Много слышал я, о небесный коваль, поскольку и стар я, и юн. Я — Гвион Бах, и я выпил три капли из Котла Керидвен. Стружки металла, из которых куешь ты это оружие, — разве не собраны они из помета твоих цыплят? И разве не был я некогда зерном в животе курицы? Я был при Каэр Оэт и Аноэт, я видел пасть неизмеримого ледяного Ифферна, я знаю, кто сотворил звездную твердь. Разве жилище, перед которым мы стоим, не Каэр Гофаннон?
Великан насмешливо глянул на меня из-под своих круглых бровей.
— Перед или под, малявка? Не этому голому кургану вместить усеянную звездами крышу крепости Гофаннона с ее высоким коньковым брусом, тянущимися ввысь колоннами и полным воды рвом! Попробуй еще раз, мой эльфенок!
— Ладно, но что ты скажешь на это? Разве не был я здесь вместе с Матом и Гвидионом, когда ты ставил крышу на своем дворце? Видел я больше прочих людей. Я играл на своей арфе перед Ллеон Ллихллин и был в Гвинврин при дворе Кинвелина. Три зверя родились вместе со мной, и ты знаешь, каковы свойства моей плоти — рыба ли, мясо ли или высокое вдохновение ауэна?
— Неплохо, неплохо, — проворчал великан, прерывая работу и опираясь на рукоять молота. — Неплох ты в похвальбе, бедный мой мышонок. Теперь, хотя ночь и день есть вечность, эта ночь не вечна. Будет ли мне наконец позволено узнать о цели твоего посещения?
Я ответил двумя робкими энглинами, поскольку я прекрасно понимал, что сейчас мои достоинства испытываются так же строго, как кузнец испытывает железо, раскаляя заготовку добела в своем горниле, пока не начинает выступать каплями шпак.
Пожелал принц Эльфин меня от прибоя взять,
Чтоб умение барда мое испытать —
В колыбели своей Риваону больше не спать.
Пожелал принц Эльфин меня от прибоя взять,
Чтоб умение барда мое испытать —
В колыбели своей Риваону светлому вечно спать.
— Нетрудно ответить! — фыркнул кузнец. — Такие загадки, может, и собьют с толку шутов на моем пиру, о мудрый друид Мирддин маб Морврин! — но для меня это детская забава. Разве принц Риваон не был маленьким сыном Гвиддно Гаранхира, ребенком обета, чья могила стоит на берегу Кантрер Гвэлод как защита, чтобы однажды воинство Манавиддана маб Ллира не поглотило королевства Гвиддно? Думаешь, я не знаю ничего о том, что творится на Севере, дружочек? Не зря зовут тебя Мирддин Виллт, «сумасшедший». Сдается мне, далеко тебе даже до Гвэддан Полоумной, дочери Кинвелина Кеудода!
— Вижу, ты слишком умен для моего жалкого дара, о хозяин, — признался я. — И все же даже мышь может погреться у королевского очага. Какое же я глупое создание! Что же, поверишь ли — следующий мой вопрос касается стражи, которую несет Гвертевир Благословенный на берегу Кайнта, чтобы Напасть Хенгиса снова не вернулась на Остров Могущества. Было у меня в мыслях спросить, в каком порту стоит он на страже. Как же глупо — ведь ты наверняка уже знаешь ответ!
Кузнец добродушно расхохотался, хотя за смехом я уловил растущую злость.
— Действительно, глупо, дитя мое, и мудрость твоя для кователя мира все равно что крик играющего ребенка по сравнению с ревом океана. Да ни в каком порту не покоится ныне мертвый Гвертевир, поскольку кости его закопаны в каждой гавани на побережье Придайна! Думается мне, что лучше уж тебе уйти, прежде чем напорешься на лихо, человечишко! У меня дело есть, и не тебе затягивать его!
Я повернулся, как будто чтобы уйти, затем сказал:
— Правду сказал ты, о коваль. Дитя на берегу подносит к уху раковину и воображает, будто бы держит в слабой своей руке всю необъятность океана. Для истинного понимания мы, люди искусства, должны оторваться от кропотливого изучения книг, составленных древними лливирион, которые, может, знали не больше, чем мы.
Я замолк, глядя на то, как великан берет свои щипцы, трясет головой, словно отмахиваясь от моего назойливого вмешательства. Затем я спокойно добавил (хотя в душе и дрожал, несмотря на жар пылавшего горна):
— Разве не слышим мы в шуме волн стонов Дилана Аил Тона, разве их ряды не идут войной дважды на дню на берега Придайна, желая отомстить за его убийство? Разве это не знак глубин, где лежит в хранилище сокровище мудрости?
