И они раньше уже использовали отравляющие вещества.
Тейлор повернулся к Хейфецу, обдумывая его предположение. Конечно, такой вариант не исключен. Он посмотрел на бездомного солдата, потерявшего так много. Хейфец старался, чтобы его лицо выражало неподвластные эмоциям твердость, силу и отрешенность, и большинство принимало его усилия за чистую монету. Однако, глядя на седеющего израильтянина, Тейлор видел только человека, лишившегося семьи, родины, прошлого и будущего. Конечно, Счастливчик Дейв винит во всем арабов, тут он ничего не сможет с собой поделать. Но, хотя в его предположении и имелась определенная логика, Тейлор не мог с ним согласиться. Невозможно себе представить, чтобы японцы позволили своим марионеткам выйти из-под контроля в самом начале игры. Японцы не так глупы.
Давид Хейфец давно уже потерял способность чему-либо удивляться. И только непостоянство времени порой еще могло заставить его поразиться неожиданностям жизни, даже если для него все эти неожиданности остались погребенными под грудой прошедших лет, в стране, существовавшей теперь только в людской памяти. Календари и часы казались ему не более, чем отчаянной испуганной попыткой обуздать время, скрыть непонятные и непредсказуемые его ускорения и замедления, сумасшедшие мгновения невнятных откровений и бесконечное течение ничем не заполненных пыльных лет.
Порой он казался себе самым трусливым человеком на свете, прячущимся от необъяснимого потока времени на своем маленьком военном островке, заставляющим свое медленно стареющее тело выполнять бесчисленные армейские ритуалы.
Просто он нашел предлог при приближении черных утренних снов вскочить, туго зашнуровать ярко начищенные ботинки и погрузиться в бесконечную, отупляющую работу, которая определяет существование армии. И время казалось ему ласковым и добрым, когда он изнурял себя еженощным сидением допоздна в своем кабинете, рассчитывая, планируя, записывая, корректируя, разрабатывая различные графики, сроки поставки учебных боеприпасов, квоты отправки офицеров на курсы повышения квалификации, учебные планы и задачи, постоянно действующие инструкции, формируя задачи военной цензуры, рапорты и характеристики, планы эвакуации в случае природных катастроф, мобилизационные планы, проводя бесчисленные брифинги и инспекционные программы. Он только жалел, что этого всего недостаточно, что неизбежно наступит момент, когда ему придется погасить лампу, закрыть за собой дверь и вернуться к практически голым стенам своей комнаты и абсолютной пустоте того, что называлось его личной жизнью. Он почти всегда соблюдал самоограничения и церемонии, предписанные евреям, в надежде хоть так обрести наконец какое-то утешение, но все его слова и жесты, все приносимые им жертвы не давали успокоения. Его Бог был теперь не удивительно гуманный Бог Израиля, а яростный, жестокий, безжалостный и непрощающий Бог: не Бог — защитник страждущих, а Бог, несущий страдание, Бог, разражающийся хохотом при виде боли, а затем вновь каменеющий лицом. Его Бог был примитивным божеством варваров, едва поднявшихся над животными, покровителем мрачных древних армий, что шли, чтобы сжечь города света и надежды, перебить всех их жителей и уничтожить все живое.
А потом время увлекало его в один из своих невидимых водопадов, и в искусственно отмеренную паузу одной секунды он с поразительной отчетливостью вновь оживлял прошлое — не просто вспоминал, но снова оказывался в том времени, в том месте. Мира, сидящая у оливкового дерева, обхватив колени руками, улыбаясь с закрытыми глазами теплому синему небу. И он чувствовал то же, что и она: неподвижный воздух, пропитанный запахом тимьяна. Солнце… Он ощущал, как оно грело ее щеки, словно они оба составляли одно целое. Капли пролитого вина, остатки пикника на каменистом склоне, возвышающемся над их богатым, бурлящим соками миром.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?» — сказала она тогда, не открывая глаз, и он отлично понимал, что она имела в виду. Он чувствовал то же самое, только не знал, как выразить свои ощущения словами. Их мир был так прекрасен, что его внешний образ почти не имел значения. «Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?» Он тоже закрыл глаза, вслушиваясь в гудение мух и отдаленный гул автомобилей, снующих по дороге, которую некогда окропила кровь ступавших по ней божественных ног. В тот миг воспоминаний он успевал вновь ощутить ткань ее юбки под рукой, и теплую плоть под материей, и то пьянящее чувство, которое он испытал, поднимая ткань повыше, чтобы дать солнцу осветить своими лучами как можно больше ее тела.
«Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?»
Маленькие пятнышки крови у нее на спине, когда они встали, чтобы наконец вернуться к машине… Пока они занимались любовью, острый камень впивался ей в спину сквозь промокшую от пота блузку. Но он понимал, что и это не имело значения. И ничего не сказал, только прикоснулся рукой к ранке, словно его прикосновение обладало целительным свойством.
И в тот же самый миг он видел и своего кареглазого сына, пробегающего по их квартире. Довив, точное повторение материнской красоты, только с признаками будущей мужественности. Возможно, именно с него начался список поражений Хейфеца. Он помнил сейчас только те случаи, когда не находил времени для сына, когда кричал Мире, что в доме стоит невыносимый шум, когда он отделывался от ребенка глупыми отговорками, скрывавшими нежелание взрослого всерьез отнестись к мальчишеским просьбам. Карие глаза, полосатая рубашонка, закатанные джинсы. «Мира, ради Бога, неужели ты не можешь…»
Мира была юристом, работала за смехотворно низкую плату в организации, защищавшей права палестинцев. И тут в ее жизнь неожиданно ворвался нетерпеливый солдат. Кто может объяснить тайну зарождения любви?
Мира, давшая ему уроки человечности… Она была скромная при всей своей красоте, но поцелуи ее становились нетерпеливыми, начинаясь порой в самое, казалось, неподходящее время.
Оглядываясь назад, он иногда думал, что она словно предчувствовала, что у них оставалось мало времени, как если бы она предвидела неизбежное. Думая о ней, он всегда мысленно срывался на крик, как будто в отчаянии зовя ее сквозь все увеличивающуюся пропасть. Мира…
Он сидел, свесив ноги, на башне своего танка, опустошенный после выигранного боя, когда по связи раздалось одно-единственное слово — окончательное, как приговор суда, как громом поразив всех — и уставшего командира танкового взвода в долине Бекаа, и пехотинцев у реки Иордан, и лоцманов, проводивших суда по огромному каналу: «АРМАГЕДДОН».
Подробностей тогда не последовало, и он мог хотя бы надеяться, продолжая сражаться.
Но что-то внутри него уже знало правду. Когда пришел приказ завести все машины в наиболее надежное ближайшее укрытие, убрать антенны, закрыть смотровые щели и задраить люки, он больше не сомневался. Больше в его жизни не будет теплой плоти под шелестящей тканью.
Он ничего не смог. Не смог защитить свою семью, свою страну. Но это — только та вина, что лежит на поверхности. Оглядываясь назад, он знал, что виновен в гораздо большем. Он никогда так и не стал тем мужчиной, каким ему следовало быть, которого заслуживали Мира и его сын. Он вовсе не был мужчиной. Всего-навсего самовлюбленная пустышка, затянутая в мундир.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?»
Когда-то он прочитал, что перед самым приступом эпилептики испытывают удивительный восторг, что их самым большим страданиям всегда предшествует безмерная радость, которую некоторые сравнивают с чувством святости.
Именно так время и поступило с Давидом Хейфецем. В кратчайший миг умещалась память о всей его жизни с Мирой, голубое море и апельсиновая роща, и запах женской страсти — и ее смерть, смерть, смерть. И он не сомневался, что всякий раз, когда она умирала в его воспоминаниях, она снова испытывала все смертные мучения. Время вовсе не течет по прямой. Мира навсегда осталась беззащитной, ее агония ни на миг не прекращалась. Его Бог был безжалостным Богом вечного «сегодня».
Подполковник армии Соединенных Штатов Америки Давид Хейфец глубоко в бумажнике хранил потрепанную фотографию жены и сына.
Он никогда о ней не забывал, он помнил на ней каждую тень, каждый полутон, знал, какие именно мысли скрывались в двух парах смотрящих в объектив глаз. Видел легкую усталость мальчика в конце долгого дня, чувствовал совершенно излишнее беспокойство Миры насчет обеда, помнил, откуда взялись ее бусы, от него не укрывались и маленькие недостатки, делавшие такой человеческой ее неземную красоту.
