На столе стояли небольшой портативный компьютер и набор изящных стеклянных канцелярских принадлежностей. В камине зеленого мрамора лежали остывшие обуглившиеся дрова.
Мартин села и жестом указала мне на стул.
— Что же все-таки происходит?
Я проявил откровенность, возможную в данной ситуации.
— Все это хорошо, профессор Делавэр, но возникает проблема с применением Первой поправки, не говоря об академических свободах и элементарной этике. Полагаю, вы не надеетесь, что мы откроем вам все наши архивы, желая упростить ваше расследование?
— Меня интересует не конфиденциальная информация о Кевине Драммонде, а лишь то, что связано с расследованием в рамках уголовного дела, в частности, вопросы, относящиеся к дисциплине. — Элизабет Мартин держалась бесстрастно. — Речь идет о нескольких убийствах, — добавил я. — Если выяснится, что Драммонд совершил уголовное преступление, эта информация станет достоянием общественности. Если с ним возникали проблемы подобного рода здесь, а «Чартер» скрыл это, то объектом расследования станет и сам колледж.
— Это угроза?
— Нет, просто я объясняю, как может обернуться дело.
— Консультант полиции… эта ваша деятельность не идет вразрез с мнением вашего научного департамента? Вы полностью информируете его?
— Это угроза? — улыбнулся я.
Мартин потерла руки. На каминной полке в серебряной рамке стояла фотография, запечатлевшая ее в красной мантии рядом с седым мужчиной в смокинге. Он был старше Мартин лет на десять. На другой фотографии она была в партикулярном платье рядом с тем же мужчиной. Их сняли на фоне зданий, крытых черепицей. Еще одна фотография: часть зеленовато-голубого канала. Изогнутый нос гондолы. Венеция.
— Какими бы ни были последствия, я не могу на это пойти.
— Логично, — согласился я. — Но если есть то, о чем я должен знать — о чем должна знать полиция, — вы, оказав нам помощь, облегчите жизнь множеству людей.
Взяв из кожаного футляра золотую ручку, Мартин начала постукивать ею по столу.
— Скажу вам следующее: я не припомню, чтобы Драммонд создавал какие-то проблемы для кафедры. В нем не было… совершенно ничего от убийцы. — Постукивание ручкой свидетельствовало о том, что Мартин оказалась в затруднительном положении. — Да, профессор Делавэр, все это звучит весьма необычно.
— Вы лично занимались с Кевином?
— Когда он закончил колледж?
— Два года назад.
— Тогда я отвечу утвердительно. Два года назад я вела семинар по средствам массовой информации, и все студенты старшего курса посещали его.
— Но каких-то конкретных воспоминаний о том, что вы учили Драммонда, у вас не сохранилось?
— Это обязательная дисциплина. Кафедра общественных связей — составная часть факультета гуманитарных наук. Наши студенты проходят основной курс обучения на других кафедрах.
— Думаю, Кевин Драммонд имел консультанта на факультете.
— Я не была его консультантом. Я работаю со студентами-отличниками.
— Отличником Кевин не был?
— Если бы был, я запомнила бы его. Мартин начала набирать что-то на своем портативном компьютере.
Разговор окончен.
Если бы я пошел искать профессоров Санторини и Шулля, это вызвало бы ее неудовольствие. Я найду какой-нибудь другой способ войти в контакт с ее коллегами. Или попрошу Майло заняться этим.
Когда я встал, Мартин сообщила:
— Его консультантом был Гордон Шулль. И вам повезло, потому что профессор Сьюзан Санторини сейчас проводит научные исследования во Франции.
Удивленный внезапной переменой ее настроения, я спросил:
— Могу ли я поговорить с профессором Шуллем?
— Пожалуйста. Он здесь. Его кабинет — второй слева.
В коридоре, у кафедры романских языков, слонялись несколько студентов. Возле кафедры общественных связей не было никого.
Дверь кабинета Гордона Шулля была закрыта, и на мой стук никто не ответил. Я уже писал записку, когда кто-то приветливо заговорил со мной.
— Могу ли чем-нибудь помочь вам?
Мужчина с рюкзаком только что поднялся по запасной лестнице. Лет тридцати пяти, шести футов ростом, хорошо сложенный, угловатое обветренное лицо, покрытое пятидневной щетиной, густые брови, голубые глаза, копна кудрявых рыжих волос. В нем привлекала грубая мужская красота. Ну прямо фотограф, работающий на журнал «Нэшнл джиогрэфик», или специалист-зоолог, поднаторевший в получении грантов на изучение редких видов.
