Вырвавшись, она вскарабкалась на столб и убежала из сарая. Мири едва заметила это, слушая Симона.
– И это ты называешь небольшой услугой, которую ты оказал Мейтланам? Те злые люди могли поджечь их дом, сжечь их заживо вместе с тобой.
Симон пожал плечами:
– Это были простые трудяги, которых полно в каждой деревне. Но, должен признать, ситуация была очень неприятной. Даже обычные люди могут стать опасными, если их отвагу подогреть вином, плохим настроением и яростью. Надругательством в церкви была возмущена вся деревня.
– Почему все заподозрили именно Мейтланов? Я видела их мельком, но они показались мне очень добрыми, тихими людьми.
– Но они также известны как сторонники реформированной веры.
– И… и ты это знал, когда заступился за них? – удивилась девушка.
Симон понял ее недоумение. В то лето, когда он повстречал Мири, он помогал своему старому хозяину ле Визу охотиться на гугенота капитана Николя Реми. Приступив к вычесыванию холки Элли, он сказал:
– Я защитил Мейтланов потому, что они были не виноваты в том, что случилось в церкви. Это было сделано кем-то из сторонников Серебряной розы. Возможно, не случайно. Эти гарпии стараются сеять страх и разрушение в каждой деревне, где появляются, стравливают людей друг с другом, особенно гугенотов с католиками. Я обнаружил, что одна из них вырезала на алтаре некое подобие розы. Когда я показал это священнику, на следующий день настроения поутихли, я сумел убедить всех, что это работа колдуний и что Мейтланы невиновны.
– Невиновны? – Мири прикусила губу и неуверенно продолжила: – Прости, Симон, но… но я не ожидала услышать из твоих уст это слово. Особенно в отношении гугенотов. Разве Вашель ле Виз не учил тебя ненавидеть тех реформаторов, считать их еретиками?
– Он пытался.
Симон перестал чистить Элли, разволновавшись от воспоминаний тех далеких дней, когда он был учеником ле Виза, стараясь угодить тому, кто спас его жизнь, но не соглашаясь со многими его учениями. Выйдя из стойла, он рассеянно провел рукой по заросшему щетиной лицу.
– Как добрый христианин и истинный католик, он говорил, что я должен презирать всех еретиков, проклинать, чтобы они горели в аду. Он меня так расстраивал, что я часами молился за него. – Симон грустно засмеялся. – Хочешь верь, хочешь не верь, я до сих пор молюсь о тех днях. Хотел быть хорошим христианином, как проповедовал господин ле Виз, но его догматы очень отличались от умеренных доктрин, которым учил меня мой отец. Он невероятно терпимее большинства людей в нашей деревне, возможно, потому, что у него было больше опыта. Он часто рассказывал, как мой дедушка воевал в Испании и как его спас один добрый искусный врач-мавр. А однажды, когда мой отец ехал на ярмарку в другую деревню, на него напали бандиты, а купец-еврей спас его. Евреи и мавры… Господин ле Виз проклял бы их всех, вместе с гугенотами, какими бы добрыми и отважными они ни были. Но отец говорил, если к такому городу, как Париж, ведет столько дорог, то сколько же дорог должно вести в рай! Не обязательно следовать по одной и той же дороге, чтобы в итоге попасть туда.
Симон вдруг ясно представил себе Жавьера Аристида, сидящего у камина и вещающего свои простые истины. Это был большой человек с натруженными руками, которые всегда что-то строгали. Руки отца никогда не бездельничали, всегда что-нибудь создавали: новую ножку для сломанного стула, деревянную миску для мамы, какого-то забавного зверька для Лорены. Впервые за многие годы воспоминание было скорее ясным, чем горьким.
Он не понял, что позволил себе забыться, пока Элли не толкнула его носом, призывая продолжить чистку.
Мири пристально смотрела на него нежным взором, который ему хотелось заслужить.
– Не смотри на меня так, Мири Шене, – предупредил он.
– Как – так? – спросила она.
– Словно думаешь, что я похож на своего отца. Вовсе нет. Я помог Мейтланам потому… потому что мне так было надо. Вряд ли удастся разделаться с Серебряной розой, если в ее злодеяниях будут осуждены другие. Я вовсе не герой.
– Сомневаюсь, что Мейтланы согласятся с этим. Когда я думаю, что с ними могло случиться… – Мири содрогнулась. – Эти религиозные конфликты ужасны… Серебряная роза пытается их разжечь, тогда она просто чудовище. Когда же закончится бессмысленно жестокое противоборство между гугенотами и католиками? Я… я так боюсь за Габриэль и ее семью.