Он ни разу не взглянул на эту фотографию вот уже целых семь лет.
— Счастливчик Дейв выглядит усталым, — прошептал Мерри Мередит. Он только что плюхнулся на складной стул рядом с Мэнни Мартинесом, своим лучшим другом. Он чувствовал себя опустошенным после выступления, искренне переживал его недостатки, но все же как всегда радовался, что оно осталось позади. Он не боялся гнева Тейлора. Он только боялся подвести Старика. Теперь он сидел, расслабившись, довольный, что честь продолжать совещание перешла к Хейфецу. Мередит следил, как начальник штаба вызывает на экране нужные ему карты. Мерри показалось, что сегодня Хейфецу немного изменила его привычная четкость. Ничего такого, что мог бы заметить обычный посторонний наблюдатель. Но другое дело — разведчик, прошедший горнило Лос-Анджелеса.
— Небольшое колебание — возможно, начало слабости. — Он выглядит очень усталым, — повторил Мередит.
— Да брось, — негромко отозвался Мартинес небрежным тоном. — Счастливчик Дейв всегда выглядит усталым. Он родился усталым. Это его вторая натура.
— Да, — согласился Мередит, — знаю. Но тут что-то другое. Он выглядит почти больным.
— Счастливчик Дейв? — переспросил Мартинес. — Счастливчик Дейв никогда не болеет.
— Посмотри на него. Он бледный, как привидение.
Оба друга внимательно взглянули на начальника штаба — невысокий, ладно скроенный человек с седеющими волосами и несколько широковатыми для его фигуры плечами. Хейфец приготовился начинать.
— Кажется, он плохо себя чувствует, — прошептал Мередит.
— Ерунда, — отмахнулся его приятель. — Старина Дейв вообще ничего не чувствует. Он вытесан из камня.
Хейфец оглядел сидевших перед ним офицеров, собираясь с духом, прежде чем начать читать им их приговор. Его инструкции пошлют каждого навстречу его судьбе, и он чувствовал, что мало кто из них осознавал серьезность того, что ждет их через несколько часов. В американцах еще оставалось слишком много легкомыслия и самонадеянности. Они не понимали, какая эта темная и мрачная штука — судьба. Многим из младших офицеров происходящее казалось захватывающим дух приключением. И даже те, кто испытывал страх, боялись не того, чего следовало бы. Все эти люди… не понимали, как много может в конце концов потерять человек.
Но так даже лучше. В бой лучше идти с легкой душой — лишь бы легкость не переходила в глупость. В царство тьмы лучше вступать с необремененным сердцем, с уверенностью, что сияет, как начищенная сталь. Он помнил это чувство.
Возможно, сидящих перед ним американцев с открытыми лицами, одетых в неудобные советские шинели, осеняет какой-то более милосердный Бог. Даже после всего того, что они перенесли за последние годы, американцы все равно напоминали Хейфецу невинных детей.
И — как знать — может, им повезет, и они не увидят чернокрылого Бога, на чьем лице застыла кровь сынов Израилевых.
Все, кроме Тейлора. Тейлор видел его горящие глаза, вдыхал запах его ядовитого дыхания.
Тейлор знал.
Это Тейлор настоял на общем собрании офицеров. Цель совещания заключалась в том, чтобы убедиться, что каждый из его подчиненных ясно представлял себе свою задачу, избежать излишней путаницы, помимо той, что случится все равно. Вообще-то, совещание можно было провести, используя средства электронной связи, когда каждый офицер удобно расположился бы в тепле своей боевой машины или мобильной вспомогательной системы. Но Тейлор настоял, чтобы его офицеры собрались вместе в холодном и мрачном ангаре, где они не могли включить отопление из боязни, что вражеские разведывательные средства засекут источник тепла.
Он хотел дать каждому возможность увидеть во плоти своего командира и товарищей. Тейлор знал, что делает. Важнее, чем все последние уточнения, была испытываемая всеми в момент опасности необходимость чувствовать, что братья по оружию в самом деле рядом.