— Профессор Шулль?
— Я Горди Шулль. Что случилось?
Я повторил то немногое, о чем рассказал Элизабет Мартин.
— Кевин? Это было… дайте-ка вспомнить… несколько лет назад. Так в чем проблема?
— Возможно, проблемы нет. Его имя появилось в связи с расследованием.
— Расследованием по какому поводу?
— По поводу убийства.
Шулль отступил назад. Ослабил ремни рюкзака, почесал большой подбородок.
— Кевин? Шутите? — Он пожал плечами. — С ума сойти.
— Возникали ли у вас с Кевином какие-нибудь проблемы, когда он был вашим учеником?
— Проблемы?
— Проблемы дисциплинарного характера.
— Нет. Он был несколько… как бы сказать… эксцентричен? — Шулль извлек из кармана джинсов большое хромированное кольцо с ключами и открыл дверь. — Мне, наверное, не следовало бы разговаривать с вами. Вторжение в чужую личную жизнь… и тому подобное. Но убийство… Думаю, мне нужно потолковать с начальством, прежде чем мы продолжим.
Его взгляд переместился к кабинету Элизабет Мартин.
— Меня направила к вам профессор Мартин. Именно она сообщила, что вы были консультантом Кевина Драммонда.
— В самом деле? Ну, в таком случае… полагаю, все в порядке.
Его кабинет был раза в три меньше, чем у Мартин, и за счет темно-коричневых стен выглядел мрачновато, пока Шулль не поднял жалюзи над единственным узким окном. Свет загораживал массивный сучковатый ствол дерева, и Шуллю пришлось включить электричество.
В колледже «Чартер» преподаватели явно стояли на разных ступенях иерархической лестницы. Рабочий стол Шулля и книжные полки в его кабинете, выдержанные в стиле датского модерна, были из ДСП. Серые металлические стулья для посетителей. Никакого калифорнийского импрессионизма — лишь две афиши, посвященные выставкам современного искусства в Нью-Йорке и Чикаго.
Позади стола косо висели два диплома в черных рамках. Диплом о получении пятнадцать лет назад степени бакалавра в колледже «Чартер» и степени магистра в Вашингтонском университете — четыре года спустя.
Шулль бросил свой рюкзак в угол и сел.
— Кевин Драммонд… ну и ну.
— В чем состояла его эксцентричность?
Он положил ноги на стол, а руки — за голову. Под рыжей копной волос виднелся крупный шишковатый череп. — Вы, как я понимаю, убийцей этого парня прямо не называете?
— Ни в коем случае. Просто его имя появилось в процессе следствия.
— Каким образом?
— Хотел бы я это вам сказать.
— Это нечестно, — ухмыльнулся Шулль.
— Что вы можете рассказать о нем?
— Вы психолог? Вас послали, поскольку заподозрили, что у Кевина расстроена психика?
— Иногда полиция считает, что я нужен им для решения специфических задач.
— Невообразимо… ваше имя кажется мне знакомым, сам не знаю почему.
Я улыбнулся, Шулль улыбнулся мне в ответ.
— Ну хорошо, об эксцентричности Кевина Драммонда… Начнем с того, что он был замкнут. По крайней мере я это замечал. У Кевина не было друзей, он не участвовал в мероприятиях кампуса. Но ничего пугающего. Тихий. Задумчивый. Средних способностей, не проявлял активности в общественных делах.
— Часто ли вы с ним встречались?
— Время от времени я консультировал его по программе обучения. Кевина словно гнал ветер… Казалось, в колледже ему не нравится. Впрочем, в этом нет ничего необычного. Многие ребята чувствуют то же самое.
— Подавленность?
— Вы психиатр, — заметил Шулль. — Впрочем, да. Именно так я и сказал бы. Сейчас, думая об этом, я вспоминаю, что никогда не видел его улыбающимся. Я пытался вызвать Кевина на разговор. Но он был не очень словоохотлив.
— Напружиненный? Шулль кивнул.
— Безусловно напружиненный. Серьезный парень без чувства юмора.
— Чем он интересовался?
— Ну, я назвал бы поп-культуру. Что можно отнести к половине наших студентов. Они продукт воспитания.
— Что вы имеете в виду?
— Дух времени, — пояснил Шулль. — Если бы ваши родители были подобны моим, вам привили бы тягу к книгам, к театральному искусству. Нынешнее поколение студентов скорее всего воспитывалось в семьях, где основное развлечение — телевизионные передачи. Привить человеку способность оценивать искусство посредством джаза — дело довольно трудное.