Последовало молчание, такое долгое, что мне показалось, будто бы я пробыл в Каэр Гофаннон год и один день. Деревья стонали, ветви их терлись друг о друга, небо плакало холодными слезами, залитую лунным светом лощину у кузни начал затягивать поднимающийся туман. Все вокруг было тихо, так тихо, что показалось мне, будто бы слух у меня стал как у Клуста маб Клуствайнада, который мог слышать муравья в муравейнике в пятидесяти милях от него, будь он сам даже погребен в семи фатомах под землей. Целую вечность великан стоял со щипцами в руке, опустив голову, неподвижный, как заколдованное изваяние. Пламя сыпало искрами и шипело от капель дождя, но он не замечал ни его, ни меня. Не грози это бедой мне и еще больше воинству Кимри, я мог бы пожалеть его боль и захотеть взять ее у него.
Наконец он испустил болезненный стон, такой глубокий и ужасный, что его услышали даже на проклятом Хребте Эсгайр Оэрвел в Иверддон, и повернулся ко мне, глядя на меня с глубочайшим укором.
— Вижу, ты не так глуп, как я считал, Мирддин, хотя, может, ты умнее, чем следовало бы для твоей безопасности. Значит, ты знаешь меня и всю мою историю?
— Не всю. Разве кто-нибудь знает ее до конца? Но я знаю, что ты Гофаннон маб Дон, и я также знаю, кто убил твоего юного племянника Дилана Аил Тона. Разве не был это один из Трех Подлых Ударов Острова Придайн?
Гофаннон зашатался, как высокие буки у него над головой, и вздохнул, как ночной ветер в их ветвях.
— Если ты знаешь об этом, то должен знать и то, что не умышленно я погубил его. После того как был он окрещен тремя каплями воды, он вкусил природы моря, поплыл так же легко, как самая проворная рыба, что живет в его глубинах. Ни одна волна не разбилась под ним, но я пробил ему спину броском копья. Злое это было деяние, но, пока я не вырвался из тьмы и не освободился из бесформенности пустоты, я никак не мог выполнить задачу, что стояла передо мной. И то, что ты видишь вокруг, — ко славе матери моей Дон и сонма богов, и, думаю, ты не сочтешь это малым подвигом. Не такое желал бы я свершить, но был на мне тингед, которому не мог я не подчиниться. Когда люди строят крепость, разве не закладывают они в основание стен тело убитого ребенка, чтобы стены не рухнули? А какая земная твердыня может сравниться с творением рук Гофаннона маб Дон? Я вздрогнул от намека, который мне более чем просто не понравился. Но искусный коваль, владыка магического мастерства, был слишком взволнован, чтобы заметить мои жалкие тревоги. С мрачным и гневным видом он угрюмо признался:
— Может, ты и переборол меня на мгновение, о Черный Одержимый. Малявки всегда остроглазы и остроумны. Говори быстро — чего ты хочешь от меня?
Радость охватила меня, затопила, как девятый вал, хлынувший на берег. Я снова повернулся к кузне.
— Я искал знания, которое позволило бы мне защитить войско Мэлгона Гвинедда, увериться в том, что он одолеет Напасть, что лежит на этом крае. Я хорошо понимаю, какие страдания и опасности ожидают меня, но мое сердце вместе с князьями, и я боюсь, как бы они безрассудно не заехали в пасть Ифферна, угодив в когти Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы.
В ответ кузнец взял полосу пылающего металла с наковальни и начал резко колотить по ней своим огромным молотом. Я понимал, что ради достижения своей цели должен быть терпеливым, и ждал, пока его гнев выйдет.
— Видишь, что я кую здесь? — спросил он. — Это обломки Артурова меча, Каледволха, который раскололся о шлем предателя Медрауда на поле Камланна. Их нужно сковать и перековать, сложить и отбить снова и снова, пока я не сделаю меч Артура заново. Он будет от ребра до кромки в два раза длиннее мужского предплечья, будет он до крови резать ветер, смерть будет он приносить быстрее, чем сверкает роса в Мехевине в самую росистую пору.
Три великих удара и семь меньших по порядку сделал кузнец по раскаленному добела металлу, пока он не начал остывать и кузнец не остановился снова. Клинок сверкал, как летняя молния, и горн ревел, как далекий гром в холмах.
