Что мне было необходимо, так это время – возможность задержаться в Силверхилле на несколько дней, чтобы воспользоваться случаем поговорить с каждым, кто захочет со мной разговаривать. Мне нужна была возможность встретиться с тетей Арвиллой наедине, немножко лучше узнать ее, прежде чем я попытаюсь исполнить волю моей матери. В данный момент представлялось маловероятным, что мне позволят остаться здесь дольше, чем на одну сегодняшнюю ночь. Времени в моем распоряжении не было.
На цыпочках я вышла в пустой холл и проверила, открываются ли двойные стеклянные двери балкона. Они открылись легко, и я очутилась в застекленном уголке башни, откуда открывался восхитительный вид. Сквозь окна я видела далекие лужайки Силверхилла, а по ту сторону синей водной глади – шоссе, по которому ранее ехала и на котором можно было сейчас наблюдать довольно оживленное вечернее движение транспорта. Машины казались далекими, очень далекими от дома, целиком погруженного в свое прошлое.
Впрочем, я вошла в башню не для того, чтобы любоваться видами. Повернувшись к точно таким же стеклянным дверям, которые вели на другую половину дома, я осторожно потрогала ручку. Хотя ручка и повернулась, с противоположной стороны дверь что-то придерживало – вероятно, засов или крючок, который с этой стороны отодвинуть было невозможно. Стеклянные панели были занавешены, и я не могла разглядеть темный верхний холл той половины дома, где живет тетя Арвилла.
После неудачной попытки я возвратилась в комнату и, чувствуя себя совершенно опустошенной, растянулась на постели и постаралась ни о чем не думать. Но мозг продолжал работать. Сразу же перед моим мысленным взором предстал Грег и выражение на его лице, которое я заметила в тот вечер в ресторане. Мне не хотелось вспоминать – хотелось навсегда вытравить все это из памяти. Но я сознавала: пришло время трезво взглянуть на Грега и на себя самое. Только тогда я почувствую, что свободна от него.
Глава III
Всегда существовала опасность с излишней готовностью откликнуться на доброту, опасность слишком довериться. В школе были мальчики, которым я нравилась и которые иногда назначали мне свидания, но часто это были такие мальчики, которыми не слишком интересовались другие девочки моего возраста. Желая почувствовать свое превосходство, я говорила себе, что эти мальчики были более тонкими и более интересными, нежели те красивые подростки, что пользовались широкой популярностью. Вполне возможно, так оно и было, но так же как мальчики, с которыми мне хотелось встречаться, интересовались, пусть поверхностными, но хорошенькими девицами, что-то во мне противилось свиданиям с мечтательными, утонченными юнцами, которые готовы были принять меня такой, какой я была.
Конечно, столь подозрительная и противоречивая позиция неизбежно порождала унижение, но я была еще слишком молода, чтобы понимать, как глупо я себя веду. Когда я встретила Грега, все переменилось. Я перестала быть вечно настороже, отбросила прочь привычную подозрительность. Грег любил все красивое. Если он был способен любить меня, значит, со мной все было в порядке.
В студии он получал какое-то чувственное удовольствие, оперируя контрастными сочетаниями света и тени, используя цвет, организуя пространство. До появления Грега я зарабатывала на жизнь себе и маме, работая фотомоделью, рекламирующей ювелирные изделия мистера Донати, а также обслуживала еще несколько фирм, заинтересованных в рекламе лака для ногтей, кремов для рук и прочих вещах того же рода. При этом всегда фотографировали мои руки. Но у Грега бывали бурные вспышки собственного вдохновения, и он сказал мистеру Донати, что надо быть слепым, чтобы не использовать меня с куда большим эффектом. Он потребовал, чтобы ему разрешили попробовать изготовить фоторекламу нового ожерелья из поддельных изумрудов, выпускавшегося фирмой Донати, и использовать для этой рекламы меня!
В ответ он услышал крики ужаса, но Грег прибег к своей магии, выделив освещением лишь половину моего лица, сняв ее так отчетливо, что, казалось, видны были все поры, а другую сторону затемнил так искусно, что зрителю и в голову не могло прийти, что его дурачат. Он добился столь успешного результата и впоследствии столь часто его повторял, что я стала зарабатывать больше, чем раньше, а его собственная репутация при этом укрепилась. Мы помогали друг другу, и из этого делового сотрудничества выросли отношения более близкие, чем обычная приязнь. Вполне естественно, мы стали встречаться по вечерам, и мой Пигмалион начал верить в свое собственное творение. Моя обычная настороженность ослабла. Я ему верила и начала, как бы осторожно нащупывая почву под ногами, влюбляться в него.