Хейфец знал о своем прозвище. Он понимал заключенный в нем солдатский черный юмор и не обижался. И он отдавал себе отчет, что по крайней мере в одном ему действительно посчастливилось. Мало нашлось бы людей, под чьей командой он служил бы без скрытого неудовольствия, без задних мыслей. Служить же под началом Тейлора — все равно как… служить под началом самого себя, только гораздо более мудрого, лучшего, порядочного. Между ними существовало только одно существенное различие. Страдания Тейлора сделали его лучше. Хейфец никогда не сказал бы такого о себе.
— Добрый день, полковник Тейлор, добрый день, джентльмены, — начал Хейфец. — Пожалуй, уже можно сказать «Добрый вечер». Но я не собираюсь вас надолго задерживать. — Хейфец оглядел серьезные лица присутствующих. — У всех есть копия боевого приказа? Да? Хорошо. Копия схемы передвижения и все сопутствующие данные сейчас как раз запускают в ваши бортовые системы управления. Немедленно по окончании нашего собрания каждому из вас необходимо провести стандартную проверку записанной информации.
Хейфец дотронулся до кнопки на пульте дистанционного управления — и на экране возникла отчетливо прорисованная карта, изображающая часть Советского Союза от Новосибирска на северо-востоке до Душанбе на юго-востоке, от Еревана на западе до Перми на севере. После нажатия второй кнопки экран покрылся цветными значками и стрелками. Зеленые обозначали вражеские позиции, красные — советские, а крошечная синяя точка отмечала расположение Седьмого полка. От зеленого вражеского моря маленький голубенький островок отделяла только тонкая ломаная линия красных значков.
— Как уже сообщил начальник разведки, — продолжал Хейфец, — советский фронт к востоку от Урала находится в состоянии полного развала. Наша задача заключается в том, чтобы провести глубинный прорыв с целью уничтожить или нанести серьезный ущерб ключевым структурам армии противника, дабы дать русским время организовать координированную систему обороны. Помимо этого, президент Соединенных Штатов намерен дать противнику понять, что мы не потерпим расчленения СССР силами иностранных держав. — С помощью дистанционного управления Хейфец убрал изображение карты, а потом она появилась вновь, но на сей раз с более подробным изображением района боевых действий Седьмого полка, попрежнему распространявшемуся более чем на половину первоначально показанной карты обстановки. Позиции противника и войск союзников остались на ней неизменными, но синие стрелки и значки, обозначавшие пункты управления, начали расползаться по всему полю боя.
— Боевая задача, — объявил Хейфец. — Седьмой десантный полк Армии Соединенных Штатов пересекает рубеж начала боевых действий в 24.00 по местному времени. Первая эскадрилья силами четырнадцати действующих М-100 из шестнадцати штатных выдвигается на левый фланг. Вы рассредоточитесь вдоль красной оси номер один, показанной на карте, по направлению на юг, к объекту «Рубин» в районе Караганды. Во время вашего прохождения над линией фронта все советские части противовоздушной обороны получат приказ не открывать огонь ни при каких обстоятельствах, не будучи предварительно атакованными. Конечно, мы понимаем, что до некоторых из них распоряжение может не дойти, поэтому на практике это означает, что нам придется на первом этапе обходиться только средствами пассивной защиты. Нет никакого смысла заранее предупреждать противника, что на него надвигается что-то непонятное. В любом случае непосредственно перед вашими беспилотными разведчиками проследуют дистанционно управляемые постановщики помех передового подразделения Десятого разведывательного полка. Военно-воздушные силы окажут глубинную — по-настоящему глубинную — электронную поддержку боевых действий.
— Ну, тогда дело в шляпе, — пробормотал кто-то из офицеров. По рядам пробежал мрачный смешок.
— Прекратите паясничать! — вмешался Тейлор. — Идет война. И мы теперь все по одну сторону баррикад. Чтобы я больше не слышал подобных шуточек. — Полковник оглядел притихших офицеров, как суровый отец — расшалившихся детей. Потом вновь откинулся на спинку стула. — Продолжайте, Дейв.
