Можно врать, что в голову придет – все равно даже у «компетентных органов» проверить руки коротки.
– О моих собственных предках.
– Еще интересней. Но вы же называли имена не своих предков, а государя и государыни. Присовокупляя к этому имя его превосходительства Думского.
– Ну, в этом виноват, – согласился Майкл. – Думского тогда не было. А царя на самом деле так звали. И царицу тоже. Был такой царь, еще на той Земле – Иван Васильевич.
– Да-да, прозванный Грозным. Вы меня в истории родного края просветить желаете? А я, верите ли, ее неплохо знаю. До такой степени, что помню: из семи жен Ивана Грозного Анастасией именовали лишь первую, и была она вовсе не Ильинична, а Романовна.
– Я не помню, какое у нее было отчество. Мне прадед рассказывал вообще без отчеств. Царь Иван и царица Анастасия. Я почему-то был уверен, что та Анастасия – обязательно Ильинична.
– Замечательная история. Люблю беседовать со студентами. Такие, знаете ли, байки порой услышишь – нарочно не придумаешь. Ну что ж, травите дальше. Мне, пожалуй, уже любопытно, с чего бы ваш прадед рассказывал вам русские анекдоты тысячелетней давности.
Он так расцветил интонацией последнюю фразу, чтобы задержанный понял: его истинная биография известна. «Вот и замечательно, – подумал Майкл, – мне же проще. Не придется делать загадочное лицо и ссылаться на государственную тайну, если пойдет серьезный разговор».
– С того, что это вам анекдот. А мне – семейное предание. Мой род идет от внебрачного ребенка Василия Ивановича, того самого, которого Грозный посохом убил. При Петре его потомки эмигрировали в Европу, в Англию. Глава семьи был классным портным, и потому за родом закрепилась фамилия Тейлор. Кстати, когда Тейлоры уехали в Америку, они уже были дворянами. Ну, а в начале двадцать первого века купили у вас, в смысле у русских, лицензию на производство кое-какого вооружения и основали корпорацию PACT.
И всем детям в нашей семье с рождения твердят, что они по происхождению русские. Кстати, языку я не здесь учился, а дома. Это-то вы, раз такой осведомленный, можете проверить.
Дознаватель улыбался.
– Ну хорошо, а изнасилование-то при чем?
– Как при чем? Анастасию изнасиловал опричник с козлиной бородой. Его за это порвали конями, а козлиные бороды носить запретили, вообще бриться запретили, что было отменено только Петром Первым.
Дознаватель закрыл лицо ладонями. Плечи тряслись от смеха. Однако через минуту он успокоился.
– Какая же все-таки фантастика это ваше американское образование… – пробормотал он. – Главное дело, вы считаете, что и мы такие же недоучки. Ну что ж, задержанный Портнов, а теперь скажите мне правду: зачем вам это потребовалось?
Майкл насупился:
– Да затем, что бесит меня эта думская козлиная борода! Понимаете? Не могу я смотреть на уродство, вот и все! Мужчина должен следить за собой, и тем внимательней, чем выше занимаемый пост! У него что, имиджмейкера нет?!
– Поэтому вы высказали свое мнение, не заботясь о том, что попутно тяжко оскорбили государыню.
– Не оскорблял я ее. Если б ее кто оскорбил, я бы сам этого подонка в сортире утопил. Своими руками.
– По вашим рукам не скажешь, что вы способны на такое рыцарство.
Майкл посмотрел на свои кисти. Костяшки чистые, кожа гладкая, розовая. Вспомнил Киску, как тот барахтался и пускал пузыри. Поглядел в лицо дознавателю, сказал жестко:
– По мне много чего не скажешь.
– Возможно, – дознаватель резко сдал на попятный. – Ну, а ваши товарищи – они как отнеслись?
«Они ржали в голос», – подумал Майкл.
– Никак. Толком внимания не обратили. Там шумно было, все выпили, больше о личном говорили. Шурик Подгорный возмутился. Хотел мне пощечину дать. Сейчас я понимаю, что он тоже усмотрел крамолу в анекдоте, а тогда решил, что он Надежду Чернышёву ко мне приревновал.
Шурик та-акое добавил, что пощечину дала Надька, и не Майклу, а Шурику. В самом деле, при девушках не надо рассказывать, как ты хотел бы поиметь молодую и очень красивую государыню – в каких позах, поскольку раз, да с какими извращениями. Надька, правда, на себя все это примерила, она не поняла, о ком речь.
