, кто сомневаются и думают, не покидая родных пределов, невольно испытывают некоторые опасения.
Таковые свойственны и журналистам, и редакторам (мол, чего нам за это будет?).
Но сам собою возникает куда более важный вопрос.
Самое знаменитое стихотворение в прозе Тургенев написал в конце жизни. Оно было опубликовано (после тягостных раздумий редактора и не без опасений) в декабрьском номере «Вестника Европы» (1882); журнал элитарный, тираж маленький. Через девять месяцев Тургенев умер.
Десятилетиями советские школьники учили этот шедевр наизусть. Вот он целиком:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Нам всем это преподносилось как гимн великому русскому языку и великому русскому народу. (Стоит напомнить, что в 1950–1970-х великий русский народ был почти тождественным синонимом великого советского народа.)
Обратите внимание: прославляет русский язык не политик, вербующий электорат, добывающий голоса; не квасной патриот, который хвалит свой язык, потому что никаких больше не знает. Тургенев в этом деле признанный эксперт высочайшей квалификации. Французский знает лучше французов, немецкий – в совершенстве, английский, итальянский… Он знает чужие языки и именно в сравнении с ними называет русский великим и могучим.
Но что за тягостные раздумья у старика Тургенева? От чего он впадает в отчаяние? А-а, это он, небось, про крепостное право.
Нет, крепостного права уже двадцать лет не было. И не о чем-то об одном писал Тургенев; нет, он в отчаянии от всего, что совершается дома.
Неужели не происходило ничего хорошего? Или это написал злобный русофоб, клеветник? Или псих, который все видит в черном свете (еще надо разобраться, что такое черный свет).
Похоже, он и сам испугался того, что у него получилось. Не захотел оставить читателя в мрачном отчаянии («Русский язык» был заключительным в том цикле стихотворений в прозе, в уже упомянутой предсмертной публикации).
Захотел вырулить, выгрести к свету, к надежде – против течения. Получилось слабо.
Всё «стихотворение» – сильные, прямые утверждения, горький, беспросветный упрек. Приговор. А в конце – «но нельзя верить, чтобы такой не был» – путаная, туманная фраза с тремя отрицаниями; реверанс, а точнее сказать, реверанс авансом (поди пойми). Да и сама конструкция «нельзя верить» – бессмыслица. К вере не приложимы льзя и нельзя.
Старый? Поглупевший? Больной? Но ударил-то он как здоровый…
Это – не старческий проблеск, не случайный приступ меланхолии. Это его постоянная неотвязная мысль.
В 1859-м (за двадцать три года до) Тургенев написал в письме к Ламберт о русском языке: «Для выражения многих и лучших мыслей – он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств – честности, простоты, свободы и силы нет в народе, – а в языке они есть… Значит, будут и в народе».
В точности, как в стихотворении (перед смертью). Сперва гимн русскому языку. Потом – прямой и тяжелый укор, приговор, брошенный не властям, не элите, а всему народу. И это признанный мастер, классик, на языке сталинской эпохи – один из главных инженеров человеческих душ, знаток народной жизни, автор «Записок охотника»… Вдобавок – в откровенном частном письме: то есть без оглядки на публику.
И опять – в точности, как перед смертью, – после тяжкого удара оптимистический реверанс: «Значит, будут…»
Ну, будут или нет – кто его знает. Тургенев уговаривает себя верить. Тургенев эти замечательные, совершенно необходимые, нормальные человеческие качества – честность, простоту, свободу – отправляет нам в будущее. Обещает.
Нам?
Эту эстафету мы уже проходили. Полковник Вершинин больше ста лет радует нас этими обещаниями. Стоит начаться «Трем сестрам», еще не успеет Ирина в отчаянии вскрикнуть: «В Москву! В Москву!», как на сцену выскочит полковник русской армии и пообещает: «Через двести-триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке, – настанет новая, счастливая жизнь!»
Он совершенно прав: дело не в сроке. Для нас что двести, что тысяча, что сто тысяч лет – равно.
Политики крайне редко решаются так далеко в будущее отправить народное счастье (на память приходит разве что «Тысячелетний рейх»). Политики боятся, что народ не оценит дивидендов, отложенных столь надолго.
Писатели не боятся. Им не нужны голоса избирателей.
Тургенев утверждает: каков язык – таков будет и народ. Смысл ясен: язык формирует нацию.
У Тургенева – великий, могучий… А в речах высших лиц – хилый, тусклый, лживый и хромой на все четыре ноги, бескрылый (не Пегас). На этом языке воровство – «приватизация», издевательство – «монетизация», доставка порно на дом – «компьютеризация».
У тех анонимов, которые пишут властителям речи на все случаи жизни, две беды: не знают вопроса и не владеют инструментом. Даже те мысли, которые у них есть, они не способны выразить ярко и сильно. Раздай им флейты и скрипки – они даже «Чижик-пыжик» не сыграют; каких уж симфоний ждать.
Их тупой, тяжелый язык валится на народ из телевизора, радио, газет.
Спи, Тургенев, надежды нет. В твои времена канцелярщина не звучала круглосуточно в ушах народа. Она гнила исключительно в чиновничьих бумагах, в свинском Петербурге (выражение Пушкина), а в городах, городках, деревнях звучала живая речь. В каждой губернии, чуть ли не в каждой деревне – своя. Писатели черпали из бездонного колодца. Теперь и сотой доли Даля не употребляется. Все говорят одинаково – тускло и не по-русски (откройте для себя мир прокладок).