— Первая эскадрилья не вступает в бой, пока не достигнет объекта «Рубин», если раньше не вызовет на себя огонь противника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Тейлор повернулся к Хейфецу, обдумывая его предположение. Конечно, такой вариант не исключен. Он посмотрел на бездомного солдата, потерявшего так много. Хейфец старался, чтобы его лицо выражало неподвластные эмоциям твердость, силу и отрешенность, и большинство принимало его усилия за чистую монету. Однако, глядя на седеющего израильтянина, Тейлор видел только человека, лишившегося семьи, родины, прошлого и будущего. Конечно, Счастливчик Дейв винит во всем арабов, тут он ничего не сможет с собой поделать. Но, хотя в его предположении и имелась определенная логика, Тейлор не мог с ним согласиться. Невозможно себе представить, чтобы японцы позволили своим марионеткам выйти из-под контроля в самом начале игры. Японцы не так глупы.
Давид Хейфец давно уже потерял способность чему-либо удивляться. И только непостоянство времени порой еще могло заставить его поразиться неожиданностям жизни, даже если для него все эти неожиданности остались погребенными под грудой прошедших лет, в стране, существовавшей теперь только в людской памяти. Календари и часы казались ему не более, чем отчаянной испуганной попыткой обуздать время, скрыть непонятные и непредсказуемые его ускорения и замедления, сумасшедшие мгновения невнятных откровений и бесконечное течение ничем не заполненных пыльных лет.
Порой он казался себе самым трусливым человеком на свете, прячущимся от необъяснимого потока времени на своем маленьком военном островке, заставляющим свое медленно стареющее тело выполнять бесчисленные армейские ритуалы.
Просто он нашел предлог при приближении черных утренних снов вскочить, туго зашнуровать ярко начищенные ботинки и погрузиться в бесконечную, отупляющую работу, которая определяет существование армии. И время казалось ему ласковым и добрым, когда он изнурял себя еженощным сидением допоздна в своем кабинете, рассчитывая, планируя, записывая, корректируя, разрабатывая различные графики, сроки поставки учебных боеприпасов, квоты отправки офицеров на курсы повышения квалификации, учебные планы и задачи, постоянно действующие инструкции, формируя задачи военной цензуры, рапорты и характеристики, планы эвакуации в случае природных катастроф, мобилизационные планы, проводя бесчисленные брифинги и инспекционные программы. Он только жалел, что этого всего недостаточно, что неизбежно наступит момент, когда ему придется погасить лампу, закрыть за собой дверь и вернуться к практически голым стенам своей комнаты и абсолютной пустоте того, что называлось его личной жизнью. Он почти всегда соблюдал самоограничения и церемонии, предписанные евреям, в надежде хоть так обрести наконец какое-то утешение, но все его слова и жесты, все приносимые им жертвы не давали успокоения. Его Бог был теперь не удивительно гуманный Бог Израиля, а яростный, жестокий, безжалостный и непрощающий Бог: не Бог — защитник страждущих, а Бог, несущий страдание, Бог, разражающийся хохотом при виде боли, а затем вновь каменеющий лицом. Его Бог был примитивным божеством варваров, едва поднявшихся над животными, покровителем мрачных древних армий, что шли, чтобы сжечь города света и надежды, перебить всех их жителей и уничтожить все живое.
А потом время увлекало его в один из своих невидимых водопадов, и в искусственно отмеренную паузу одной секунды он с поразительной отчетливостью вновь оживлял прошлое — не просто вспоминал, но снова оказывался в том времени, в том месте. Мира, сидящая у оливкового дерева, обхватив колени руками, улыбаясь с закрытыми глазами теплому синему небу. И он чувствовал то же, что и она: неподвижный воздух, пропитанный запахом тимьяна. Солнце… Он ощущал, как оно грело ее щеки, словно они оба составляли одно целое. Капли пролитого вина, остатки пикника на каменистом склоне, возвышающемся над их богатым, бурлящим соками миром.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?» — сказала она тогда, не открывая глаз, и он отлично понимал, что она имела в виду. Он чувствовал то же самое, только не знал, как выразить свои ощущения словами. Их мир был так прекрасен, что его внешний образ почти не имел значения. «Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?» Он тоже закрыл глаза, вслушиваясь в гудение мух и отдаленный гул автомобилей, снующих по дороге, которую некогда окропила кровь ступавших по ней божественных ног. В тот миг воспоминаний он успевал вновь ощутить ткань ее юбки под рукой, и теплую плоть под материей, и то пьянящее чувство, которое он испытал, поднимая ткань повыше, чтобы дать солнцу осветить своими лучами как можно больше ее тела.