Возможно, я любила самое любовь как таковую и не могла не отозваться на чувство тонкого человека, который не замечал уродливой отметины на моем лице. Откуда мне было знать? Как могла я почувствовать разницу, когда боль, оставленная прежними обидами, укоренилась так глубоко и мне не с чем было сравнивать мое новое чувство – готовность откликнуться на проявляемые по отношению ко мне восхищение и одобрение.
Прошло несколько месяцев, прежде чем я заметила, что Грег всегда ухитряется сесть слева от меня – было ли то в театре, ресторане или во время прогулки по улице. Наверное, он делал это инстинктивно, сам не отдавая себе в этом отчета. В других случаях, когда мое лицо целиком оказывалось в поле его зрения, он попросту не смотрел, ибо не в силах был смириться с уродством, искажавшим мою щеку. Как далеко мы оба зашли в своих мечтах о нереальном!
Теперь я уже не могу припомнить, что заставило меня пробудиться от этих мечтаний – может, я всего лишь постепенно копила приметы. Но пробудиться мне действительно удалось. С внезапной болью я осознала, что он делает. Вначале мне не хотелось верить, и я давала ему множество возможностей доказать, что ошибаюсь. Но в ту последнюю нашу встречу я заставила себя вновь подвергнуть его испытанию. В ресторане, куда он меня привел, я отказалась занять обычное место слева от него и села напротив, так что все лицо мое было ярко освещено. Как бы это ни было больно нам обоим, я должна была знать правду. Я даже заговорила с ним о моем шраме и рассказала о нескольких случаях, когда испытала из-за него унижение. Так, я рассказала ему об одной женщине, которая приехала из Шелби повидаться с моей матерью, когда мне было одиннадцать лет. Не зная, что я слушаю их разговор, она сказала:
– Какая трагедия – этот шрам на лице вашей дочери, ведь все женщины в семье Горэмов всегда были такими красавицами!
После этого я возненавидела свое лицо сильнее, чем когда-либо, хотя мама была страшно возмущена подругой и ее пошлым замечанием. Грег слушал, и я заметила, как неприятно ему было. Мне и самой было немного не по себе. После обеда я попросила его проводить меня домой. Там я нашла маму в постели; она чувствовала себя настолько скверно, что не в силах была снова начать меня утешать. От меня она хотела теперь только одного – помочь ее сестре Арвилле. В то время я еще не знала об этом, но ее письмо к моей бабушке наверняка было уже в пути.
Теперь, лежа в своей комнате в Силверхилле, я могла себе позволить вновь пережить то, что произошло за последние десять дней, со всей болью и тяжестью утраты, и в результате прийти к осознанию и принятию суровой реальности. Теперь я уже никогда больше не буду такой ранимой. Я прекрасно знала за собой одну особенность – готовность стремительно кидаться в гущу любых событий, что весьма часто причиняло боль мне самой и окружающим. Пора было стать более осмотрительной, действовать более обдуманно. Как всегда легко принимать благие решения!
На следующее утро, когда мы встретились в студии, Грег обнаружил, что не может как следует фотографировать меня. За дело взялся кто-то другой, менее искусный, но мое изображение в профиль уже не походило на те, что были раньше, и через день-другой я вернулась к прежней профессии – предоставляя фотографировать свои руки. Тогда-то я и ушла с работы, оставшись сидеть дома. Я говорила всем, что у меня больна мать и что она во мне нуждается, но в глубине души я знала: больше я туда никогда не вернусь.