Надьку, может, и не стоило бы упоминать в контексте политического дела, да только Майкл знал, что ее тоже загребли. Ее и всех, кто в воскресенье был на квартире у Шурика. И Надька-то выкрутится, ее папаша не позволит дочурку на каторгу отправить.
Дознаватель вздохнул. В ящике тихонько звякнул телефон.
– Да? Да, ваше высокоблагородие, – сказал дознаватель и сунул трубку обратно в ящик.
Дверь распахнулась, на пороге возник папаша Чернышёв. Тоже в мундире, разительно отличающийся от себя самого в домашней обстановке. Кивком попрощался с дознавателем и уселся на его место. Дознаватель скрылся, оставив на столе папку с записями допроса Майкла.
– Ну, здравствуй, Миша.
– Здравствуйте, ваше высокоблагородие.
– Давай-ка без чинов. Я читал твои допросники, да и сейчас на прослушке сидел.
– А, так это из вашей конторы деятель? – оживился Майкл. – То-то мне показалось, слишком уж опрятный мужик.
Чернышёв поморщился.
– Значит, так, Миша. Я от тебя хочу одного: правды. Что ты говорил, кроме анекдота?
– Ну, если вы так просите… Я вашей дочери объяснял, как она меня достала. Погуляли – и хватит. Я ей не обещал жениться. Я другую люблю.
Чернышёв откинулся на спинку стула.
– Ты готов присягнуть, что весь вечер говорил только с моей дочерью о ваших личных делах?
До Майкла дошло.
– Ну да! Я вообще не слышал, что обсуждали остальные. А мы с Надькой пили, курили и ссорились. Она тоже ни на что внимания не обращала. Потом я рассказал анекдот, чтоб разрядить обстановку. А Шурик начал делать ей грязные намеки…
– Ты Подгорного не защищай. Он сам в дерьме по уши и вас всех втравил. Итак, ты за себя и за Надьку ручаешься… Хорошо. А теперь слушай меня внимательно, Миша. Ты влип в очень неприятную историю. Подгорный давно на дурном счету. И за его квартирой, где регулярно собирались на сходку предатели, было наблюдение. Подгорный, извини, завербованный юрский шпион. Ему десять лет каторги с пожизненной ссылкой за счастье будет. А вместе с ним и вы все пойти… можете.
Майкл прикрыл глаза. А он-то считал – Подгорный в игры играет, юное бунтарство тешит. Вот так. Государственный преступник.
– Мы ничего не делали, – повторил он твердо. – Я ни про что такое не знаю. На квартире был дважды, первый раз ушел рано, потому что с утра сдавал зачет, и мне после него хотелось выпить, чтобы стресс снять. Выпил и ушел спать. Это все подтвердят. Вчера я говорил только с Надькой. И анекдот. Если это считается оскорблением государыни… Да ну, черт, ну что ж такое, не про нее анекдот-то!
– Осознал, – удовлетворенно кивнул Чернышёв. – Я рад, что ты понял, как важно быть благоразумным. Парень ты хороший, я тебе зла не желаю. Сейчас ты напишешь, что весь вечер ссорился с моей дочерью, которая, как тебе известно, тебя любит и ни о ком, кроме тебя, в той ситуации думать не могла. Можешь сказать, что и эту квартиру вы для свиданий использовали.
– Ясно, – сказал Майкл. – Я и Надька ни при чем.
– Да. А потом ты напишешь прошение на высочайшее имя. Признаешься, что ненароком оскорбил государыню словом. Не хотел, по пьяному делу выскочило, но выскочило. А теперь, как честный человек, ты мечтаешь загладить вину. Поэтому умоляешь направить тебя в армию.
Майкл вытаращил глаза:
– В армию?!
– Да. На три года. Вернешься, восстановишься в университете и доучишься.
– Да ну… Это ж…
– Тогда не пиши, – согласился Чернышёв. – Только учти: остальные получат минимум по пятерке с отчислением из университета и последующей ссылкой на десять лет. Можешь разделить их участь, если хочешь. Ты матери звонил?
Майкл дернулся.
– Нет.
Чернышёв молчал. Майкл отвел взгляд. Очень ему не хотелось, чтобы мать узнала. Проклятье, если эта история всплывет, мать с работы моментом попросят! И не только с работы. Ей всего лишь на один ранг подняться осталось, чтоб потомственное дворянство получить. Дворянство – фиг бы с ним, но работает она не где-то, а в контрразведке, и глупая выходка сына может иметь очень, очень дурные последствия.
– Так что думай, – добил его Чернышёв, – три года армии или пятнадцать потерянных лет, да еще и клеймо неблагонадежного на всю оставшуюся жизнь.