– Хотелось бы сказать, что у тебя нет причин волноваться, – ответил Симон мрачно. – Но из того, что я услышал ночью в Шенансо, война только усиливается. Если Темная Королева не сможет ограничить амбиции герцога де Гиза, он возьмет под полный контроль королевскую армию и двинется на Наварру, попытается разбить гугенотов раз и навсегда. Ты должна предупредить сестру.
– Уверена, Реми все знает об опасности и постарается защитить семью, но я пошлю им весточку при первой же возможности… – Мири замолчала, предательски покраснев. Опустив голову, она прошептала: – Я бы предупредила Габриэль, если бы знала, где она. А я… я этого не знаю.
Мири была плохой обманщицей. Но в мире, полном людей, гораздо более изощренных в обмане, Симон находил прозрачную честность Мири одним из ее самых очаровательных качеств.
– Можешь отправить им весточку в дом на берегу По, – предложил он.
Мири вскинула голову, посмотрев на него огромными глазами, и он добавил:
– Я давно знаю, где живут Габриэль и ее капитан-гугенот, но преследовать их мне не хотелось. Мне нужны были Хозяйка острова Фэр и ее супруг-колдун.
– Теперь, когда ты знаешь, что «Книга теней» не Ренара, у тебя нет повода искать его, верно? – спросила она.
– С книгой или без нее граф все еще опасно осведомлен в черной магии.
– Ренар никогда не воспользуется своими знаниями и недобрых целях, – сказала Мири, подняв к нему лицо и глядя на него умоляющими прекрасными глазами. – Ты должен мне верить.
Как ему хотелось верить ей! Он пожалел, что упомянул Ренара. Подобно камню, брошенному в тихий пруд, это нарушило гармонию, возникшую между ними. У Симона набралось бы немного спокойных моментов в жизни, особенно с Мири. Тем драгоценнее были эти мгновения. Он сжал губы и вдруг понял, что совершает признание, которое никогда бы не сделал.
– Если мне снова придется встретиться с Ренаром, и… я постараюсь уйти и оставить его в покое. Ради тебя.
– Он очень хороший человек, Симон. Ты бы лучше сделал это ради него.
– Ах, ты просишь слишком многого. Он внук знаменитой Мелюзины, колдуньи, которая причинила так много зла своим колдовством, включая чуму, уничтожившую мою деревню.
– Нельзя за это обвинять Ренара. Это все равно что… все равно как если бы я обвинила тебя в том, что тебя вырастил охотник на ведьм.
– Ле Виз не вырастил меня, – огрызнулся Симон. – Он спас мне жизнь.
Защищая ле Виза, он сильно переживал. Он отчаянно питался оправдаться перед Мири, а также перед самим собой за то, что так долго служил этому сумасшедшему.
– Считаешь, ле Виз был чудовищем, и у тебя есть повод так думать. Были времена, когда приступы бешенства у него были такие, что я сам… – Симон замолчал, прогоняя мрачные воспоминания. – Но бывали и такие моменты, когда он был самым терпеливым учителем. Он научил меня латыни и греческому, научил читать, писать и считать, научил тому, на что простой крестьянский мальчик не мог надеяться. Кроме образования, я еще обязан ему своим существованием. Я… я не знаю, кто заразил колодец в ту ночь, но чума разразилась с такой силой, что расползлась по нашей деревне и всей округе, включая замок, в котором я работал в конюшне. Мы были оторваны от остального мира, когда свирепствовала чума. Подойти можно было только к ближайшему холму, где оставляли пищу, но мало у кого были силы поесть, люди умирали один за другим.
Симон с трудом сглотнул, возвращаясь в свои самые мрачные воспоминания, туда, куда он редко заглядывал.
– У меня в семье первым умер отец, затем мама. Лорена была последней, она просто сходила с ума от страха и боли, она даже не узнавала меня, и я держал ее в своих объятиях, пока она не умерла.
Элли коснулась губами его рукава. Он рассеянно погладил ее, отошел в сторону, сев у противоположной стены, и закончил свой рассказ:
– Сам я так ослаб, что рыть могилу пришлось до конца дня, а она… она была такая маленькая девочка. Похоронив сестру, я просто свалился в канаву у дороги. Почему-то чума меня пощадила.
Мири слушала молча, только глаза ее наполнились печалью. Она подошла ближе и легонько притронулась к его руке.