«Неужели взаправду бывает так хорошо, Давид?»
Маленькие пятнышки крови у нее на спине, когда они встали, чтобы наконец вернуться к машине… Пока они занимались любовью, острый камень впивался ей в спину сквозь промокшую от пота блузку. Но он понимал, что и это не имело значения. И ничего не сказал, только прикоснулся рукой к ранке, словно его прикосновение обладало целительным свойством.
И в тот же самый миг он видел и своего кареглазого сына, пробегающего по их квартире. Довив, точное повторение материнской красоты, только с признаками будущей мужественности. Возможно, именно с него начался список поражений Хейфеца. Он помнил сейчас только те случаи, когда не находил времени для сына, когда кричал Мире, что в доме стоит невыносимый шум, когда он отделывался от ребенка глупыми отговорками, скрывавшими нежелание взрослого всерьез отнестись к мальчишеским просьбам. Карие глаза, полосатая рубашонка, закатанные джинсы. «Мира, ради Бога, неужели ты не можешь…»
Мира была юристом, работала за смехотворно низкую плату в организации, защищавшей права палестинцев. И тут в ее жизнь неожиданно ворвался нетерпеливый солдат. Кто может объяснить тайну зарождения любви?
Мира, давшая ему уроки человечности… Она была скромная при всей своей красоте, но поцелуи ее становились нетерпеливыми, начинаясь порой в самое, казалось, неподходящее время.
Оглядываясь назад, он иногда думал, что она словно предчувствовала, что у них оставалось мало времени, как если бы она предвидела неизбежное. Думая о ней, он всегда мысленно срывался на крик, как будто в отчаянии зовя ее сквозь все увеличивающуюся пропасть. Мира…
Он сидел, свесив ноги, на башне своего танка, опустошенный после выигранного боя, когда по связи раздалось одно-единственное слово — окончательное, как приговор суда, как громом поразив всех — и уставшего командира танкового взвода в долине Бекаа, и пехотинцев у реки Иордан, и лоцманов, проводивших суда по огромному каналу: «АРМАГЕДДОН».
Подробностей тогда не последовало, и он мог хотя бы надеяться, продолжая сражаться.
Но что-то внутри него уже знало правду. Когда пришел приказ завести все машины в наиболее надежное ближайшее укрытие, убрать антенны, закрыть смотровые щели и задраить люки, он больше не сомневался. Больше в его жизни не будет теплой плоти под шелестящей тканью.
Он ничего не смог. Не смог защитить свою семью, свою страну. Но это — только та вина, что лежит на поверхности. Оглядываясь назад, он знал, что виновен в гораздо большем. Он никогда так и не стал тем мужчиной, каким ему следовало быть, которого заслуживали Мира и его сын. Он вовсе не был мужчиной. Всего-навсего самовлюбленная пустышка, затянутая в мундир.
«Неужели взаправду бывает так хорошо?»
Когда-то он прочитал, что перед самым приступом эпилептики испытывают удивительный восторг, что их самым большим страданиям всегда предшествует безмерная радость, которую некоторые сравнивают с чувством святости.
Именно так время и поступило с Давидом Хейфецем. В кратчайший миг умещалась память о всей его жизни с Мирой, голубое море и апельсиновая роща, и запах женской страсти — и ее смерть, смерть, смерть. И он не сомневался, что всякий раз, когда она умирала в его воспоминаниях, она снова испытывала все смертные мучения. Время вовсе не течет по прямой. Мира навсегда осталась беззащитной, ее агония ни на миг не прекращалась. Его Бог был безжалостным Богом вечного «сегодня».
Подполковник армии Соединенных Штатов Америки Давид Хейфец глубоко в бумажнике хранил потрепанную фотографию жены и сына.