— Не было, нет и не будет такого меча на Острове Могущества со времени заселения его Придайном, сыном Аэдда Великого, вплоть до гибели всего сущего в воде и пламени. Впервые отковали его гномы, живущие в черном обширном водовороте косматого моря, ревущего вокруг Пенрин Блатаон на Севере. Семь лет трудились они под огромной скалой, что носит их имя, равно как и на острове Орк, пока не отковали они меч Каледволх, ярче, чище и яростней, чем удар молнии Мабона маб Меллта.
Говорят, что меч заговорил после того, как его отковали окончательно, и слова, которые произнес он, вырезаны рунами на его клинке. У него много свойств, и не последним из них является то, что, покинув ножны, он направляет дела своего хозяина. Ничто не может избежать его удара, когда вынут он из ножен, ничто не может противостоять ему, и когда он пущен в ход, он будет убивать всех вокруг, пока его не уберут в ножны снова. И дань, которой жаждет он, так это быть отчищенным лучшим полировальщиком мечей в мире.
Семь ударов отбил молот кузнеца и еще тройной тяжелый удар. Я увидел, что нетерпение меча все возрастает с удевятеренной яростью, и удивился его красоте, равной красоте девы в первые дни ее расцвета, его силе, равной силе вола на пашне, его мощи, равной мощи стремительного коня на скачках в день Калан Май. Никогда не увидеть мне меча, равного этому колдовскому клинку, и почувствовал я, что меня тянет к нему, как к моей сестре Гвенддидд в первую ночь нашей встречи.
Кузнец резко рассмеялся.
— Не тебе, о Мирддин, и не сейчас владеть мечом Каледволх, сколь бы ни было велико твое искусство и сильны твои чары! Меч знает своего хозяина и, как и я, будет служить лишь истинному королю, на коем гвир дейрнас, Правда Земли!
— Я знаю это, сын Дон, — признал я. — До побоища при Камлание принадлежал он Артуру. Ради кого покинет он ножны теперь?
— А ты не знаешь, Мирддин Мудрый? — проворчал великан, вновь занося свой молот. — Значит, кое-какие мелочи остались еще за пределами твоего всезнайства? Странно мне такое слышать!
— Тебе весело смеяться надо мной! — гневно ответил я. — Многое я знаю и еще больше не знаю, и знаешь ли ты что-нибудь из того, чего я вовсе не знаю? Ты, выковавший этот мир, должен бы прекрасно знать, для кого этот меч предназначен!
В ответ Гофаннон взял щипцами пылающий клинок и похромал к котлу с холодной водой у кузни, чтобы погрузить туда клинок Он зашипел и заплевался пеной, как раненая змея. Бросив на меня подозрительный взгляд, кузнец насмешливо заметил:
— Это детишки задают вопросы, на которые они прекрасно знают ответы, дружок Кто стоял безучастным зрителем, когда пала ночь на залитое кровью поле Камланна, прислушиваясь к предсмертным словам Артура? Разве не так сказал король: «Моим верным копьем и добрым мечом Каледволхом выиграл я тяжкую битву. Придайн! Я получил смертельную рану и вижу, как живая кровь моя снова возвращается в твою землю. Храни же этот меч, доколе не явится Дракон с омываемого морем Запада, который станет тебе достойным хозяином. И имя его будет моим именем, именем Медведя Придайна». Так рек король, прежде чем уйти за предел, а за какой — здесь есть другой, кто знает это не хуже меня.
У меня при этих словах сердце упало. Среди князей Придайна в ту пору был лишь один Артур, сын Педира, внук седовласого Гвертевура из опоясанного морем Диведа. Но он был всего лишь младенцем и находился дома, в Арберте. Если этот меч предназначен ему, то что же ждет Мэлгона Высокого и войско Кимри в их летнем походе? Клинок Каледволха был защитой, наут, Острова Могущества. Неужели суждено нам терпеть Напасть ивисов, доколе Артур маб Педир не войдет в возраст, чтобы владеть этим мечом?
Пока клинок Каледволха шептал свои тайны, погруженный в воду, хромой Гофаннон вынул из горнила другой кусок добела раскаленного металла и положил его на наковальню. Он был меньше своего брата, но на нем тоже были колдовские отметины.
— Что это за оружие, о Гофаннон, и какой тингед несет он в себе? — спросил я.