– Так иногда бывает, Симон. Моя мама, которая прекрасно умела лечить чуму, часто говорила о том, как чудесным образом некоторые люди совершенно не поддавались этой болезни. Даже при всех своих знаниях древней медицины она никогда этого не понимала. Мама только благодарила Бога за то, что это случалось.
– Не знаю, Бог или дьявол позволил мне выжить, знаю только, что валялся в канаве у дороги в ожидании смерти, пока ле Виз не нашел меня. Никто не отваживался приблизиться к месту, проклятому колдуньей. Ом единственный посмел.
– Моя мама смогла бы, хочешь верь, хочешь не верь, и Ренар тоже. – Мири сжала его руку. – Рада, что ле Виз спас тебя, Симон. За это я благодарна ему, но как бы мне хотелось, чтобы тебя нашел кто-нибудь другой, а не он.
– Поверь, дорогая, я тоже хотел бы этого, – ответил Симон.
Он впервые признался в этом кому-то и самому себе. В последние несколько дней, проведенных с Мири, он заметил, как стал анализировать свое прошлое, которое держал под замком в течение многих лет. Ее волшебные глаза проникали глубоко в его душу, освещая самые мрачные уголки его сердца помимо его желания.
Казалось, она почувствовала, как трудно ему делиться с ней всем этим. Когда он замолчал, она не стала расспрашивать подробности. Подойдя еще ближе, она осторожно провела пальцами по его лбу, убрав локон волос так же ласково, как успокаивала его лошадь во время грозы.
Мири провела пальцами по его волосам, еще влажным после того, как он пытался смыть с лица дорожные нот и грязь. Он сморщился, представляя, каким чудовищем смотрелся со шрамом на лице, нечесаной бородой и спутанными черными волосами. Натолкнувшись на колтун в волосах, она терпеливо стала его распутывать.
После грустного разговора Симон попытался немного развеселить ее:
– Надеюсь, ты не собираешься приукрасить меня так же, как Элли. Тебе это не под силу, дорогая.
– Не собираюсь приручать тебя, месье Аристид.
Когда Мири прикоснулась к тесьме, державшей повязку на глазу, чтобы снять ее, он напрягся и схватил ее за запястье.
– Нет.
– Но, Симон, неудобно же все время носить повязку. Кожа должна дышать, а твою рану я видела и раньше. Помнишь, тогда, в Париже, ты показывал мне, помнишь?
– Только потому, что пытался напугать тебя, заставить почувствовать себя виноватой.
– Это сработало. Очень хорошо, я бы сказала.
Она попыталась засмеяться, но смех получился тихий и грустный, и ресницы опустились, скрывая печаль в ее глазах. Еще одна тень, причиной которой стал он.
Симон ослабил хватку и взял ее руку в свою ладонь.
– Я действительно был ужасным грубияном с тобой. Что бы я тогда ни говорил, все это было от отчаяния и досады. Ты ничего не сделала для меня такого, чего можно было бы стыдиться.
– Я вмешалась в вашу дуэль, именно поэтому меч Ренара настиг тебя.
– Но это я вызвал его на дуэль. Если мужчина обнажает меч, ему следует быть готовым к любым последствиям. Вполне возможно, что в тот день ты спасла миг жизнь. Ренар тогда владел оружием гораздо лучше меня. Если бы ты не остановила дуэль, он бы просто убил меня.
– Или ты его. Он тогда сильно ослаб после заточения в Бастилии. Тот день – самый мрачный в моей жизни, Я… я никогда не испытывала гнева и ярости. У меня просто душа разрывается, а смотреть, как вы с Ренаром бьетесь, было невозможно. Я не хотела, чтобы кого-то из вас ранили. Ты даже не представляешь, как это тяжело.
Он и не мог представить, по крайней мере, тогда. Ему только что сообщили, что его хозяин мертв, жестоко убит графом де Ренаром. Ле Виз, человек, который стал для него всем, его единственной родней, защитником, учителем. Симон почувствовал себя тогда таким же одиноким, как после чумы в деревне, уничтоженным, потерянным, испуганным и злым. Пытаясь дать выход своей ярости и страху, он выбрал колдуна Ренара, которого уже обвинил в попытке настроить Мири против него.
Но Симон справился с этим самостоятельно. Терзаемый темным вихрем собственных страданий, он совсем забыл про Мири, о том, какую боль причинит ей, воюя с тем, кто ей дорог, заставив ее принять чью-то сторону, разрывая ее сердце на две половины.
Он сжал ее руку:
– Мири, прости. Никогда не поступлю с тобой так снова. Клянусь.