Мое детство сопровождалось тишиной и потреблением джина.
— Какие аспекты поп-культуры интересовали Кевина? — спросил я.
— Все. Музыка, живопись. В этом отношении он вполне соответствовал программе кафедры. Элизабет Мартин требует, чтобы мы применяли целостный подход. Искусство как всеобщая категория; соприкосновение мира искусства с прочими аспектами культуры.
— Средних способностей…
— Не просите меня рассказывать о его оценках. Это безусловное табу.
— А приблизительная оценка?
Шулль подошел к закрытому деревом окну, почесал затылок, ослабил галстук.
— Мы вторглись в щекотливую тему, друг мой. Колледж сохраняет в тайне сведения об успеваемости студентов.
— Справедливо ли назвать его посредственным студентом? Шулль тихо засмеялся.
— О'кей, давайте сойдемся на этом.
— Менялись ли его оценки с течением времени? ч — Помнится, был спад прилежания к концу обучения.
—Когда?
— В течение последних двух лет.
Как раз после убийства Анжелики Бернет. За некоторое время до окончания колледжа Драммонд задумал издание своего «Груврэт».
— Вам известно о том, что Кевин пытался заняться издательской деятельностью?
— Ах, это! Его журнал фанатов. — Вы видели его?
—Он говорил мне о нем. То был единственный случай, когда я увидел Кевина по-настоящему воодушевленным.
— Он никогда не показывал вам свой журнал? — Показывал мне некоторые написанные им статьи. — Шулль с сожалением улыбнулся. — Кевин нуждался в похвале. Я пытался удовлетворить это желание.
— Однако его писанина похвалы не заслуживала. Шулль пожал плечами.
— Он был ребенком и писал как ребенок.
— То есть?
— Как начинающий студент — как студент любого курса вообще. Я сыт по горло подобными изысками. Но это нормально. Совершенствование в любом ремесле требует времени. Единственная разница между Кевином и сотнями других студентов состояла в том, что он полагал, будто уже подошел вплотную к успеху.
— Вы не говорили Кевину, что до успеха ему еще далеко?
— Бог мой, нет. Зачем разубеждать поверившего в свои силы обеспокоенного мальчишку? Я понимал, что сама жизнь подскажет это ему.
— Обеспокоенного?
— Вы говорите, что он замешан в убийстве. — Шулль сел на свой стул. — Мне вовсе не хочется порочить его. Кевин был спокойным, слегка не от мира сего, сомневался, есть ли у него талант. И это все. Я не хочу создать о нем впечатление как о каком-то маньяке. Кевин не так уж отличался от других необщительных людей, которых я встречал на своем пути. — Шулль положил локти на стол и серьезно посмотрел на меня. — Вы никак не можете посвятить меня в детали? Мои прежние журналистские импульсы дают знать о себе.
— Прошу прощения, — ответил я. — Значит, вы пришли в науку из журналистики?
— У науки есть свои привлекательные стороны.
— Что еще вы можете рассказать о Кевине?
— Вообще-то это все. И через несколько минут начинается мой рабочий день.
— Много времени я у вас не отниму, профессор. Известно ли вам что-нибудь еще об издательских устремлениях Кевина?
— Едва у него возник этот издательский пунктик, а это случилось в конце обучения, он ни о чем ином уже не мог разговаривать. Все ребята такие.
— Какие?
— Одержимые. Мы принимаем их в колледж и называем взрослыми, но они, в сущности, остаются подростками, а подросткам свойственны навязчивые идеи.
— Чем был одержим Кевин?
— Стремлением к успеху, по-моему.
— Были ли у него какие-то четко сформировавшиеся взгляды?
— По отношению к чему?
— К искусству.
— К искусству, — повторил Шулль. — Мы снова говорим о подростковых подходах. Кевин придерживался самых примитивных взглядов, характерных для студента-второкурсника.
— Что они собой представляют?
— Полную противоположность духу наживы. Все, что продается, внушает отвращение. Обычный набор рассуждений в студенческом общежитии.
— Он говорил вам об этом?
— Моя работа состоит во вскармливании маленьких утят, а не в том, чтобы стрелять в них крупной дробью критики с перцем.
— Когда Кевин показал вам свои статьи, вы не редактировали их?
— Статьи — нет. В письменные работы, которые они делали по моему заданию, я иногда предлагал им внести кое-какие изменения.