Про мать ничего не сказал. Лучше бы грозил открыто. Майкл сник.
– Бумагу дать? – спросил Чернышёв.
– Давайте, – выдавил Майкл.
Чернышёв ловко выдернул из папки чистый гербовый бланк, достал и ручку.
– А матери твоей я сам все объясню. Скажу – парень ошибся, не разобрался в людях, и не твоя, а ее вина, что ты плохо чувствуешь наши реалии. Об этой проблеме можешь забыть.
* * *
За окном вагона проплывали, покачиваясь в такт движению поезда, однообразные пейзажи сельской России. Скучная, местами унылая картина, вгоняющая в знаменитую русскую тоску. Рослые пальмы торчали вдоль железнодорожных путей, за которыми простиралась бескрайняя рыжая саванна. Пальмы выглядели пыльными и изможденными, саванна – голой и никому не нужной. Изредка мелькали деревеньки в две-три сотни плетеных домов на столбах, как на ходулях, с плоскими крышами, на которых сушились фрукты. Деревни окружали апельсиновые и банановые рощи. Иногда состав переезжал хилые речушки, заросшие буйной зеленью так, что взгляду открывался только узкий фарватер метров пятидесяти шириной, не больше. В грязи заболоченных берегов валялся скот. Почти везде параллельно огромным конструкциям железнодорожных мостов жители возвели маленькие пешеходные мостики – для себя и телег. Несколько раз Майкл видел, как такие мосты ремонтируют. Худые жилистые слоны, управляемые такими же высохшими погонщиками, грациозно ворочали бревнами. Люди и животные были одинаково грязные, серые, с головы до ног покрытые слоем глины и речного ила.
Однажды Майкл заметил стадо диких слонов. Небольшое, голов пятнадцать. Колоссы неспешно врубались в заросли вокруг заброшенного пруда. Хотя, может, и не пруд это был, а природное озерцо. Майклу показалось, что естественные водоемы такими круглыми не бывают.
– Скоро Волга, – сказал рядовой Никитенко, – за Волгой красиво будет.
Майкл видел Волгу только на фотографиях. Ну и из курса географии, разумеется, знал кое-какие данные.
– Ненавижу осень, – вздохнул Никитенко. – У нас, в средней полосе, самое скучное время года. То ли дело зимой, когда дожди начинаются! Тогда все, как в Поволжье, цветет и пахнет. Мих, а ты сам откуда родом?
– Из Москвы, – процедил Майкл.
– А-а, – протянул Никитенко. – А я догадался, на самом деле, по акценту. Москвичей везде по говору узнают.
Акцент у Майкла если и был, то английский. А свой русский он учил в таком месте, какое Никитенко даже в самом радостном наркотическом сне присниться не могло, потому что не подозревал он о существовании Больших Штатов.
– Пойду, вздремну, – сказал Майкл.
– Ща, – заторопился Никитенко, чья вахта шла сейчас, – я только до сортира сбегаю.
Огромная, нечеловечески огромная страна. Майкл привык к гигантским расстояниям, для Космоса масштабы любой планеты мелковаты. Но в этой стране все перемещались размеренно, осознавая каждый шаг и позволяя себе проникнуться – беспредельностью земли, глубиной и тяжестью неба над головой. Майкл, бывало, пересекал полпланеты за полчаса и еще злился, что столько времени теряет. А здесь черепашьими темпами люди ползали по поверхности. И философствовали. Ну правильно, чем еще заняться в дороге, когда час за часом вокруг тебя ничего не меняется, когда ты знаешь, что хоть лопни, а Путь сильней тебя? Только рассуждать о смысле бытия.
Да, Путь сильней тебя. Когда летишь в модуле, ты не успеваешь вынырнуть из повседневных дел. А тут ты понимаешь, что все твои заботы – суета. И заботы твоего начальства – тоже суета. Потому что рано или поздно ему тоже придется путешествовать, тогда Путь раздавит и его. Перед Путем все равны, в этом и заключается подлинная русская демократия.
Майкл честно пытался понять эту страну. Иногда ему казалось, что он нашел главную ноту, которая задавала тон всей симфонии. Но проходило время – и он понимал, что не расслышал иной, более глубокий слой. В такие минуты ему казалось, что до самого дна, оно же первопричина, он не доберется никогда. И тогда его одолевала легендарная русская тоска и хотелось напиться до зеленых чертей.