Весьма поспешное обещание, такое же поспешное, как объятие. Но, казалось, он не способен оставить тяжелые воспоминания, прогнать эту боль из ее глаз. Он сделал то, о чем тосковал все эти дни: обнял и прижал девушку к себе. Она сопротивлялась всего мгновение и растворилась в нем, спрятав лицо у него на плече.
Она прижались друг к другу, и слышны были только шорохи животных в сарае да отдаленный раскат грома из темноты. Симон удивился, что так было всегда, с того момента, как они впервые повстречались, – всего несколько украденных мгновений тишины, перед тем как разразится новая гроза над их головами.
Это был один из таких моментов, и он еще крепче обнял ее. Наконец Мири пошевелилась, подняв голову. Когда она дрожащими пальцами попыталась снять повязку с глаза, он не остановил ее.
Было трудно ни скрыть эту часть лица в темноте, ни отвернуться от внимательного взгляда девушки. Он давно не видел себя в зеркале, но в юности гораздо больше переживал по поводу утраты красоты, чем глаза, и пристально изучал свое отражение, запоминая форму шрама. Уродливая складка на выбитом глазу разгладилась.
Он пользовался этим уродством, чтобы наводить страх на окружающих. Но с Мири этого делать не хотелось. Не хотелось вызывать в ней и жалость. Он вздрогнул, когда она осторожно прикоснулась к шраму на виске.
– Надо приготовить тебе одну из моих примочек, – прошептала она.
– А ты не думаешь, что немного поздно заниматься моим лечением?
– Постоянно раздражая кожу этой повязкой, ты только ухудшил ситуацию. Хочу, чтобы ты снял ее совсем… хотя бы когда мы вместе.
– Хорошо, – согласился он, пытаясь говорить равнодушно.
Тщеславие. Это было всего лишь глупое тщеславие, в котором ле Виз упрекал его очень часто, то немногое, в чем его покойный хозяин был абсолютно прав.
Он задохнулся, когда она прижалась еще сильнее и потерлась губами о его щеку, а потом о веко и лоб. Он почувствовал, как увлажнилось его лицо, и застонал.
– О Мири, пожалуйста, не делай этого. Не плачь. Ты уже пролила слишком много слез из-за меня, а я не стою пи единой твоей слезинки.
Он отстранил ее, взял лицо в ладони и поцеловал глаза и щеки. Просто хотел, чтобы она не плакала. Он готов был поклясться, что не желал ничего другого, только остановить слезу в уголке ее глаз, и поймал ее губами, не задумываясь. Их губы слились, и соль ее слез смешалась со сладостью ее дыхания.
Симон сделал слабую попытку оторваться от ее губ, но она зарылась пальцами в его волосах, крепко обняв его, и гостеприимно раскрыла губы. Сопротивляться он больше не смог. Поначалу он целовал ее нежно, но язык его проникал все глубже и глубже в теплую бездну ее губ, Мири охотно отвечала ему, прижимаясь все сильнее.
Через ткань рубахи он почувствовал тепло и нежность ее груди и услышал биение сердца, такое же неистовое, как его собственное. Напряжение в нем достигло предела, захотелось поднять ее на руки и отнести…
Куда отнести? Положить ее на грубые половые доски сарая, словно какой-то солдат-мародер, желающий позабавиться с молочницей? Не было ни кровати, ни достойного места, чтобы любить ее. Негде было спокойно уединиться вдвоем. Этого никогда не было и никогда не будет.
Он со стоном оторвал свои губы от нее, хотя все еще был не в силах разомкнуть объятия. Обхватив ее за талию, он прижался лбом к ее лбу, и дыхание их слилось. Она погладила его по щеке, и рука ее скользнула вниз к открытому вороту его сорочки. Сердце его бешено забилось от нежного прикосновения ее пальцев к обнаженной коже. Симон схватил ее за руку, прижал к сердцу.
– О боже, Мири. Это… это неразумно.
– Знаю, – прошептала она. – Но почему у меня чувство, что именно так правильно?
– Не знаю. Никогда не понимал этого сумасшествия между нами.
– Сумасшествия? – печально повторила она. – Да. Думаю… это так.
Она оттолкнула его, и он неохотно отпустил ее.
– Прости, – сказала она, покраснев. – Не знаю, что со мной было. Мне… мне так стыдно.
– Не надо стыдиться. Это скорее моя вина, чем твоя. Я обещал, что никогда не поцелую тебя снова.