— Как он относился к критическим замечаниям?
— Ну, вообще-то очень хорошо. Порой Кевин просил, чтобы я дал ему дополнительные указания. Думаю, он считался с моим мнением. По-моему, он больше нигде не получал поддержки.
— Вам известно, что Кевин писал обзорные статьи по искусству для «Дейли бобкет»?
— А, эти. Он очень гордился ими.
— Он показывал вам их?
— Кевин хвастался ими. Кажется, он стал доверять мне. Это, впрочем, не означало совместных выпивок; ничего, помимо учебного времени. Кевин не относился к такому типу подростков.
— Что это за тип?
— Человек такого типа, с которым хотелось бы выпить пива.
— Он говорил вам о своих псевдонимах? Шулль поднял брови:
— Какие псевдонимы? — «Правдивый Писарь», «Э. Мерфи». Он подписывал ими статьи в своем журнале фанатов и других искусствоведческих журналах.
— В самом деле? Как странно. Почему?
— Я надеялся, что вы объясните мне это, профессор.
— Бросьте вы это звание. Зовите меня Горди… Псевдонимы… По-вашему, Кевин что-то скрывал?
— Мотивации Кевина до сих пор остаются загадкой.
— Нет, о псевдонимах я ничего не знал.
— Вы говорили, что его оценки со временем понижались. Замечали ли вы какие-либо изменения в стиле его письма?
— То есть?
— Кевин перешел от простого и прямого стиля к многословному и претенциозному.
— Вот это да! — воскликнул Шулль. — Критик-то на поверку вы, а не я. — Он снял галстук, расстегнул воротник своей клетчатой рубашки. — Претенциозный? Нет, напротив. То немногое, что я отмечал в развитии Кевина, по-моему, указывало на совершенствование стиля. Большую элегантность. Но видимо, это закономерно, если вы правы в том, что Кевин был взбудоражен. Если он деградировал, это отразилось бы на его манере письма, не так ли? А теперь, прошу прощения, у меня назначена встреча. — Когда мы подошли к двери, он добавил: — Не знаю, что, по вашему мнению, сделал Кевин, а может быть, и не хочу знать. Но признаюсь: мне жаль его.
— Почему?
Не ответив, он открыл дверь, и мы вышли в коридор. Неподалеку от нас на полу сидела хорошенькая девушка азиатского типа. Увидев Шулля, она встала и улыбнулась.
— Входи, Эми, — сказал он. — Я приду через секундочку. Когда девушка ушла, я спросил:
— Почему вам жалко Кевина?
— Печальный мальчик, — ответил он. — Дерьмовый писатель. А теперь вы еще говорите мне, что он убийца-психопат. Разве этого мало для сожаления?
24
Покинув колледж, я выехал на Сто тридцать четвертую улицу и направился в сторону Лос-Анджелеса, когда у меня зазвонил телефон.
— Пару часов назад, — заговорил Майло, — мне была нужна твоя помощь. Печальная беседа с матерью Левича. Василий был прекрасным сыном, одаренным ребенком, настоящим гением, зеницей материнского ока, и никто на свете не хотел обидеть его. Потом я получил предварительный доклад от своих детективов. Опрос жителей Бристоль-стрит ничего не дал, и никто из слушателей, с которыми они переговорили, не заметил ничего необычного. То же относится и к охраннику, и к лицам, обслуживающим автостоянку. Скорее всего тот, кто кокнул Василия, либо слился с толпой, либо незаметно улизнул.
— Ты говорил, что слушали Василия люди пожилого возраста. Может, кто-то заметил молодого человека?
— Он мог изменить внешность, войти в зал в темноте или сесть в последнем ряду. Учти также еще одно: посещая фортепьянные концерты, ты не выискиваешь взглядом подозрительных людей. Кроме того, предстоит проверить слушателей, не состоящих членами клуба. Ты уже побывал в колледже?
— Побывал. Кевин Драммонд написал несколько обзорных статей по искусству для студенческой газеты. Многого они не проясняют. Однако, когда он был на старшем курсе, незадолго до того, как начал издавать «Груврэт», его стиль резко изменился. От простой прозы он перешел к тому, что мы видели в статьях, помещенных в «Селдомсинатол». Быть может, в то время у него произошли какие-то изменения в психике.
— Чокнулся?
— Нет, если это наш убийца. Так хорошо спланировать все эти преступления шизофренику не удалось бы. Вместе с тем изменение настроения, мания вполне соответствовали бы чрезмерной «горячности» прозы и ложным представлениям о своем духовном величии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Мартин села и жестом указала мне на стул.