Потому что, черт подери, ему тут жить. Потому что, прожив здесь несколько недель по необходимости, он в одно прекрасное утро проснулся уже не гражданином Больших Штатов, а самым настоящим русским, который исключительно по недоразумению хрен знает сколько лет шлялся – хрен, опять-таки, знает – где. Найти бы этот всезнающий хрен да расспросить…
А снизошло на него прозрение в то утро, когда похмельный Майкл вместо пасты почистил зубы кремом для бритья и понял, что делает это уже не в первый раз. Что такое натурализация штатовца в России? Когда он, споткнувшись на ровном месте, вместо «Oops!» говорит: «Бля!»
Вот и Майкл – сказал. Потом подумал – а что такого? Хорошо, что хлоркой не почистил. И это была вторая русская мысль за утро. Ну, а когда он за завтраком потребовал сто грамм водки, а не пинту пива, ему самому стало все ясно. Побрившись – слава богу, не зубной пастой! – он отправился к консулу и попросился в подданные Российской Империи.
После этого он пил еще две недели – в ожидании. Но пил уже как русский – не до розовых слонов, а до зеленых чертей.
Вернулся из сортира Никитенко, отпустил Майкла в купе охраны. Майкл прошел весь длинный коридор, стараясь не притрагиваться к решетке. Арестантский вагон своим устройством напоминал ему Нижнюю Палату в «Вечном солнце»: продол, отделенный от камер решеткой, и арестанты, которые даже гадить должны на виду у конвоиров. Вместо камер были плацкартные купе с наглухо задраенными окнами, по два человека в каждом. И – взвод охраны, живущий тут же, в этом же поезде, в этих же провонявших испражнениями и лютой тоской вагонах. Да, много общего. Но есть и различия, самое существенное из которых заключалось в том, что сейчас Майкл находился по другую сторону решеток и замков.
Проходя мимо третьего купе, он чуть повернул голову. К счастью, Подгорный спал.
Майкл надеялся, что это не дурная шутка Чернышёва. На сборном пункте он угодил в «инженерные» войска. Обрадовался. Ему тут же объяснили, чем в действительности занимаются инженеры. Майкл охнул, узнав, что следующие три года будет охранять каторжников и подавлять гражданские бунты. Его утешили: мол, повезло, тебя «перевозка» забрала – полк путевого сопровождения. Майкл успокоился, оттрубил три месяца учебки, присягнул на верность. И на первом же выезде среди каторжников увидел Шурика Подгорного. Тот притворился, что не заметил.
Может, и в самом деле не заметил – форма очень изменила Майкла. В университете он всегда одевался настолько элегантно, насколько позволяли средства. Держался соответственно. Еще и отпустил кудри после «Вечного солнца». А на призывном пункте сдал на склад гражданскую одежду, получил взамен комплект серого безобразия, грубого на ощупь. Потом его остригли. К счастью, не тупым ножом и не клоками. Вполне прилично, только чересчур коротко.
Словом, рядовой Портнов имел очень мало общего со стильным студентом Портновым.
Конечно, выглядел он на порядок человечней, чем в «Вечном солнце», но это не .означает, что собственное отражение в зеркале ему нравилось. Бледно-серая гимнастерка, серые бриджи, заправленные в ботфорты до середины бедра – ниже нельзя, змей полно. В поезде их нет, но полк считался пехотным и обмундирование получал стандартное. Еще был пробковый шлем, в помещении заменяемый на пилотку. Все это безобразие сидело на Майкле отвратительно. Как мешок. А бриджи на заднице оттопыривались, будто он кучу наложил. Майкл уже всерьез подумывал: не овладеть ли ему портняжьим ремеслом? Тейлор он или нет? Тем более что в паспорте у него стояла не английская фамилия, а ее русский псевдоперевод . В любом случае – форма требовала иголки.
В купе улегся на полку не раздеваясь. Только ботфорты скинул. Портянки пропотели и воняли, но Майкл не кривился гадливо: привык. Развесил их на вентиляционном жёлобе. Подумал и злостно нарушил Устав, перевернувшись головой к двери. Нравилось ему в окно глазеть.
А за окном решительно ничего не менялось. Плыли себе запыленные старые пальмы, над ними куполом висело поразительно глубокое небо. Синее. Неяркий цвет, приятный. И в этом небе с сумасшедшей скоростью неслись облака. Верхний ветер сильный, отметил Майкл, значит, погода изменится.
Никитенко, сволочь, разбудил его за пятнадцать минут до срока. За такое надо морду бить, думал Майкл, обматывая распухшие по жаре ноги заскорузлыми от сушки портянками и заколачивая их в ботфорты. Только на первый взгляд кажется, что пятнадцать минут ничего не решают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– О моих собственных предках.