Мири вздохнула:
– Если ты не заметил, Симон, я тоже целовала тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– И это ты называешь небольшой услугой, которую ты оказал Мейтланам? Те злые люди могли поджечь их дом, сжечь их заживо вместе с тобой.
Симон пожал плечами:
– Это были простые трудяги, которых полно в каждой деревне. Но, должен признать, ситуация была очень неприятной. Даже обычные люди могут стать опасными, если их отвагу подогреть вином, плохим настроением и яростью. Надругательством в церкви была возмущена вся деревня.
– Почему все заподозрили именно Мейтланов? Я видела их мельком, но они показались мне очень добрыми, тихими людьми.
– Но они также известны как сторонники реформированной веры.
– И… и ты это знал, когда заступился за них? – удивилась девушка.
Симон понял ее недоумение. В то лето, когда он повстречал Мири, он помогал своему старому хозяину ле Визу охотиться на гугенота капитана Николя Реми. Приступив к вычесыванию холки Элли, он сказал:
– Я защитил Мейтланов потому, что они были не виноваты в том, что случилось в церкви. Это было сделано кем-то из сторонников Серебряной розы. Возможно, не случайно. Эти гарпии стараются сеять страх и разрушение в каждой деревне, где появляются, стравливают людей друг с другом, особенно гугенотов с католиками. Я обнаружил, что одна из них вырезала на алтаре некое подобие розы. Когда я показал это священнику, на следующий день настроения поутихли, я сумел убедить всех, что это работа колдуний и что Мейтланы невиновны.
– Невиновны? – Мири прикусила губу и неуверенно продолжила: – Прости, Симон, но… но я не ожидала услышать из твоих уст это слово. Особенно в отношении гугенотов. Разве Вашель ле Виз не учил тебя ненавидеть тех реформаторов, считать их еретиками?
– Он пытался.
Симон перестал чистить Элли, разволновавшись от воспоминаний тех далеких дней, когда он был учеником ле Виза, стараясь угодить тому, кто спас его жизнь, но не соглашаясь со многими его учениями. Выйдя из стойла, он рассеянно провел рукой по заросшему щетиной лицу.
– Как добрый христианин и истинный католик, он говорил, что я должен презирать всех еретиков, проклинать, чтобы они горели в аду. Он меня так расстраивал, что я часами молился за него. – Симон грустно засмеялся. – Хочешь верь, хочешь не верь, я до сих пор молюсь о тех днях. Хотел быть хорошим христианином, как проповедовал господин ле Виз, но его догматы очень отличались от умеренных доктрин, которым учил меня мой отец. Он невероятно терпимее большинства людей в нашей деревне, возможно, потому, что у него было больше опыта. Он часто рассказывал, как мой дедушка воевал в Испании и как его спас один добрый искусный врач-мавр. А однажды, когда мой отец ехал на ярмарку в другую деревню, на него напали бандиты, а купец-еврей спас его. Евреи и мавры… Господин ле Виз проклял бы их всех, вместе с гугенотами, какими бы добрыми и отважными они ни были. Но отец говорил, если к такому городу, как Париж, ведет столько дорог, то сколько же дорог должно вести в рай! Не обязательно следовать по одной и той же дороге, чтобы в итоге попасть туда.
Симон вдруг ясно представил себе Жавьера Аристида, сидящего у камина и вещающего свои простые истины. Это был большой человек с натруженными руками, которые всегда что-то строгали. Руки отца никогда не бездельничали, всегда что-нибудь создавали: новую ножку для сломанного стула, деревянную миску для мамы, какого-то забавного зверька для Лорены. Впервые за многие годы воспоминание было скорее ясным, чем горьким.
Он не понял, что позволил себе забыться, пока Элли не толкнула его носом, призывая продолжить чистку.
Мири пристально смотрела на него нежным взором, который ему хотелось заслужить.
– Не смотри на меня так, Мири Шене, – предупредил он.
– Как – так? – спросила она.
– Словно думаешь, что я похож на своего отца. Вовсе нет. Я помог Мейтланам потому… потому что мне так было надо. Вряд ли удастся разделаться с Серебряной розой, если в ее злодеяниях будут осуждены другие. Я вовсе не герой.
– Сомневаюсь, что Мейтланы согласятся с этим. Когда я думаю, что с ними могло случиться… – Мири содрогнулась. – Эти религиозные конфликты ужасны… Серебряная роза пытается их разжечь, тогда она просто чудовище. Когда же закончится бессмысленно жестокое противоборство между гугенотами и католиками? Я… я так боюсь за Габриэль и ее семью.