— Что же все-таки происходит?
Я проявил откровенность, возможную в данной ситуации.
— Все это хорошо, профессор Делавэр, но возникает проблема с применением Первой поправки, не говоря об академических свободах и элементарной этике. Полагаю, вы не надеетесь, что мы откроем вам все наши архивы, желая упростить ваше расследование?
— Меня интересует не конфиденциальная информация о Кевине Драммонде, а лишь то, что связано с расследованием в рамках уголовного дела, в частности, вопросы, относящиеся к дисциплине. — Элизабет Мартин держалась бесстрастно. — Речь идет о нескольких убийствах, — добавил я. — Если выяснится, что Драммонд совершил уголовное преступление, эта информация станет достоянием общественности. Если с ним возникали проблемы подобного рода здесь, а «Чартер» скрыл это, то объектом расследования станет и сам колледж.
— Это угроза?
— Нет, просто я объясняю, как может обернуться дело.
— Консультант полиции… эта ваша деятельность не идет вразрез с мнением вашего научного департамента? Вы полностью информируете его?
— Это угроза? — улыбнулся я.
Мартин потерла руки. На каминной полке в серебряной рамке стояла фотография, запечатлевшая ее в красной мантии рядом с седым мужчиной в смокинге. Он был старше Мартин лет на десять. На другой фотографии она была в партикулярном платье рядом с тем же мужчиной. Их сняли на фоне зданий, крытых черепицей. Еще одна фотография: часть зеленовато-голубого канала. Изогнутый нос гондолы. Венеция.
— Какими бы ни были последствия, я не могу на это пойти.
— Логично, — согласился я. — Но если есть то, о чем я должен знать — о чем должна знать полиция, — вы, оказав нам помощь, облегчите жизнь множеству людей.
Взяв из кожаного футляра золотую ручку, Мартин начала постукивать ею по столу.
— Скажу вам следующее: я не припомню, чтобы Драммонд создавал какие-то проблемы для кафедры. В нем не было… совершенно ничего от убийцы. — Постукивание ручкой свидетельствовало о том, что Мартин оказалась в затруднительном положении. — Да, профессор Делавэр, все это звучит весьма необычно.
— Вы лично занимались с Кевином?
— Когда он закончил колледж?
— Два года назад.
— Тогда я отвечу утвердительно. Два года назад я вела семинар по средствам массовой информации, и все студенты старшего курса посещали его.
— Но каких-то конкретных воспоминаний о том, что вы учили Драммонда, у вас не сохранилось?
— Это обязательная дисциплина. Кафедра общественных связей — составная часть факультета гуманитарных наук. Наши студенты проходят основной курс обучения на других кафедрах.
— Думаю, Кевин Драммонд имел консультанта на факультете.
— Я не была его консультантом. Я работаю со студентами-отличниками.
— Отличником Кевин не был?
— Если бы был, я запомнила бы его. Мартин начала набирать что-то на своем портативном компьютере.
Разговор окончен.
Если бы я пошел искать профессоров Санторини и Шулля, это вызвало бы ее неудовольствие. Я найду какой-нибудь другой способ войти в контакт с ее коллегами. Или попрошу Майло заняться этим.
Когда я встал, Мартин сообщила:
— Его консультантом был Гордон Шулль. И вам повезло, потому что профессор Сьюзан Санторини сейчас проводит научные исследования во Франции.
Удивленный внезапной переменой ее настроения, я спросил:
— Могу ли я поговорить с профессором Шуллем?
— Пожалуйста. Он здесь. Его кабинет — второй слева.
В коридоре, у кафедры романских языков, слонялись несколько студентов. Возле кафедры общественных связей не было никого.
Дверь кабинета Гордона Шулля была закрыта, и на мой стук никто не ответил. Я уже писал записку, когда кто-то приветливо заговорил со мной.
— Могу ли чем-нибудь помочь вам?
Мужчина с рюкзаком только что поднялся по запасной лестнице. Лет тридцати пяти, шести футов ростом, хорошо сложенный, угловатое обветренное лицо, покрытое пятидневной щетиной, густые брови, голубые глаза, копна кудрявых рыжих волос. В нем привлекала грубая мужская красота. Ну прямо фотограф, работающий на журнал «Нэшнл джиогрэфик», или специалист-зоолог, поднаторевший в получении грантов на изучение редких видов.