– Еще интересней. Но вы же называли имена не своих предков, а государя и государыни. Присовокупляя к этому имя его превосходительства Думского.
– Ну, в этом виноват, – согласился Майкл. – Думского тогда не было. А царя на самом деле так звали. И царицу тоже. Был такой царь, еще на той Земле – Иван Васильевич.
– Да-да, прозванный Грозным. Вы меня в истории родного края просветить желаете? А я, верите ли, ее неплохо знаю. До такой степени, что помню: из семи жен Ивана Грозного Анастасией именовали лишь первую, и была она вовсе не Ильинична, а Романовна.
– Я не помню, какое у нее было отчество. Мне прадед рассказывал вообще без отчеств. Царь Иван и царица Анастасия. Я почему-то был уверен, что та Анастасия – обязательно Ильинична.
– Замечательная история. Люблю беседовать со студентами. Такие, знаете ли, байки порой услышишь – нарочно не придумаешь. Ну что ж, травите дальше. Мне, пожалуй, уже любопытно, с чего бы ваш прадед рассказывал вам русские анекдоты тысячелетней давности.
Он так расцветил интонацией последнюю фразу, чтобы задержанный понял: его истинная биография известна. «Вот и замечательно, – подумал Майкл, – мне же проще. Не придется делать загадочное лицо и ссылаться на государственную тайну, если пойдет серьезный разговор».
– С того, что это вам анекдот. А мне – семейное предание. Мой род идет от внебрачного ребенка Василия Ивановича, того самого, которого Грозный посохом убил. При Петре его потомки эмигрировали в Европу, в Англию. Глава семьи был классным портным, и потому за родом закрепилась фамилия Тейлор. Кстати, когда Тейлоры уехали в Америку, они уже были дворянами. Ну, а в начале двадцать первого века купили у вас, в смысле у русских, лицензию на производство кое-какого вооружения и основали корпорацию PACT.
И всем детям в нашей семье с рождения твердят, что они по происхождению русские. Кстати, языку я не здесь учился, а дома. Это-то вы, раз такой осведомленный, можете проверить.
Дознаватель улыбался.
– Ну хорошо, а изнасилование-то при чем?
– Как при чем? Анастасию изнасиловал опричник с козлиной бородой. Его за это порвали конями, а козлиные бороды носить запретили, вообще бриться запретили, что было отменено только Петром Первым.
Дознаватель закрыл лицо ладонями. Плечи тряслись от смеха. Однако через минуту он успокоился.
– Какая же все-таки фантастика это ваше американское образование… – пробормотал он. – Главное дело, вы считаете, что и мы такие же недоучки. Ну что ж, задержанный Портнов, а теперь скажите мне правду: зачем вам это потребовалось?
Майкл насупился:
– Да затем, что бесит меня эта думская козлиная борода! Понимаете? Не могу я смотреть на уродство, вот и все! Мужчина должен следить за собой, и тем внимательней, чем выше занимаемый пост! У него что, имиджмейкера нет?!
– Поэтому вы высказали свое мнение, не заботясь о том, что попутно тяжко оскорбили государыню.
– Не оскорблял я ее. Если б ее кто оскорбил, я бы сам этого подонка в сортире утопил. Своими руками.
– По вашим рукам не скажешь, что вы способны на такое рыцарство.
Майкл посмотрел на свои кисти. Костяшки чистые, кожа гладкая, розовая. Вспомнил Киску, как тот барахтался и пускал пузыри. Поглядел в лицо дознавателю, сказал жестко:
– По мне много чего не скажешь.
– Возможно, – дознаватель резко сдал на попятный. – Ну, а ваши товарищи – они как отнеслись?
«Они ржали в голос», – подумал Майкл.
– Никак. Толком внимания не обратили. Там шумно было, все выпили, больше о личном говорили. Шурик Подгорный возмутился. Хотел мне пощечину дать. Сейчас я понимаю, что он тоже усмотрел крамолу в анекдоте, а тогда решил, что он Надежду Чернышёву ко мне приревновал.
Шурик та-акое добавил, что пощечину дала Надька, и не Майклу, а Шурику. В самом деле, при девушках не надо рассказывать, как ты хотел бы поиметь молодую и очень красивую государыню – в каких позах, поскольку раз, да с какими извращениями. Надька, правда, на себя все это примерила, она не поняла, о ком речь.