– Хотелось бы сказать, что у тебя нет причин волноваться, – ответил Симон мрачно. – Но из того, что я услышал ночью в Шенансо, война только усиливается. Если Темная Королева не сможет ограничить амбиции герцога де Гиза, он возьмет под полный контроль королевскую армию и двинется на Наварру, попытается разбить гугенотов раз и навсегда. Ты должна предупредить сестру.
– Уверена, Реми все знает об опасности и постарается защитить семью, но я пошлю им весточку при первой же возможности… – Мири замолчала, предательски покраснев. Опустив голову, она прошептала: – Я бы предупредила Габриэль, если бы знала, где она. А я… я этого не знаю.
Мири была плохой обманщицей. Но в мире, полном людей, гораздо более изощренных в обмане, Симон находил прозрачную честность Мири одним из ее самых очаровательных качеств.
– Можешь отправить им весточку в дом на берегу По, – предложил он.
Мири вскинула голову, посмотрев на него огромными глазами, и он добавил:
– Я давно знаю, где живут Габриэль и ее капитан-гугенот, но преследовать их мне не хотелось. Мне нужны были Хозяйка острова Фэр и ее супруг-колдун.
– Теперь, когда ты знаешь, что «Книга теней» не Ренара, у тебя нет повода искать его, верно? – спросила она.
– С книгой или без нее граф все еще опасно осведомлен в черной магии.
– Ренар никогда не воспользуется своими знаниями и недобрых целях, – сказала Мири, подняв к нему лицо и глядя на него умоляющими прекрасными глазами. – Ты должен мне верить.
Как ему хотелось верить ей! Он пожалел, что упомянул Ренара. Подобно камню, брошенному в тихий пруд, это нарушило гармонию, возникшую между ними. У Симона набралось бы немного спокойных моментов в жизни, особенно с Мири. Тем драгоценнее были эти мгновения. Он сжал губы и вдруг понял, что совершает признание, которое никогда бы не сделал.
– Если мне снова придется встретиться с Ренаром, и… я постараюсь уйти и оставить его в покое. Ради тебя.
– Он очень хороший человек, Симон. Ты бы лучше сделал это ради него.
– Ах, ты просишь слишком многого. Он внук знаменитой Мелюзины, колдуньи, которая причинила так много зла своим колдовством, включая чуму, уничтожившую мою деревню.
– Нельзя за это обвинять Ренара. Это все равно что… все равно как если бы я обвинила тебя в том, что тебя вырастил охотник на ведьм.
– Ле Виз не вырастил меня, – огрызнулся Симон. – Он спас мне жизнь.
Защищая ле Виза, он сильно переживал. Он отчаянно питался оправдаться перед Мири, а также перед самим собой за то, что так долго служил этому сумасшедшему.
– Считаешь, ле Виз был чудовищем, и у тебя есть повод так думать. Были времена, когда приступы бешенства у него были такие, что я сам… – Симон замолчал, прогоняя мрачные воспоминания. – Но бывали и такие моменты, когда он был самым терпеливым учителем. Он научил меня латыни и греческому, научил читать, писать и считать, научил тому, на что простой крестьянский мальчик не мог надеяться. Кроме образования, я еще обязан ему своим существованием. Я… я не знаю, кто заразил колодец в ту ночь, но чума разразилась с такой силой, что расползлась по нашей деревне и всей округе, включая замок, в котором я работал в конюшне. Мы были оторваны от остального мира, когда свирепствовала чума. Подойти можно было только к ближайшему холму, где оставляли пищу, но мало у кого были силы поесть, люди умирали один за другим.
Симон с трудом сглотнул, возвращаясь в свои самые мрачные воспоминания, туда, куда он редко заглядывал.
– У меня в семье первым умер отец, затем мама. Лорена была последней, она просто сходила с ума от страха и боли, она даже не узнавала меня, и я держал ее в своих объятиях, пока она не умерла.
Элли коснулась губами его рукава. Он рассеянно погладил ее, отошел в сторону, сев у противоположной стены, и закончил свой рассказ:
– Сам я так ослаб, что рыть могилу пришлось до конца дня, а она… она была такая маленькая девочка. Похоронив сестру, я просто свалился в канаву у дороги. Почему-то чума меня пощадила.
Мири слушала молча, только глаза ее наполнились печалью. Она подошла ближе и легонько притронулась к его руке.