Конечно, я помнила тот добрый совет, который мне могли дать люди. Я прочла достаточное количество книг по психологии, чтобы знать, что источник моих бед заключен во мне самой. Только я не очень-то в это верила. Я предполагала, что в мире есть мужчины, которые не станут судить обо мне по таким меркам и считать, что изувеченная щека делает из меня парию. Но я не знала, как отыскать такого человека и как почувствовать себя свободной от себя самой. Поняла, что на моей жизни лежала тень посерьезнее той, что создавалась с помощью юпитеров и фотокамеры. Тень эта родилась под мансардными кровлями Силверхилла. Приехав сюда, я получила возможность пролить на нее яркий, трезвый свет дня и тем самым излечить себя от извечного внутреннего смятения. Я должна попытаться помочь не только бедной Арвилле, но и себе самой. Возможно, я не сумею помочь ни себе, ни ей, но попытаться необходимо. Я не позволю им прогнать меня прежде, чем совершу то, ради чего приехала.
Приняв решение, я успокоилась и уснула. Тени на лужайках под моими окнами удлинились, и когда, проснувшись, я решила выглянуть наружу, мне показалось, что белые березы кольцом окружили дом. Когда я смотрела на них раньше, они определенно не сбивались в такую тесную толпу, как сейчас. Какая странная иллюзия!
Было уже почти семь, когда я отдала себе отчет в том, который час. Я зажгла свет и торопливо накинула на себя розовато-лиловое гладкое платье, оставлявшее мои руки нагими. Уложив более аккуратно узел волос на затылке, я вдруг подумала, что моя прическа по стилю мало отличается от той, которую носила молодая Джулия Горэм в ту пору, когда создавался ее портрет, висящий внизу. Разница была лишь в том, что ее волосы были почти черные, а мои – золотисто-белокурые. Моя мама всегда называла их «горэмскими» волосами. У нее самой волосы были точно такие же мягкие, тонкие, и ей больше всего шло, когда она носила их длинными, если, конечно, удавалось с ними справиться. Только глаза у меня были не «горэмские» – ярко-голубые и чистые, в них было больше фиолетового оттенка, напоминающего аметист, а зрачок был очень темный. Это были глаза моей бабушки.
Я резко отвернулась от зеркала и направилась к двери. "Свет в комнате оставлю, – подумала я, – ведь когда буду возвращаться, настанет ночь и мне неприятно будет войти в незнакомую темную комнату".
Спускаясь по лестнице мимо стены, я никого не встретила. Пройдя половину последнего лестничного пролета, я остановилась и, повинуясь какому-то непонятному внутреннему капризу, приложила ухо к красным обоям, мысленно спрашивая себя: что же происходит по ту сторону стены в этом странном доме? То, что я услышала, поразило меня и заставило содрогнуться. В одной из комнат слышался женский смех. В нем не было и намека на веселье – высокий голос бессмысленно хихикал, и я почувствовала, как при этом звуке волосы у меня на голове зашевелились.
Я поспешно отпрянула от стены и была уже готова броситься обратно вверх по лестнице, не предпринимая больше никаких попыток увидеться с Арвиллой Горэм, но не сделала этого – не пожелала сделать. Перед тем как заснуть, я приняла решение исполнить то, ради чего приехала сюда, прежде чем позволю изгнать меня из Силверхилла. Достигнуть промежуточной цели мне помог Уэйн Мартин, сколько бы он ни сомневался в правомерности моих намерений. Остальную часть пути я должна проделать самостоятельно. Мне будут противодействовать все живущие под крышей этого дома, кроме Криса Мартина и, быть может, самой тети Арвиллы. Но я обязана была выполнить обещание, данное мною матери, а позднее и обещание, которое дала себе самой. Мне хотелось по возможности выполнить оба.
Не мешкая более, я сошла по лестнице вниз, на первый этаж. Длинная комната для приема гостей была пуста. Ее светло-голубые и золотистые тона, выцветший розовый ковер – все это было мягким, приятным, зовущим. Сквозь двустворчатую дверь в конце холла краем глаза я увидела столовую, где горничная расставляла на камчатной скатерти столовое серебро. Девушка с любопытством искоса поглядела на меня. "Сегодня вечером, – подумала я, – в городе будет о чем посудачить".
Однако, продвигаясь по комнате, я сосредоточила все свое внимание на одном-единственном предмете. Портрет дедушки Диа был возвращен на свое место на стене рядом с портретом Джулии, и я сразу же прониклась к этому портрету теплым чувством, какого у меня не вызывал портрет бабушки. Если бы он был сейчас жив, сомневаюсь, чтобы мне передали то письмо Джулии.