— Нетрудно сказать, о Мирддин, — ответил тот. — Чем же ему быть, как не копьем Ронгомиант, тоже принадлежавшим Артуру? Против него не было выиграно ни одно сражение, и тот, кто держит его в руке, непобедим Много свойств у него, и не последнее из них то, что копье это хранит хозяина от сонных заклятий, когда поют вокруг него Птицы Рианнон. Не желаешь ли ты завладеть им, сын Морврин, мой безотчий друг?
Я вздрогнул, сам не знал почему. Или знал? Я ничего не ответил, и великан продолжал:
— Не гномы Орка сковали Ронгомиант, но я сам, сын Дон, год и один день трудился над ним и ничего не делал, кроме как в счастливые дни счастливых месяцев. Тремя ударами подогнал я древко к острию и тремя ударами загнал три заклепки. И все же чудом это острие срывается с древка, в кровь раня ветер, и возвращается назад.
Благо ли это свойство или проклятие — я не знаю. Люди создавались, переделывались и воссоздавались заново. Светло Его имя, сильна Его рука, и молнией повелевает Он войсками. Смиренные ли, стремящиеся ли ввысь, люди рассеиваются пред ним, как эти искры, которые выбиваю я из расплавленного металла. Грядет страшный день, мой Мирддин, когда снова устремится это копье по предназначенному пути.
Семь лет и семь и три трудиться мне. Каждый год буду брать я железо из земли, раздувать мехами пламя внизу, разделять элементы, отделять заготовку от сплава. Огнем и водой будет укрощена сталь, и звонкими ударами здесь, на продуваемом ветром холме, откую я это копье.
— Но что до этого мне? — с мукой в голосе вскричал я. Порыв ночного ветра сорвал слова с моих губ, ибо речи кузнеца были окутаны тайной, и видел я, что он хочет окончить наш разговор и вернуться к своей тяжкой работе. — Как я узнаю, что время близится?
— Время истекает, человечек, — прорычал Гофаннон, положив клинок на наковальню и потянувшись за большим молотом, что лежал у него под рукой. — Я должен вернуться к работе. Ты сразу узнаешь, когда снова настанет время. Меч станет знаком не только для тебя, но все узнают его, когда будет он обнажен. Что до копья, то, когда оно вырвется из твердой руки, что бросит его, ни ты, никто иной не остановит его полета. Тингед, что лежит на нем, не подвластен даже богам. Разве не помнишь ты стихов, что произнес Талиесин на горе Меллун?
Но только лишь Ардеридд стоит того, чтобы жить
И пасть в последней войне в последней из битв.
Однако знак будет дан лишь тебе одному. На древке копья я сделаю серебряные полоски и золотые кольца, и когда настанет день битвы, ты, может быть, увидишь, как серебряные полоски закружатся вокруг золотых колец. И много ли добра будет тебе от того, что ты узнаешь о наступающих злых временах, не имея сил остановить их!
— Я не так глуп, чтобы верить, будто бы человек может избежать своего тингеда, — воскликнул я, — но об этом-то ты можешь мне рассказать — это я играл в гвиддвилл с Гвином маб Нуддом в королевских палатах в Каэр Гуригон, и я видел, что этот дух нечисто играет. На доске была подставная фигурка, и был сделан ход против правил игры. Это нарушение гвир дейрнас, Правды Земли! Разве не имею я права получить указание?
Кузнец нахмурится — он явно рассердился. — Гвин маб Нудд всегда и всюду встревал и насмешничал! Не напрасно трудился я, делая доску Исбидинонгила с золотыми и серебряными клетками, золотыми и серебряными фигурками. Нет кривды в работе мастера, и игра тоже должна быть правильной. Что будет в конце, когда сверкающие войска помчатся на битву при Ардеридде и Кад Годдеу, ныне не должно быть ведомо. Но до этого страшного дня все должно идти, как предписано, и правила должны соблюдаться. Нетерпелив Хозяин Дикой Охоты, требуя своего, но и ему придется ждать назначенного времени. Идем же со мной, мой Черный Одержимый!
За покрытой дерном кузней был вход, который я мельком приметил, подходя сюда. Он был врезан в огромный земляной курган, и по каждую сторону от входа стояли торчком четыре камня, тускло поблескивая в лунном свете шероховатыми боками. Те, что были по правую сторону от косяка, торчали из земли прямо и были угловатыми, словно копье Гофаннона, а те, что слева, были приземистыми, округлыми, похожими на яйцо. Именно на левом камне особенно блестел лунный свет, рельефно высвечивая его выпуклости и наполняя тьмой его углубления.