Надьку, может, и не стоило бы упоминать в контексте политического дела, да только Майкл знал, что ее тоже загребли. Ее и всех, кто в воскресенье был на квартире у Шурика. И Надька-то выкрутится, ее папаша не позволит дочурку на каторгу отправить.
Дознаватель вздохнул. В ящике тихонько звякнул телефон.
– Да? Да, ваше высокоблагородие, – сказал дознаватель и сунул трубку обратно в ящик.
Дверь распахнулась, на пороге возник папаша Чернышёв. Тоже в мундире, разительно отличающийся от себя самого в домашней обстановке. Кивком попрощался с дознавателем и уселся на его место. Дознаватель скрылся, оставив на столе папку с записями допроса Майкла.
– Ну, здравствуй, Миша.
– Здравствуйте, ваше высокоблагородие.
– Давай-ка без чинов. Я читал твои допросники, да и сейчас на прослушке сидел.
– А, так это из вашей конторы деятель? – оживился Майкл. – То-то мне показалось, слишком уж опрятный мужик.
Чернышёв поморщился.
– Значит, так, Миша. Я от тебя хочу одного: правды. Что ты говорил, кроме анекдота?
– Ну, если вы так просите… Я вашей дочери объяснял, как она меня достала. Погуляли – и хватит. Я ей не обещал жениться. Я другую люблю.
Чернышёв откинулся на спинку стула.
– Ты готов присягнуть, что весь вечер говорил только с моей дочерью о ваших личных делах?
До Майкла дошло.
– Ну да! Я вообще не слышал, что обсуждали остальные. А мы с Надькой пили, курили и ссорились. Она тоже ни на что внимания не обращала. Потом я рассказал анекдот, чтоб разрядить обстановку. А Шурик начал делать ей грязные намеки…
– Ты Подгорного не защищай. Он сам в дерьме по уши и вас всех втравил. Итак, ты за себя и за Надьку ручаешься… Хорошо. А теперь слушай меня внимательно, Миша. Ты влип в очень неприятную историю. Подгорный давно на дурном счету. И за его квартирой, где регулярно собирались на сходку предатели, было наблюдение. Подгорный, извини, завербованный юрский шпион. Ему десять лет каторги с пожизненной ссылкой за счастье будет. А вместе с ним и вы все пойти… можете.
Майкл прикрыл глаза. А он-то считал – Подгорный в игры играет, юное бунтарство тешит. Вот так. Государственный преступник.
– Мы ничего не делали, – повторил он твердо. – Я ни про что такое не знаю. На квартире был дважды, первый раз ушел рано, потому что с утра сдавал зачет, и мне после него хотелось выпить, чтобы стресс снять. Выпил и ушел спать. Это все подтвердят. Вчера я говорил только с Надькой. И анекдот. Если это считается оскорблением государыни… Да ну, черт, ну что ж такое, не про нее анекдот-то!
– Осознал, – удовлетворенно кивнул Чернышёв. – Я рад, что ты понял, как важно быть благоразумным. Парень ты хороший, я тебе зла не желаю. Сейчас ты напишешь, что весь вечер ссорился с моей дочерью, которая, как тебе известно, тебя любит и ни о ком, кроме тебя, в той ситуации думать не могла. Можешь сказать, что и эту квартиру вы для свиданий использовали.
– Ясно, – сказал Майкл. – Я и Надька ни при чем.
– Да. А потом ты напишешь прошение на высочайшее имя. Признаешься, что ненароком оскорбил государыню словом. Не хотел, по пьяному делу выскочило, но выскочило. А теперь, как честный человек, ты мечтаешь загладить вину. Поэтому умоляешь направить тебя в армию.
Майкл вытаращил глаза:
– В армию?!
– Да. На три года. Вернешься, восстановишься в университете и доучишься.
– Да ну… Это ж…
– Тогда не пиши, – согласился Чернышёв. – Только учти: остальные получат минимум по пятерке с отчислением из университета и последующей ссылкой на десять лет. Можешь разделить их участь, если хочешь. Ты матери звонил?
Майкл дернулся.
– Нет.
Чернышёв молчал. Майкл отвел взгляд. Очень ему не хотелось, чтобы мать узнала. Проклятье, если эта история всплывет, мать с работы моментом попросят! И не только с работы. Ей всего лишь на один ранг подняться осталось, чтоб потомственное дворянство получить. Дворянство – фиг бы с ним, но работает она не где-то, а в контрразведке, и глупая выходка сына может иметь очень, очень дурные последствия.
– Так что думай, – добил его Чернышёв, – три года армии или пятнадцать потерянных лет, да еще и клеймо неблагонадежного на всю оставшуюся жизнь.