Наследник русского престола[67] на конференции по русскому языку говорил про финансовые ресурсы, интернет, бюджет и даже про Институт нефти и газа. Но он ни слова не сказал о книгах.
Слово «книга» не вписалось в его речь о русском языке. Вот какой крутой поворот. Расскажи, не поверят. Это шустрые поварята, готовя государственную котлету, забыли положить мясо в фарш.
Старые книги не сулят дохода. Как извлечь из них пользу людям? – читать. А как извлечь из книг пользу чиновникам? Как превратить книги в деньги (и украсть) – непонятно. Поэтому государственная речь идет о фондах, компьютерах, закупках, поставках.
За века существования Российской империи (особенно за советский период) в провинциях (которые в 1991-м вдруг стали государствами) – в частных, публичных, школьных библиотеках скопилось около миллиарда книг на русском языке.
Знание русского языка сокращается там стремительно. Прежде это был государственный, обязательный. А теперь – язык ли друга, язык ли врага – он мгновенно исчез из азиатских кишлаков, из украинских, молдавских, закавказских сел. Стал чужим.
Кто-то перешел на арабский шрифт, кто-то на латиницу – для книг на русском это смерть, немота.
Книги на русском стремительно (мировой рекорд скорости) переходят в разряд древних рукописей, доступных только специалисту.
В СССР Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова (вершины мировой литературы) почти не переводили на узбекский, армянский… Ибо все знали русский. А кто не знал, тот и на своем языке читать не хотел ничего.
Гомера с древнегреческого переводили библиотекарь Александра I Гнедич и воспитатель цесаревича Жуковский. Фолкнер, Шекспир, Сервантес были доступны аборигенам в гениальных русских переводах. А сами теперь или не переведут вовсе, или переведут отвратительно. Языком, поломанным (как и у нас) на комиксах и порно.
Чужие дома, посуду можно захватить и использовать. А чужие (немые) книги – зачем?
Что же будет с «древними рукописями»? Ведь они занимают место, а оно денег стоит. Сожгут? Вроде бы неприлично. Но поскольку квадратные метры требуются рынку, то для книг организуют какие-нибудь лагеря смерти, будут туда свозить и варить из них картон.
Частные библиотеки, вероятно, уже исчезли, обогрев кого-то холодной зимой. Вывозить «богатство» в метрополию мы не будем. Мы и людей-то бросили на произвол судьбы, на произвол безумных баши. А уж книги… Тем более что 90 % из них макулатура: речи Брежнева, бездарные производственные романы и рифмованные лозунги «взвейся-развейся».
На базарах Средней Азии прекрасные ароматные специи продаются в кульках, свернутых из русского языка.
Империи, императоры рассыпаются в прах, кто-то замешивает глину…
ГАМЛЕТ
Истлевшим Цезарем от стужи
Заделывают дом снаружи.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели.
Впрочем, лучше нам беспокоиться о собственных грехах.
Есть еще одно (возможно, более важное и глубокое) в этих неотступных мыслях Тургенева.
Перечитайте: «честности, простоты, свободы и силы нет в народе – а в языке они есть».
А откуда они там?
Как могут в языке появиться качества, которых нет у (как теперь говорят) носителей?
Ответы на правильные вопросы, как всегда, заложены в самом языке.
Носители – не создатели. Они носильщики, они несут чей-то багаж, чужие вещи.
Тургенев – старый и больной – может, и сам не заметил (изобретая реверанс), как инструмент вырвался из рук, стал хозяином и написал: «Великий, могучий, правдивый и свободный язык был дан».
Значит, это дар. Он соответствует Дарителю во всем.
Ну а носильщики – народ известный – хмурые, поддатые, торопливые – нахватать побольше, нагромоздить как попало – что-то уронят в грязь, что-то раздавят, при случае сопрут.
Не все, конечно, не все! Вот еще немного, еще чуть-чуть – глядишь, и…
* * *
В школе проходили русскую литературу, стихи о горькой участи народа; проходили «Что делать?», «Кто виноват?»…
Помните, мы учили про несчастных мужиков и про барина:
Вот парадный подъезд. По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом,
Целый город с каким-то испугом
Подъезжает к заветным дверям;
…Раз я видел, сюда мужики подошли,
Деревенские русские люди,
Помолились на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к груди;
Армячишка худой на плечах,
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых
(Знать, брели-то долгонько они
Из каких-нибудь дальних губерний).
Кто-то крикнул швейцару: «Гони!
Наш не любит оборванной черни!»
И захлопнулась дверь. Постояв,
Развязали кошли пилигримы,
Но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв,
И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его Бог!»,
Разводя безнадежно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами…
«Солнцем палимы» еще кое-как помним. А вот портрет барина как-то стерся; да мы (в советское время, в советской школе) и не обращали на него внимания, баре были отменены. А сейчас читаешь – Господи, да это портрет точный до неприличия.
А владелец роскошных палат
Еще сном был глубоким объят…
Ты, считающий жизнью завидною
Упоение лестью бесстыдною,
Волокитство, обжорство, игру,
Пробудись! Есть еще наслаждение:
Вороти их! в тебе их спасение![68]
Но счастливые глухи к добру…
Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,
И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.
Что тебе эта скорбь вопиющая,
Что тебе этот бедный народ?
Вечным праздником быстро бегущая
Жизнь очнуться тебе не дает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35