— Профессор Шулль?
— Я Горди Шулль. Что случилось?
Я повторил то немногое, о чем рассказал Элизабет Мартин.
— Кевин? Это было… дайте-ка вспомнить… несколько лет назад. Так в чем проблема?
— Возможно, проблемы нет. Его имя появилось в связи с расследованием.
— Расследованием по какому поводу?
— По поводу убийства.
Шулль отступил назад. Ослабил ремни рюкзака, почесал большой подбородок.
— Кевин? Шутите? — Он пожал плечами. — С ума сойти.
— Возникали ли у вас с Кевином какие-нибудь проблемы, когда он был вашим учеником?
— Проблемы?
— Проблемы дисциплинарного характера.
— Нет. Он был несколько… как бы сказать… эксцентричен? — Шулль извлек из кармана джинсов большое хромированное кольцо с ключами и открыл дверь. — Мне, наверное, не следовало бы разговаривать с вами. Вторжение в чужую личную жизнь… и тому подобное. Но убийство… Думаю, мне нужно потолковать с начальством, прежде чем мы продолжим.
Его взгляд переместился к кабинету Элизабет Мартин.
— Меня направила к вам профессор Мартин. Именно она сообщила, что вы были консультантом Кевина Драммонда.
— В самом деле? Ну, в таком случае… полагаю, все в порядке.
Его кабинет был раза в три меньше, чем у Мартин, и за счет темно-коричневых стен выглядел мрачновато, пока Шулль не поднял жалюзи над единственным узким окном. Свет загораживал массивный сучковатый ствол дерева, и Шуллю пришлось включить электричество.
В колледже «Чартер» преподаватели явно стояли на разных ступенях иерархической лестницы. Рабочий стол Шулля и книжные полки в его кабинете, выдержанные в стиле датского модерна, были из ДСП. Серые металлические стулья для посетителей. Никакого калифорнийского импрессионизма — лишь две афиши, посвященные выставкам современного искусства в Нью-Йорке и Чикаго.
Позади стола косо висели два диплома в черных рамках. Диплом о получении пятнадцать лет назад степени бакалавра в колледже «Чартер» и степени магистра в Вашингтонском университете — четыре года спустя.
Шулль бросил свой рюкзак в угол и сел.
— Кевин Драммонд… ну и ну.
— В чем состояла его эксцентричность?
Он положил ноги на стол, а руки — за голову. Под рыжей копной волос виднелся крупный шишковатый череп. — Вы, как я понимаю, убийцей этого парня прямо не называете?
— Ни в коем случае. Просто его имя появилось в процессе следствия.
— Каким образом?
— Хотел бы я это вам сказать.
— Это нечестно, — ухмыльнулся Шулль.
— Что вы можете рассказать о нем?
— Вы психолог? Вас послали, поскольку заподозрили, что у Кевина расстроена психика?
— Иногда полиция считает, что я нужен им для решения специфических задач.
— Невообразимо… ваше имя кажется мне знакомым, сам не знаю почему.
Я улыбнулся, Шулль улыбнулся мне в ответ.
— Ну хорошо, об эксцентричности Кевина Драммонда… Начнем с того, что он был замкнут. По крайней мере я это замечал. У Кевина не было друзей, он не участвовал в мероприятиях кампуса. Но ничего пугающего. Тихий. Задумчивый. Средних способностей, не проявлял активности в общественных делах.
— Часто ли вы с ним встречались?
— Время от времени я консультировал его по программе обучения. Кевина словно гнал ветер… Казалось, в колледже ему не нравится. Впрочем, в этом нет ничего необычного. Многие ребята чувствуют то же самое.
— Подавленность?
— Вы психиатр, — заметил Шулль. — Впрочем, да. Именно так я и сказал бы. Сейчас, думая об этом, я вспоминаю, что никогда не видел его улыбающимся. Я пытался вызвать Кевина на разговор. Но он был не очень словоохотлив.
— Напружиненный? Шулль кивнул.
— Безусловно напружиненный. Серьезный парень без чувства юмора.
— Чем он интересовался?
— Ну, я назвал бы поп-культуру. Что можно отнести к половине наших студентов. Они продукт воспитания.
— Что вы имеете в виду?
— Дух времени, — пояснил Шулль. — Если бы ваши родители были подобны моим, вам привили бы тягу к книгам, к театральному искусству. Нынешнее поколение студентов скорее всего воспитывалось в семьях, где основное развлечение — телевизионные передачи. Привить человеку способность оценивать искусство посредством джаза — дело довольно трудное.