Про мать ничего не сказал. Лучше бы грозил открыто. Майкл сник.
– Бумагу дать? – спросил Чернышёв.
– Давайте, – выдавил Майкл.
Чернышёв ловко выдернул из папки чистый гербовый бланк, достал и ручку.
– А матери твоей я сам все объясню. Скажу – парень ошибся, не разобрался в людях, и не твоя, а ее вина, что ты плохо чувствуешь наши реалии. Об этой проблеме можешь забыть.
* * *
За окном вагона проплывали, покачиваясь в такт движению поезда, однообразные пейзажи сельской России. Скучная, местами унылая картина, вгоняющая в знаменитую русскую тоску. Рослые пальмы торчали вдоль железнодорожных путей, за которыми простиралась бескрайняя рыжая саванна. Пальмы выглядели пыльными и изможденными, саванна – голой и никому не нужной. Изредка мелькали деревеньки в две-три сотни плетеных домов на столбах, как на ходулях, с плоскими крышами, на которых сушились фрукты. Деревни окружали апельсиновые и банановые рощи. Иногда состав переезжал хилые речушки, заросшие буйной зеленью так, что взгляду открывался только узкий фарватер метров пятидесяти шириной, не больше. В грязи заболоченных берегов валялся скот. Почти везде параллельно огромным конструкциям железнодорожных мостов жители возвели маленькие пешеходные мостики – для себя и телег. Несколько раз Майкл видел, как такие мосты ремонтируют. Худые жилистые слоны, управляемые такими же высохшими погонщиками, грациозно ворочали бревнами. Люди и животные были одинаково грязные, серые, с головы до ног покрытые слоем глины и речного ила.
Однажды Майкл заметил стадо диких слонов. Небольшое, голов пятнадцать. Колоссы неспешно врубались в заросли вокруг заброшенного пруда. Хотя, может, и не пруд это был, а природное озерцо. Майклу показалось, что естественные водоемы такими круглыми не бывают.
– Скоро Волга, – сказал рядовой Никитенко, – за Волгой красиво будет.
Майкл видел Волгу только на фотографиях. Ну и из курса географии, разумеется, знал кое-какие данные.
– Ненавижу осень, – вздохнул Никитенко. – У нас, в средней полосе, самое скучное время года. То ли дело зимой, когда дожди начинаются! Тогда все, как в Поволжье, цветет и пахнет. Мих, а ты сам откуда родом?
– Из Москвы, – процедил Майкл.
– А-а, – протянул Никитенко. – А я догадался, на самом деле, по акценту. Москвичей везде по говору узнают.
Акцент у Майкла если и был, то английский. А свой русский он учил в таком месте, какое Никитенко даже в самом радостном наркотическом сне присниться не могло, потому что не подозревал он о существовании Больших Штатов.
– Пойду, вздремну, – сказал Майкл.
– Ща, – заторопился Никитенко, чья вахта шла сейчас, – я только до сортира сбегаю.
Огромная, нечеловечески огромная страна. Майкл привык к гигантским расстояниям, для Космоса масштабы любой планеты мелковаты. Но в этой стране все перемещались размеренно, осознавая каждый шаг и позволяя себе проникнуться – беспредельностью земли, глубиной и тяжестью неба над головой. Майкл, бывало, пересекал полпланеты за полчаса и еще злился, что столько времени теряет. А здесь черепашьими темпами люди ползали по поверхности. И философствовали. Ну правильно, чем еще заняться в дороге, когда час за часом вокруг тебя ничего не меняется, когда ты знаешь, что хоть лопни, а Путь сильней тебя? Только рассуждать о смысле бытия.
Да, Путь сильней тебя. Когда летишь в модуле, ты не успеваешь вынырнуть из повседневных дел. А тут ты понимаешь, что все твои заботы – суета. И заботы твоего начальства – тоже суета. Потому что рано или поздно ему тоже придется путешествовать, тогда Путь раздавит и его. Перед Путем все равны, в этом и заключается подлинная русская демократия.
Майкл честно пытался понять эту страну. Иногда ему казалось, что он нашел главную ноту, которая задавала тон всей симфонии. Но проходило время – и он понимал, что не расслышал иной, более глубокий слой. В такие минуты ему казалось, что до самого дна, оно же первопричина, он не доберется никогда. И тогда его одолевала легендарная русская тоска и хотелось напиться до зеленых чертей.