Он никогда о ней не забывал, он помнил на ней каждую тень, каждый полутон, знал, какие именно мысли скрывались в двух парах смотрящих в объектив глаз. Видел легкую усталость мальчика в конце долгого дня, чувствовал совершенно излишнее беспокойство Миры насчет обеда, помнил, откуда взялись ее бусы, от него не укрывались и маленькие недостатки, делавшие такой человеческой ее неземную красоту.
Он ни разу не взглянул на эту фотографию вот уже целых семь лет.
— Счастливчик Дейв выглядит усталым, — прошептал Мерри Мередит. Он только что плюхнулся на складной стул рядом с Мэнни Мартинесом, своим лучшим другом. Он чувствовал себя опустошенным после выступления, искренне переживал его недостатки, но все же как всегда радовался, что оно осталось позади. Он не боялся гнева Тейлора. Он только боялся подвести Старика. Теперь он сидел, расслабившись, довольный, что честь продолжать совещание перешла к Хейфецу. Мередит следил, как начальник штаба вызывает на экране нужные ему карты. Мерри показалось, что сегодня Хейфецу немного изменила его привычная четкость. Ничего такого, что мог бы заметить обычный посторонний наблюдатель. Но другое дело — разведчик, прошедший горнило Лос-Анджелеса.
— Небольшое колебание — возможно, начало слабости. — Он выглядит очень усталым, — повторил Мередит.
— Да брось, — негромко отозвался Мартинес небрежным тоном. — Счастливчик Дейв всегда выглядит усталым. Он родился усталым. Это его вторая натура.
— Да, — согласился Мередит, — знаю. Но тут что-то другое. Он выглядит почти больным.
— Счастливчик Дейв? — переспросил Мартинес. — Счастливчик Дейв никогда не болеет.
— Посмотри на него. Он бледный, как привидение.
Оба друга внимательно взглянули на начальника штаба — невысокий, ладно скроенный человек с седеющими волосами и несколько широковатыми для его фигуры плечами. Хейфец приготовился начинать.
— Кажется, он плохо себя чувствует, — прошептал Мередит.
— Ерунда, — отмахнулся его приятель. — Старина Дейв вообще ничего не чувствует. Он вытесан из камня.
Хейфец оглядел сидевших перед ним офицеров, собираясь с духом, прежде чем начать читать им их приговор. Его инструкции пошлют каждого навстречу его судьбе, и он чувствовал, что мало кто из них осознавал серьезность того, что ждет их через несколько часов. В американцах еще оставалось слишком много легкомыслия и самонадеянности. Они не понимали, какая эта темная и мрачная штука — судьба. Многим из младших офицеров происходящее казалось захватывающим дух приключением. И даже те, кто испытывал страх, боялись не того, чего следовало бы. Все эти люди… не понимали, как много может в конце концов потерять человек.
Но так даже лучше. В бой лучше идти с легкой душой — лишь бы легкость не переходила в глупость. В царство тьмы лучше вступать с необремененным сердцем, с уверенностью, что сияет, как начищенная сталь. Он помнил это чувство.
Возможно, сидящих перед ним американцев с открытыми лицами, одетых в неудобные советские шинели, осеняет какой-то более милосердный Бог. Даже после всего того, что они перенесли за последние годы, американцы все равно напоминали Хейфецу невинных детей.
И — как знать — может, им повезет, и они не увидят чернокрылого Бога, на чьем лице застыла кровь сынов Израилевых.
Все, кроме Тейлора. Тейлор видел его горящие глаза, вдыхал запах его ядовитого дыхания.
Тейлор знал.
Это Тейлор настоял на общем собрании офицеров. Цель совещания заключалась в том, чтобы убедиться, что каждый из его подчиненных ясно представлял себе свою задачу, избежать излишней путаницы, помимо той, что случится все равно. Вообще-то, совещание можно было провести, используя средства электронной связи, когда каждый офицер удобно расположился бы в тепле своей боевой машины или мобильной вспомогательной системы. Но Тейлор настоял, чтобы его офицеры собрались вместе в холодном и мрачном ангаре, где они не могли включить отопление из боязни, что вражеские разведывательные средства засекут источник тепла.
Он хотел дать каждому возможность увидеть во плоти своего командира и товарищей. Тейлор знал, что делает. Важнее, чем все последние уточнения, была испытываемая всеми в момент опасности необходимость чувствовать, что братья по оружию в самом деле рядом.