Мама говорила мне, что в ту пору, когда эти портреты создавались в Англии, ему было двадцать восемь лет. Художник сумел схватить его удаль и красоту и свойственную ему могучую жизненную силу. Они ощущались в его белокурых волосах, копной возвышавшихся надо лбом, во внимательном взгляде голубых глаз, в капризном рисунке рта. Но это было не все. Я почувствовала в лице дедушки Диа не только напор могучей энергии – он был характерен и для Джулии, – но и великодушие, доброту, казалось отсутствовавшие в ее лице. Мужчина и женщина, бывшие мужем и женой, оба были полны жизненной энергии, оба импульсивны, но в Диа, при всей авантюрности его натуры, ощущалась большая ясность духа.
На портрете он был изображен в костюме того времени – сером сюртуке, манишке со стоячим воротничком и жилете с цепочкой карманных часов, но его легко можно было представить в более романтичном одеянии, с рукой, покоящейся на эфесе шпаги, в накинутом на плечи плаще и щегольских сапогах.
Я услышала позади себя тихий голос, но слова звучали отчетливо.
– Какого вы мнения о нашем деде и бабке, Малинда?
Повернувшись, я увидела перед собой такую точную копию портрета, что мне захотелось протереть глаза. Но с первых же минут моей неожиданной встречи с кузеном Джеральдом я поняла, что сходство заключалось лишь во внешней привлекательности, густых белокурых волосах, синих «горэмских» глазах, форме носа и рта, напоминавших нос и рот дедушки Диа. Никакого иного сходства между ними не было.
При взгляде на портрет сразу было ясно, что Диа был мускулистым, здоровым и бодрым мужчиной, тогда как Джеральд, которому исполнился 41 год, позволил своему телу стать дряблым. Было между ними и другое различие.
На моем кузене были хорошо скроенные брюки и легкий рыжевато-коричневый пиджак, правый рукав которого у локтя был аккуратно подколот. Свободно спадая с плеча, он скрывал какое-то увечье. Я проделала точнехонько то же самое, что всякий незнакомец проделывал со мной, и тут же устыдилась. Джеральд по крайней мере держался гораздо свободнее, чем я. Он посмотрел прямо на мою щеку и сокрушенно покачал головой.
– Мама все преувеличила, – сказал он. – Право же, ничего особенного, если знать, что шрам существует. Не очень-то нам с вами повезло, а, кузина Малинда?
У меня было искушение рассказать ему о маленькой драматической сценке, которую я, бывало, разыгрывала перед зеркалом, но я не решилась. Надо быть поосторожнее, ведь я еще не знала, настроен ли мой кузен в отношении меня столь же враждебно, как его мать и бабушка, или же – чем черт не шутит! – быть может, он окажется моим другом.
– Да, так что же вы думаете о них? – повторил он свой вопрос, указывая левой рукой на портреты.
– Они, должно быть, были очень похожи друг на друга и в то же время совсем разные, – осторожно сказала я. – Интересно, как они ладили друг с другом?
– Вы очень проницательны, кузина. Разница между ними, разумеется, в том, что они были, так сказать, сделаны из разного материала. Оба были в те дни отчаянно смелы и элегантны, но у бабушки, если можно так выразиться, это была элегантность тончайшей стали, а у дедушки Диа – элегантность бархата.
Я думаю, что, пока сталь одерживала верх, они ладили прекрасно.
– А теперь, когда бархата больше нет, что сталось со сталью?
– Она превратилась в острую рапиру, – сказал он и добавил: – К тому же иногда и опасную.
Я подумала: уж не предостережение ли это мне? Внутренне подобравшись, я перешла в наступление.
– Я хочу увидеться с бабушкой, – сообщила я ему. – Ведь я здесь благодаря ей, и у меня есть право по меньшей мере увидеть ее.
– Вы здесь благодаря ей?
– В буквальном смысле слова. Так же, впрочем, как и вы. Ведь мы живем на этом свете благодаря тому, что до нас жили эти двое, – те, что на портретах. Нравится ли ей это или нет, между нами есть связь, и порвать ее я не могу, пока не увижу ее и не поговорю с ней.
Он покачал головой.
– Вы бросаетесь прямо на острие рапиры, – сказал он. – Если станете упорствовать, то пострадаете от этого вы.
– От меня не так-то легко отделаться, – заметила я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28