Окинув взглядом камень, я увидел, что все вокруг под луной слилось в серебристой гармонии. Днем мы видим буйство красок и движения, мысли наши взбудоражены, лают собаки, птицы поют, времена года сменяют друг друга. А сейчас, под луной, все было спокойно, все сливалось в голубоватой дымке и серебристый цвет царил повсюду, опустившись на мир заклятьем мирного единения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Великан насмешливо глянул на меня из-под своих круглых бровей.
— Перед или под, малявка? Не этому голому кургану вместить усеянную звездами крышу крепости Гофаннона с ее высоким коньковым брусом, тянущимися ввысь колоннами и полным воды рвом! Попробуй еще раз, мой эльфенок!
— Ладно, но что ты скажешь на это? Разве не был я здесь вместе с Матом и Гвидионом, когда ты ставил крышу на своем дворце? Видел я больше прочих людей. Я играл на своей арфе перед Ллеон Ллихллин и был в Гвинврин при дворе Кинвелина. Три зверя родились вместе со мной, и ты знаешь, каковы свойства моей плоти — рыба ли, мясо ли или высокое вдохновение ауэна?
— Неплохо, неплохо, — проворчал великан, прерывая работу и опираясь на рукоять молота. — Неплох ты в похвальбе, бедный мой мышонок. Теперь, хотя ночь и день есть вечность, эта ночь не вечна. Будет ли мне наконец позволено узнать о цели твоего посещения?
Я ответил двумя робкими энглинами, поскольку я прекрасно понимал, что сейчас мои достоинства испытываются так же строго, как кузнец испытывает железо, раскаляя заготовку добела в своем горниле, пока не начинает выступать каплями шпак.
Пожелал принц Эльфин меня от прибоя взять,
Чтоб умение барда мое испытать —
В колыбели своей Риваону больше не спать.
Пожелал принц Эльфин меня от прибоя взять,
Чтоб умение барда мое испытать —
В колыбели своей Риваону светлому вечно спать.
— Нетрудно ответить! — фыркнул кузнец. — Такие загадки, может, и собьют с толку шутов на моем пиру, о мудрый друид Мирддин маб Морврин! — но для меня это детская забава. Разве принц Риваон не был маленьким сыном Гвиддно Гаранхира, ребенком обета, чья могила стоит на берегу Кантрер Гвэлод как защита, чтобы однажды воинство Манавиддана маб Ллира не поглотило королевства Гвиддно? Думаешь, я не знаю ничего о том, что творится на Севере, дружочек? Не зря зовут тебя Мирддин Виллт, «сумасшедший». Сдается мне, далеко тебе даже до Гвэддан Полоумной, дочери Кинвелина Кеудода!
— Вижу, ты слишком умен для моего жалкого дара, о хозяин, — признался я. — И все же даже мышь может погреться у королевского очага. Какое же я глупое создание! Что же, поверишь ли — следующий мой вопрос касается стражи, которую несет Гвертевир Благословенный на берегу Кайнта, чтобы Напасть Хенгиса снова не вернулась на Остров Могущества. Было у меня в мыслях спросить, в каком порту стоит он на страже. Как же глупо — ведь ты наверняка уже знаешь ответ!
Кузнец добродушно расхохотался, хотя за смехом я уловил растущую злость.
— Действительно, глупо, дитя мое, и мудрость твоя для кователя мира все равно что крик играющего ребенка по сравнению с ревом океана. Да ни в каком порту не покоится ныне мертвый Гвертевир, поскольку кости его закопаны в каждой гавани на побережье Придайна! Думается мне, что лучше уж тебе уйти, прежде чем напорешься на лихо, человечишко! У меня дело есть, и не тебе затягивать его!
Я повернулся, как будто чтобы уйти, затем сказал:
— Правду сказал ты, о коваль. Дитя на берегу подносит к уху раковину и воображает, будто бы держит в слабой своей руке всю необъятность океана. Для истинного понимания мы, люди искусства, должны оторваться от кропотливого изучения книг, составленных древними лливирион, которые, может, знали не больше, чем мы.
Я замолк, глядя на то, как великан берет свои щипцы, трясет головой, словно отмахиваясь от моего назойливого вмешательства. Затем я спокойно добавил (хотя в душе и дрожал, несмотря на жар пылавшего горна):
— Разве не слышим мы в шуме волн стонов Дилана Аил Тона, разве их ряды не идут войной дважды на дню на берега Придайна, желая отомстить за его убийство? Разве это не знак глубин, где лежит в хранилище сокровище мудрости?