Мое детство сопровождалось тишиной и потреблением джина.
— Какие аспекты поп-культуры интересовали Кевина? — спросил я.
— Все. Музыка, живопись. В этом отношении он вполне соответствовал программе кафедры. Элизабет Мартин требует, чтобы мы применяли целостный подход. Искусство как всеобщая категория; соприкосновение мира искусства с прочими аспектами культуры.
— Средних способностей…
— Не просите меня рассказывать о его оценках. Это безусловное табу.
— А приблизительная оценка?
Шулль подошел к закрытому деревом окну, почесал затылок, ослабил галстук.
— Мы вторглись в щекотливую тему, друг мой. Колледж сохраняет в тайне сведения об успеваемости студентов.
— Справедливо ли назвать его посредственным студентом? Шулль тихо засмеялся.
— О'кей, давайте сойдемся на этом.
— Менялись ли его оценки с течением времени? ч — Помнится, был спад прилежания к концу обучения.
—Когда?
— В течение последних двух лет.
Как раз после убийства Анжелики Бернет. За некоторое время до окончания колледжа Драммонд задумал издание своего «Груврэт».
— Вам известно о том, что Кевин пытался заняться издательской деятельностью?
— Ах, это! Его журнал фанатов. — Вы видели его?
—Он говорил мне о нем. То был единственный случай, когда я увидел Кевина по-настоящему воодушевленным.
— Он никогда не показывал вам свой журнал? — Показывал мне некоторые написанные им статьи. — Шулль с сожалением улыбнулся. — Кевин нуждался в похвале. Я пытался удовлетворить это желание.
— Однако его писанина похвалы не заслуживала. Шулль пожал плечами.
— Он был ребенком и писал как ребенок.
— То есть?
— Как начинающий студент — как студент любого курса вообще. Я сыт по горло подобными изысками. Но это нормально. Совершенствование в любом ремесле требует времени. Единственная разница между Кевином и сотнями других студентов состояла в том, что он полагал, будто уже подошел вплотную к успеху.
— Вы не говорили Кевину, что до успеха ему еще далеко?
— Бог мой, нет. Зачем разубеждать поверившего в свои силы обеспокоенного мальчишку? Я понимал, что сама жизнь подскажет это ему.
— Обеспокоенного?
— Вы говорите, что он замешан в убийстве. — Шулль сел на свой стул. — Мне вовсе не хочется порочить его. Кевин был спокойным, слегка не от мира сего, сомневался, есть ли у него талант. И это все. Я не хочу создать о нем впечатление как о каком-то маньяке. Кевин не так уж отличался от других необщительных людей, которых я встречал на своем пути. — Шулль положил локти на стол и серьезно посмотрел на меня. — Вы никак не можете посвятить меня в детали? Мои прежние журналистские импульсы дают знать о себе.
— Прошу прощения, — ответил я. — Значит, вы пришли в науку из журналистики?
— У науки есть свои привлекательные стороны.
— Что еще вы можете рассказать о Кевине?
— Вообще-то это все. И через несколько минут начинается мой рабочий день.
— Много времени я у вас не отниму, профессор. Известно ли вам что-нибудь еще об издательских устремлениях Кевина?
— Едва у него возник этот издательский пунктик, а это случилось в конце обучения, он ни о чем ином уже не мог разговаривать. Все ребята такие.
— Какие?
— Одержимые. Мы принимаем их в колледж и называем взрослыми, но они, в сущности, остаются подростками, а подросткам свойственны навязчивые идеи.
— Чем был одержим Кевин?
— Стремлением к успеху, по-моему.
— Были ли у него какие-то четко сформировавшиеся взгляды?
— По отношению к чему?
— К искусству.
— К искусству, — повторил Шулль. — Мы снова говорим о подростковых подходах. Кевин придерживался самых примитивных взглядов, характерных для студента-второкурсника.
— Что они собой представляют?
— Полную противоположность духу наживы. Все, что продается, внушает отвращение. Обычный набор рассуждений в студенческом общежитии.
— Он говорил вам об этом?
— Моя работа состоит во вскармливании маленьких утят, а не в том, чтобы стрелять в них крупной дробью критики с перцем.
— Когда Кевин показал вам свои статьи, вы не редактировали их?
— Статьи — нет. В письменные работы, которые они делали по моему заданию, я иногда предлагал им внести кое-какие изменения.
— Как он относился к критическим замечаниям?