Хейфец знал о своем прозвище. Он понимал заключенный в нем солдатский черный юмор и не обижался. И он отдавал себе отчет, что по крайней мере в одном ему действительно посчастливилось. Мало нашлось бы людей, под чьей командой он служил бы без скрытого неудовольствия, без задних мыслей. Служить же под началом Тейлора — все равно как… служить под началом самого себя, только гораздо более мудрого, лучшего, порядочного. Между ними существовало только одно существенное различие. Страдания Тейлора сделали его лучше. Хейфец никогда не сказал бы такого о себе.
— Добрый день, полковник Тейлор, добрый день, джентльмены, — начал Хейфец. — Пожалуй, уже можно сказать «Добрый вечер». Но я не собираюсь вас надолго задерживать. — Хейфец оглядел серьезные лица присутствующих. — У всех есть копия боевого приказа? Да? Хорошо. Копия схемы передвижения и все сопутствующие данные сейчас как раз запускают в ваши бортовые системы управления. Немедленно по окончании нашего собрания каждому из вас необходимо провести стандартную проверку записанной информации.
Хейфец дотронулся до кнопки на пульте дистанционного управления — и на экране возникла отчетливо прорисованная карта, изображающая часть Советского Союза от Новосибирска на северо-востоке до Душанбе на юго-востоке, от Еревана на западе до Перми на севере. После нажатия второй кнопки экран покрылся цветными значками и стрелками. Зеленые обозначали вражеские позиции, красные — советские, а крошечная синяя точка отмечала расположение Седьмого полка. От зеленого вражеского моря маленький голубенький островок отделяла только тонкая ломаная линия красных значков.
— Как уже сообщил начальник разведки, — продолжал Хейфец, — советский фронт к востоку от Урала находится в состоянии полного развала. Наша задача заключается в том, чтобы провести глубинный прорыв с целью уничтожить или нанести серьезный ущерб ключевым структурам армии противника, дабы дать русским время организовать координированную систему обороны. Помимо этого, президент Соединенных Штатов намерен дать противнику понять, что мы не потерпим расчленения СССР силами иностранных держав. — С помощью дистанционного управления Хейфец убрал изображение карты, а потом она появилась вновь, но на сей раз с более подробным изображением района боевых действий Седьмого полка, попрежнему распространявшемуся более чем на половину первоначально показанной карты обстановки. Позиции противника и войск союзников остались на ней неизменными, но синие стрелки и значки, обозначавшие пункты управления, начали расползаться по всему полю боя.
— Боевая задача, — объявил Хейфец. — Седьмой десантный полк Армии Соединенных Штатов пересекает рубеж начала боевых действий в 24.00 по местному времени. Первая эскадрилья силами четырнадцати действующих М-100 из шестнадцати штатных выдвигается на левый фланг. Вы рассредоточитесь вдоль красной оси номер один, показанной на карте, по направлению на юг, к объекту «Рубин» в районе Караганды. Во время вашего прохождения над линией фронта все советские части противовоздушной обороны получат приказ не открывать огонь ни при каких обстоятельствах, не будучи предварительно атакованными. Конечно, мы понимаем, что до некоторых из них распоряжение может не дойти, поэтому на практике это означает, что нам придется на первом этапе обходиться только средствами пассивной защиты. Нет никакого смысла заранее предупреждать противника, что на него надвигается что-то непонятное. В любом случае непосредственно перед вашими беспилотными разведчиками проследуют дистанционно управляемые постановщики помех передового подразделения Десятого разведывательного полка. Военно-воздушные силы окажут глубинную — по-настоящему глубинную — электронную поддержку боевых действий.
— Ну, тогда дело в шляпе, — пробормотал кто-то из офицеров. По рядам пробежал мрачный смешок.
— Прекратите паясничать! — вмешался Тейлор. — Идет война. И мы теперь все по одну сторону баррикад. Чтобы я больше не слышал подобных шуточек. — Полковник оглядел притихших офицеров, как суровый отец — расшалившихся детей. Потом вновь откинулся на спинку стула. — Продолжайте, Дейв.
— Первая эскадрилья не вступает в бой, пока не достигнет объекта «Рубин», если раньше не вызовет на себя огонь противника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72