Последовало молчание, такое долгое, что мне показалось, будто бы я пробыл в Каэр Гофаннон год и один день. Деревья стонали, ветви их терлись друг о друга, небо плакало холодными слезами, залитую лунным светом лощину у кузни начал затягивать поднимающийся туман. Все вокруг было тихо, так тихо, что показалось мне, будто бы слух у меня стал как у Клуста маб Клуствайнада, который мог слышать муравья в муравейнике в пятидесяти милях от него, будь он сам даже погребен в семи фатомах под землей. Целую вечность великан стоял со щипцами в руке, опустив голову, неподвижный, как заколдованное изваяние. Пламя сыпало искрами и шипело от капель дождя, но он не замечал ни его, ни меня. Не грози это бедой мне и еще больше воинству Кимри, я мог бы пожалеть его боль и захотеть взять ее у него.
Наконец он испустил болезненный стон, такой глубокий и ужасный, что его услышали даже на проклятом Хребте Эсгайр Оэрвел в Иверддон, и повернулся ко мне, глядя на меня с глубочайшим укором.
— Вижу, ты не так глуп, как я считал, Мирддин, хотя, может, ты умнее, чем следовало бы для твоей безопасности. Значит, ты знаешь меня и всю мою историю?
— Не всю. Разве кто-нибудь знает ее до конца? Но я знаю, что ты Гофаннон маб Дон, и я также знаю, кто убил твоего юного племянника Дилана Аил Тона. Разве не был это один из Трех Подлых Ударов Острова Придайн?
Гофаннон зашатался, как высокие буки у него над головой, и вздохнул, как ночной ветер в их ветвях.
— Если ты знаешь об этом, то должен знать и то, что не умышленно я погубил его. После того как был он окрещен тремя каплями воды, он вкусил природы моря, поплыл так же легко, как самая проворная рыба, что живет в его глубинах. Ни одна волна не разбилась под ним, но я пробил ему спину броском копья. Злое это было деяние, но, пока я не вырвался из тьмы и не освободился из бесформенности пустоты, я никак не мог выполнить задачу, что стояла передо мной. И то, что ты видишь вокруг, — ко славе матери моей Дон и сонма богов, и, думаю, ты не сочтешь это малым подвигом. Не такое желал бы я свершить, но был на мне тингед, которому не мог я не подчиниться. Когда люди строят крепость, разве не закладывают они в основание стен тело убитого ребенка, чтобы стены не рухнули? А какая земная твердыня может сравниться с творением рук Гофаннона маб Дон? Я вздрогнул от намека, который мне более чем просто не понравился. Но искусный коваль, владыка магического мастерства, был слишком взволнован, чтобы заметить мои жалкие тревоги. С мрачным и гневным видом он угрюмо признался:
— Может, ты и переборол меня на мгновение, о Черный Одержимый. Малявки всегда остроглазы и остроумны. Говори быстро — чего ты хочешь от меня?
Радость охватила меня, затопила, как девятый вал, хлынувший на берег. Я снова повернулся к кузне.
— Я искал знания, которое позволило бы мне защитить войско Мэлгона Гвинедда, увериться в том, что он одолеет Напасть, что лежит на этом крае. Я хорошо понимаю, какие страдания и опасности ожидают меня, но мое сердце вместе с князьями, и я боюсь, как бы они безрассудно не заехали в пасть Ифферна, угодив в когти Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы.
В ответ кузнец взял полосу пылающего металла с наковальни и начал резко колотить по ней своим огромным молотом. Я понимал, что ради достижения своей цели должен быть терпеливым, и ждал, пока его гнев выйдет.
— Видишь, что я кую здесь? — спросил он. — Это обломки Артурова меча, Каледволха, который раскололся о шлем предателя Медрауда на поле Камланна. Их нужно сковать и перековать, сложить и отбить снова и снова, пока я не сделаю меч Артура заново. Он будет от ребра до кромки в два раза длиннее мужского предплечья, будет он до крови резать ветер, смерть будет он приносить быстрее, чем сверкает роса в Мехевине в самую росистую пору.
Три великих удара и семь меньших по порядку сделал кузнец по раскаленному добела металлу, пока он не начал остывать и кузнец не остановился снова. Клинок сверкал, как летняя молния, и горн ревел, как далекий гром в холмах.
— Не было, нет и не будет такого меча на Острове Могущества со времени заселения его Придайном, сыном Аэдда Великого, вплоть до гибели всего сущего в воде и пламени. Впервые отковали его гномы, живущие в черном обширном водовороте косматого моря, ревущего вокруг Пенрин Блатаон на Севере. Семь лет трудились они под огромной скалой, что носит их имя, равно как и на острове Орк, пока не отковали они меч Каледволх, ярче, чище и яростней, чем удар молнии Мабона маб Меллта.