– Так иногда бывает, Симон. Моя мама, которая прекрасно умела лечить чуму, часто говорила о том, как чудесным образом некоторые люди совершенно не поддавались этой болезни. Даже при всех своих знаниях древней медицины она никогда этого не понимала. Мама только благодарила Бога за то, что это случалось.
– Не знаю, Бог или дьявол позволил мне выжить, знаю только, что валялся в канаве у дороги в ожидании смерти, пока ле Виз не нашел меня. Никто не отваживался приблизиться к месту, проклятому колдуньей. Ом единственный посмел.
– Моя мама смогла бы, хочешь верь, хочешь не верь, и Ренар тоже. – Мири сжала его руку. – Рада, что ле Виз спас тебя, Симон. За это я благодарна ему, но как бы мне хотелось, чтобы тебя нашел кто-нибудь другой, а не он.
– Поверь, дорогая, я тоже хотел бы этого, – ответил Симон.
Он впервые признался в этом кому-то и самому себе. В последние несколько дней, проведенных с Мири, он заметил, как стал анализировать свое прошлое, которое держал под замком в течение многих лет. Ее волшебные глаза проникали глубоко в его душу, освещая самые мрачные уголки его сердца помимо его желания.
Казалось, она почувствовала, как трудно ему делиться с ней всем этим. Когда он замолчал, она не стала расспрашивать подробности. Подойдя еще ближе, она осторожно провела пальцами по его лбу, убрав локон волос так же ласково, как успокаивала его лошадь во время грозы.
Мири провела пальцами по его волосам, еще влажным после того, как он пытался смыть с лица дорожные нот и грязь. Он сморщился, представляя, каким чудовищем смотрелся со шрамом на лице, нечесаной бородой и спутанными черными волосами. Натолкнувшись на колтун в волосах, она терпеливо стала его распутывать.
После грустного разговора Симон попытался немного развеселить ее:
– Надеюсь, ты не собираешься приукрасить меня так же, как Элли. Тебе это не под силу, дорогая.
– Не собираюсь приручать тебя, месье Аристид.
Когда Мири прикоснулась к тесьме, державшей повязку на глазу, чтобы снять ее, он напрягся и схватил ее за запястье.
– Нет.
– Но, Симон, неудобно же все время носить повязку. Кожа должна дышать, а твою рану я видела и раньше. Помнишь, тогда, в Париже, ты показывал мне, помнишь?
– Только потому, что пытался напугать тебя, заставить почувствовать себя виноватой.
– Это сработало. Очень хорошо, я бы сказала.
Она попыталась засмеяться, но смех получился тихий и грустный, и ресницы опустились, скрывая печаль в ее глазах. Еще одна тень, причиной которой стал он.
Симон ослабил хватку и взял ее руку в свою ладонь.
– Я действительно был ужасным грубияном с тобой. Что бы я тогда ни говорил, все это было от отчаяния и досады. Ты ничего не сделала для меня такого, чего можно было бы стыдиться.
– Я вмешалась в вашу дуэль, именно поэтому меч Ренара настиг тебя.
– Но это я вызвал его на дуэль. Если мужчина обнажает меч, ему следует быть готовым к любым последствиям. Вполне возможно, что в тот день ты спасла миг жизнь. Ренар тогда владел оружием гораздо лучше меня. Если бы ты не остановила дуэль, он бы просто убил меня.
– Или ты его. Он тогда сильно ослаб после заточения в Бастилии. Тот день – самый мрачный в моей жизни, Я… я никогда не испытывала гнева и ярости. У меня просто душа разрывается, а смотреть, как вы с Ренаром бьетесь, было невозможно. Я не хотела, чтобы кого-то из вас ранили. Ты даже не представляешь, как это тяжело.
Он и не мог представить, по крайней мере, тогда. Ему только что сообщили, что его хозяин мертв, жестоко убит графом де Ренаром. Ле Виз, человек, который стал для него всем, его единственной родней, защитником, учителем. Симон почувствовал себя тогда таким же одиноким, как после чумы в деревне, уничтоженным, потерянным, испуганным и злым. Пытаясь дать выход своей ярости и страху, он выбрал колдуна Ренара, которого уже обвинил в попытке настроить Мири против него.
Но Симон справился с этим самостоятельно. Терзаемый темным вихрем собственных страданий, он совсем забыл про Мири, о том, какую боль причинит ей, воюя с тем, кто ей дорог, заставив ее принять чью-то сторону, разрывая ее сердце на две половины.
Он сжал ее руку:
– Мири, прости. Никогда не поступлю с тобой так снова. Клянусь.