— Ну, вообще-то очень хорошо. Порой Кевин просил, чтобы я дал ему дополнительные указания. Думаю, он считался с моим мнением. По-моему, он больше нигде не получал поддержки.
— Вам известно, что Кевин писал обзорные статьи по искусству для «Дейли бобкет»?
— А, эти. Он очень гордился ими.
— Он показывал вам их?
— Кевин хвастался ими. Кажется, он стал доверять мне. Это, впрочем, не означало совместных выпивок; ничего, помимо учебного времени. Кевин не относился к такому типу подростков.
— Что это за тип?
— Человек такого типа, с которым хотелось бы выпить пива.
— Он говорил вам о своих псевдонимах? Шулль поднял брови:
— Какие псевдонимы? — «Правдивый Писарь», «Э. Мерфи». Он подписывал ими статьи в своем журнале фанатов и других искусствоведческих журналах.
— В самом деле? Как странно. Почему?
— Я надеялся, что вы объясните мне это, профессор.
— Бросьте вы это звание. Зовите меня Горди… Псевдонимы… По-вашему, Кевин что-то скрывал?
— Мотивации Кевина до сих пор остаются загадкой.
— Нет, о псевдонимах я ничего не знал.
— Вы говорили, что его оценки со временем понижались. Замечали ли вы какие-либо изменения в стиле его письма?
— То есть?
— Кевин перешел от простого и прямого стиля к многословному и претенциозному.
— Вот это да! — воскликнул Шулль. — Критик-то на поверку вы, а не я. — Он снял галстук, расстегнул воротник своей клетчатой рубашки. — Претенциозный? Нет, напротив. То немногое, что я отмечал в развитии Кевина, по-моему, указывало на совершенствование стиля. Большую элегантность. Но видимо, это закономерно, если вы правы в том, что Кевин был взбудоражен. Если он деградировал, это отразилось бы на его манере письма, не так ли? А теперь, прошу прощения, у меня назначена встреча. — Когда мы подошли к двери, он добавил: — Не знаю, что, по вашему мнению, сделал Кевин, а может быть, и не хочу знать. Но признаюсь: мне жаль его.
— Почему?
Не ответив, он открыл дверь, и мы вышли в коридор. Неподалеку от нас на полу сидела хорошенькая девушка азиатского типа. Увидев Шулля, она встала и улыбнулась.
— Входи, Эми, — сказал он. — Я приду через секундочку. Когда девушка ушла, я спросил:
— Почему вам жалко Кевина?
— Печальный мальчик, — ответил он. — Дерьмовый писатель. А теперь вы еще говорите мне, что он убийца-психопат. Разве этого мало для сожаления?
24
Покинув колледж, я выехал на Сто тридцать четвертую улицу и направился в сторону Лос-Анджелеса, когда у меня зазвонил телефон.
— Пару часов назад, — заговорил Майло, — мне была нужна твоя помощь. Печальная беседа с матерью Левича. Василий был прекрасным сыном, одаренным ребенком, настоящим гением, зеницей материнского ока, и никто на свете не хотел обидеть его. Потом я получил предварительный доклад от своих детективов. Опрос жителей Бристоль-стрит ничего не дал, и никто из слушателей, с которыми они переговорили, не заметил ничего необычного. То же относится и к охраннику, и к лицам, обслуживающим автостоянку. Скорее всего тот, кто кокнул Василия, либо слился с толпой, либо незаметно улизнул.
— Ты говорил, что слушали Василия люди пожилого возраста. Может, кто-то заметил молодого человека?
— Он мог изменить внешность, войти в зал в темноте или сесть в последнем ряду. Учти также еще одно: посещая фортепьянные концерты, ты не выискиваешь взглядом подозрительных людей. Кроме того, предстоит проверить слушателей, не состоящих членами клуба. Ты уже побывал в колледже?
— Побывал. Кевин Драммонд написал несколько обзорных статей по искусству для студенческой газеты. Многого они не проясняют. Однако, когда он был на старшем курсе, незадолго до того, как начал издавать «Груврэт», его стиль резко изменился. От простой прозы он перешел к тому, что мы видели в статьях, помещенных в «Селдомсинатол». Быть может, в то время у него произошли какие-то изменения в психике.
— Чокнулся?
— Нет, если это наш убийца. Так хорошо спланировать все эти преступления шизофренику не удалось бы. Вместе с тем изменение настроения, мания вполне соответствовали бы чрезмерной «горячности» прозы и ложным представлениям о своем духовном величии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42