Говорят, что меч заговорил после того, как его отковали окончательно, и слова, которые произнес он, вырезаны рунами на его клинке. У него много свойств, и не последним из них является то, что, покинув ножны, он направляет дела своего хозяина. Ничто не может избежать его удара, когда вынут он из ножен, ничто не может противостоять ему, и когда он пущен в ход, он будет убивать всех вокруг, пока его не уберут в ножны снова. И дань, которой жаждет он, так это быть отчищенным лучшим полировальщиком мечей в мире.
Семь ударов отбил молот кузнеца и еще тройной тяжелый удар. Я увидел, что нетерпение меча все возрастает с удевятеренной яростью, и удивился его красоте, равной красоте девы в первые дни ее расцвета, его силе, равной силе вола на пашне, его мощи, равной мощи стремительного коня на скачках в день Калан Май. Никогда не увидеть мне меча, равного этому колдовскому клинку, и почувствовал я, что меня тянет к нему, как к моей сестре Гвенддидд в первую ночь нашей встречи.
Кузнец резко рассмеялся.
— Не тебе, о Мирддин, и не сейчас владеть мечом Каледволх, сколь бы ни было велико твое искусство и сильны твои чары! Меч знает своего хозяина и, как и я, будет служить лишь истинному королю, на коем гвир дейрнас, Правда Земли!
— Я знаю это, сын Дон, — признал я. — До побоища при Камлание принадлежал он Артуру. Ради кого покинет он ножны теперь?
— А ты не знаешь, Мирддин Мудрый? — проворчал великан, вновь занося свой молот. — Значит, кое-какие мелочи остались еще за пределами твоего всезнайства? Странно мне такое слышать!
— Тебе весело смеяться надо мной! — гневно ответил я. — Многое я знаю и еще больше не знаю, и знаешь ли ты что-нибудь из того, чего я вовсе не знаю? Ты, выковавший этот мир, должен бы прекрасно знать, для кого этот меч предназначен!
В ответ Гофаннон взял щипцами пылающий клинок и похромал к котлу с холодной водой у кузни, чтобы погрузить туда клинок Он зашипел и заплевался пеной, как раненая змея. Бросив на меня подозрительный взгляд, кузнец насмешливо заметил:
— Это детишки задают вопросы, на которые они прекрасно знают ответы, дружок Кто стоял безучастным зрителем, когда пала ночь на залитое кровью поле Камланна, прислушиваясь к предсмертным словам Артура? Разве не так сказал король: «Моим верным копьем и добрым мечом Каледволхом выиграл я тяжкую битву. Придайн! Я получил смертельную рану и вижу, как живая кровь моя снова возвращается в твою землю. Храни же этот меч, доколе не явится Дракон с омываемого морем Запада, который станет тебе достойным хозяином. И имя его будет моим именем, именем Медведя Придайна». Так рек король, прежде чем уйти за предел, а за какой — здесь есть другой, кто знает это не хуже меня.
У меня при этих словах сердце упало. Среди князей Придайна в ту пору был лишь один Артур, сын Педира, внук седовласого Гвертевура из опоясанного морем Диведа. Но он был всего лишь младенцем и находился дома, в Арберте. Если этот меч предназначен ему, то что же ждет Мэлгона Высокого и войско Кимри в их летнем походе? Клинок Каледволха был защитой, наут, Острова Могущества. Неужели суждено нам терпеть Напасть ивисов, доколе Артур маб Педир не войдет в возраст, чтобы владеть этим мечом?
Пока клинок Каледволха шептал свои тайны, погруженный в воду, хромой Гофаннон вынул из горнила другой кусок добела раскаленного металла и положил его на наковальню. Он был меньше своего брата, но на нем тоже были колдовские отметины.
— Что это за оружие, о Гофаннон, и какой тингед несет он в себе? — спросил я.
— Нетрудно сказать, о Мирддин, — ответил тот. — Чем же ему быть, как не копьем Ронгомиант, тоже принадлежавшим Артуру? Против него не было выиграно ни одно сражение, и тот, кто держит его в руке, непобедим Много свойств у него, и не последнее из них то, что копье это хранит хозяина от сонных заклятий, когда поют вокруг него Птицы Рианнон. Не желаешь ли ты завладеть им, сын Морврин, мой безотчий друг?