Потому что, черт подери, ему тут жить. Потому что, прожив здесь несколько недель по необходимости, он в одно прекрасное утро проснулся уже не гражданином Больших Штатов, а самым настоящим русским, который исключительно по недоразумению хрен знает сколько лет шлялся – хрен, опять-таки, знает – где. Найти бы этот всезнающий хрен да расспросить…
А снизошло на него прозрение в то утро, когда похмельный Майкл вместо пасты почистил зубы кремом для бритья и понял, что делает это уже не в первый раз. Что такое натурализация штатовца в России? Когда он, споткнувшись на ровном месте, вместо «Oops!» говорит: «Бля!»
Вот и Майкл – сказал. Потом подумал – а что такого? Хорошо, что хлоркой не почистил. И это была вторая русская мысль за утро. Ну, а когда он за завтраком потребовал сто грамм водки, а не пинту пива, ему самому стало все ясно. Побрившись – слава богу, не зубной пастой! – он отправился к консулу и попросился в подданные Российской Империи.
После этого он пил еще две недели – в ожидании. Но пил уже как русский – не до розовых слонов, а до зеленых чертей.
Вернулся из сортира Никитенко, отпустил Майкла в купе охраны. Майкл прошел весь длинный коридор, стараясь не притрагиваться к решетке. Арестантский вагон своим устройством напоминал ему Нижнюю Палату в «Вечном солнце»: продол, отделенный от камер решеткой, и арестанты, которые даже гадить должны на виду у конвоиров. Вместо камер были плацкартные купе с наглухо задраенными окнами, по два человека в каждом. И – взвод охраны, живущий тут же, в этом же поезде, в этих же провонявших испражнениями и лютой тоской вагонах. Да, много общего. Но есть и различия, самое существенное из которых заключалось в том, что сейчас Майкл находился по другую сторону решеток и замков.
Проходя мимо третьего купе, он чуть повернул голову. К счастью, Подгорный спал.
Майкл надеялся, что это не дурная шутка Чернышёва. На сборном пункте он угодил в «инженерные» войска. Обрадовался. Ему тут же объяснили, чем в действительности занимаются инженеры. Майкл охнул, узнав, что следующие три года будет охранять каторжников и подавлять гражданские бунты. Его утешили: мол, повезло, тебя «перевозка» забрала – полк путевого сопровождения. Майкл успокоился, оттрубил три месяца учебки, присягнул на верность. И на первом же выезде среди каторжников увидел Шурика Подгорного. Тот притворился, что не заметил.
Может, и в самом деле не заметил – форма очень изменила Майкла. В университете он всегда одевался настолько элегантно, насколько позволяли средства. Держался соответственно. Еще и отпустил кудри после «Вечного солнца». А на призывном пункте сдал на склад гражданскую одежду, получил взамен комплект серого безобразия, грубого на ощупь. Потом его остригли. К счастью, не тупым ножом и не клоками. Вполне прилично, только чересчур коротко.
Словом, рядовой Портнов имел очень мало общего со стильным студентом Портновым.
Конечно, выглядел он на порядок человечней, чем в «Вечном солнце», но это не .означает, что собственное отражение в зеркале ему нравилось. Бледно-серая гимнастерка, серые бриджи, заправленные в ботфорты до середины бедра – ниже нельзя, змей полно. В поезде их нет, но полк считался пехотным и обмундирование получал стандартное. Еще был пробковый шлем, в помещении заменяемый на пилотку. Все это безобразие сидело на Майкле отвратительно. Как мешок. А бриджи на заднице оттопыривались, будто он кучу наложил. Майкл уже всерьез подумывал: не овладеть ли ему портняжьим ремеслом? Тейлор он или нет? Тем более что в паспорте у него стояла не английская фамилия, а ее русский псевдоперевод . В любом случае – форма требовала иголки.
В купе улегся на полку не раздеваясь. Только ботфорты скинул. Портянки пропотели и воняли, но Майкл не кривился гадливо: привык. Развесил их на вентиляционном жёлобе. Подумал и злостно нарушил Устав, перевернувшись головой к двери. Нравилось ему в окно глазеть.
А за окном решительно ничего не менялось. Плыли себе запыленные старые пальмы, над ними куполом висело поразительно глубокое небо. Синее. Неяркий цвет, приятный. И в этом небе с сумасшедшей скоростью неслись облака. Верхний ветер сильный, отметил Майкл, значит, погода изменится.
Никитенко, сволочь, разбудил его за пятнадцать минут до срока. За такое надо морду бить, думал Майкл, обматывая распухшие по жаре ноги заскорузлыми от сушки портянками и заколачивая их в ботфорты. Только на первый взгляд кажется, что пятнадцать минут ничего не решают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38