Весьма поспешное обещание, такое же поспешное, как объятие. Но, казалось, он не способен оставить тяжелые воспоминания, прогнать эту боль из ее глаз. Он сделал то, о чем тосковал все эти дни: обнял и прижал девушку к себе. Она сопротивлялась всего мгновение и растворилась в нем, спрятав лицо у него на плече.
Она прижались друг к другу, и слышны были только шорохи животных в сарае да отдаленный раскат грома из темноты. Симон удивился, что так было всегда, с того момента, как они впервые повстречались, – всего несколько украденных мгновений тишины, перед тем как разразится новая гроза над их головами.
Это был один из таких моментов, и он еще крепче обнял ее. Наконец Мири пошевелилась, подняв голову. Когда она дрожащими пальцами попыталась снять повязку с глаза, он не остановил ее.
Было трудно ни скрыть эту часть лица в темноте, ни отвернуться от внимательного взгляда девушки. Он давно не видел себя в зеркале, но в юности гораздо больше переживал по поводу утраты красоты, чем глаза, и пристально изучал свое отражение, запоминая форму шрама. Уродливая складка на выбитом глазу разгладилась.
Он пользовался этим уродством, чтобы наводить страх на окружающих. Но с Мири этого делать не хотелось. Не хотелось вызывать в ней и жалость. Он вздрогнул, когда она осторожно прикоснулась к шраму на виске.
– Надо приготовить тебе одну из моих примочек, – прошептала она.
– А ты не думаешь, что немного поздно заниматься моим лечением?
– Постоянно раздражая кожу этой повязкой, ты только ухудшил ситуацию. Хочу, чтобы ты снял ее совсем… хотя бы когда мы вместе.
– Хорошо, – согласился он, пытаясь говорить равнодушно.
Тщеславие. Это было всего лишь глупое тщеславие, в котором ле Виз упрекал его очень часто, то немногое, в чем его покойный хозяин был абсолютно прав.
Он задохнулся, когда она прижалась еще сильнее и потерлась губами о его щеку, а потом о веко и лоб. Он почувствовал, как увлажнилось его лицо, и застонал.
– О Мири, пожалуйста, не делай этого. Не плачь. Ты уже пролила слишком много слез из-за меня, а я не стою пи единой твоей слезинки.
Он отстранил ее, взял лицо в ладони и поцеловал глаза и щеки. Просто хотел, чтобы она не плакала. Он готов был поклясться, что не желал ничего другого, только остановить слезу в уголке ее глаз, и поймал ее губами, не задумываясь. Их губы слились, и соль ее слез смешалась со сладостью ее дыхания.
Симон сделал слабую попытку оторваться от ее губ, но она зарылась пальцами в его волосах, крепко обняв его, и гостеприимно раскрыла губы. Сопротивляться он больше не смог. Поначалу он целовал ее нежно, но язык его проникал все глубже и глубже в теплую бездну ее губ, Мири охотно отвечала ему, прижимаясь все сильнее.
Через ткань рубахи он почувствовал тепло и нежность ее груди и услышал биение сердца, такое же неистовое, как его собственное. Напряжение в нем достигло предела, захотелось поднять ее на руки и отнести…
Куда отнести? Положить ее на грубые половые доски сарая, словно какой-то солдат-мародер, желающий позабавиться с молочницей? Не было ни кровати, ни достойного места, чтобы любить ее. Негде было спокойно уединиться вдвоем. Этого никогда не было и никогда не будет.
Он со стоном оторвал свои губы от нее, хотя все еще был не в силах разомкнуть объятия. Обхватив ее за талию, он прижался лбом к ее лбу, и дыхание их слилось. Она погладила его по щеке, и рука ее скользнула вниз к открытому вороту его сорочки. Сердце его бешено забилось от нежного прикосновения ее пальцев к обнаженной коже. Симон схватил ее за руку, прижал к сердцу.
– О боже, Мири. Это… это неразумно.
– Знаю, – прошептала она. – Но почему у меня чувство, что именно так правильно?
– Не знаю. Никогда не понимал этого сумасшествия между нами.
– Сумасшествия? – печально повторила она. – Да. Думаю… это так.
Она оттолкнула его, и он неохотно отпустил ее.
– Прости, – сказала она, покраснев. – Не знаю, что со мной было. Мне… мне так стыдно.
– Не надо стыдиться. Это скорее моя вина, чем твоя. Я обещал, что никогда не поцелую тебя снова.
Мири вздохнула:
– Если ты не заметил, Симон, я тоже целовала тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41