Я вздрогнул, сам не знал почему. Или знал? Я ничего не ответил, и великан продолжал:
— Не гномы Орка сковали Ронгомиант, но я сам, сын Дон, год и один день трудился над ним и ничего не делал, кроме как в счастливые дни счастливых месяцев. Тремя ударами подогнал я древко к острию и тремя ударами загнал три заклепки. И все же чудом это острие срывается с древка, в кровь раня ветер, и возвращается назад.
Благо ли это свойство или проклятие — я не знаю. Люди создавались, переделывались и воссоздавались заново. Светло Его имя, сильна Его рука, и молнией повелевает Он войсками. Смиренные ли, стремящиеся ли ввысь, люди рассеиваются пред ним, как эти искры, которые выбиваю я из расплавленного металла. Грядет страшный день, мой Мирддин, когда снова устремится это копье по предназначенному пути.
Семь лет и семь и три трудиться мне. Каждый год буду брать я железо из земли, раздувать мехами пламя внизу, разделять элементы, отделять заготовку от сплава. Огнем и водой будет укрощена сталь, и звонкими ударами здесь, на продуваемом ветром холме, откую я это копье.
— Но что до этого мне? — с мукой в голосе вскричал я. Порыв ночного ветра сорвал слова с моих губ, ибо речи кузнеца были окутаны тайной, и видел я, что он хочет окончить наш разговор и вернуться к своей тяжкой работе. — Как я узнаю, что время близится?
— Время истекает, человечек, — прорычал Гофаннон, положив клинок на наковальню и потянувшись за большим молотом, что лежал у него под рукой. — Я должен вернуться к работе. Ты сразу узнаешь, когда снова настанет время. Меч станет знаком не только для тебя, но все узнают его, когда будет он обнажен. Что до копья, то, когда оно вырвется из твердой руки, что бросит его, ни ты, никто иной не остановит его полета. Тингед, что лежит на нем, не подвластен даже богам. Разве не помнишь ты стихов, что произнес Талиесин на горе Меллун?
Но только лишь Ардеридд стоит того, чтобы жить
И пасть в последней войне в последней из битв.
Однако знак будет дан лишь тебе одному. На древке копья я сделаю серебряные полоски и золотые кольца, и когда настанет день битвы, ты, может быть, увидишь, как серебряные полоски закружатся вокруг золотых колец. И много ли добра будет тебе от того, что ты узнаешь о наступающих злых временах, не имея сил остановить их!
— Я не так глуп, чтобы верить, будто бы человек может избежать своего тингеда, — воскликнул я, — но об этом-то ты можешь мне рассказать — это я играл в гвиддвилл с Гвином маб Нуддом в королевских палатах в Каэр Гуригон, и я видел, что этот дух нечисто играет. На доске была подставная фигурка, и был сделан ход против правил игры. Это нарушение гвир дейрнас, Правды Земли! Разве не имею я права получить указание?
Кузнец нахмурится — он явно рассердился. — Гвин маб Нудд всегда и всюду встревал и насмешничал! Не напрасно трудился я, делая доску Исбидинонгила с золотыми и серебряными клетками, золотыми и серебряными фигурками. Нет кривды в работе мастера, и игра тоже должна быть правильной. Что будет в конце, когда сверкающие войска помчатся на битву при Ардеридде и Кад Годдеу, ныне не должно быть ведомо. Но до этого страшного дня все должно идти, как предписано, и правила должны соблюдаться. Нетерпелив Хозяин Дикой Охоты, требуя своего, но и ему придется ждать назначенного времени. Идем же со мной, мой Черный Одержимый!
За покрытой дерном кузней был вход, который я мельком приметил, подходя сюда. Он был врезан в огромный земляной курган, и по каждую сторону от входа стояли торчком четыре камня, тускло поблескивая в лунном свете шероховатыми боками. Те, что были по правую сторону от косяка, торчали из земли прямо и были угловатыми, словно копье Гофаннона, а те, что слева, были приземистыми, округлыми, похожими на яйцо. Именно на левом камне особенно блестел лунный свет, рельефно высвечивая его выпуклости и наполняя тьмой его углубления.
Окинув взглядом камень, я увидел, что все вокруг под луной слилось в серебристой гармонии. Днем мы видим буйство красок и движения, мысли наши взбудоражены, лают собаки, птицы поют, времена года сменяют друг друга. А сейчас, под луной, все было спокойно, все сливалось в голубоватой дымке и серебристый цвет царил повсюду, опустившись на мир заклятьем мирного единения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89