– Конечно, я должна кое-что объяснить, – вполне разумно согласилась она. – Я ведь думаю о вас с тех самых пор, как вы сегодня снова приехали. Я видела, как вас днем привез сюда на своей машине доктор Уэйн, – и я сразу же узнала, кто вы.
У меня дух от нее захватило – от этого высокого стройного призрака, который ведет себя как привлекательная молоденькая девушка и, по всей видимости, гораздо более уверенно, чем я могла ожидать.
– Ну и кто же я, по-вашему? – спросила я. Она положила свою легкую руку мне на плечо.
– Вы – мое собственное юное «я», вернувшееся ко мне, – ответила она просто.
– Я следила за вами из окна и, когда увидела, как вы поднимаетесь по ступеням, поняла, что вижу себя самое точно такой, какой я когда-то была. Я понимающе улыбнулась в ответ.
– Да, мне все говорят о том, как я похожа на вас в молодости.
– Дочь Бланч, – сказала она, и ее рука переместилась с моего плеча на мой подбородок. Она повернула мою голову. – Вы повредили себе щеку, правда? Как же это случилось?
Мне стало легче дышать. По всей видимости, шрам ничего дня нее не значил.
– Я плохо помню, как это произошло. Внимательно приглядываясь к отметине на моей щеке, она сказала:
– Со сцены он не был бы заметен. Грим легко бы его скрыл. Пожалуйста, дорогая, наденьте платье. Мне оно сейчас совсем не годится – я уже много лет его даже не примеряла. В этом платье я играла роль балканской принцессы в одной музыкальной комедии, где действие разворачивается в определенный исторический период. Во втором акте это был мой уличный костюм. Где-то тут есть и шляпа к нему.
Она снова нагнулась над чемоданом, а я встряхнула платье и стала его разглядывать. Почему бы мне не надеть его и не потешить ее тем самым? Тут представлялся случай подружиться с тетей Арвиллой, немножко поближе ее узнать, прежде чем я приступлю к своей задаче и передам ей весточку из прошлого.
Она начала снова выкидывать направо и налево вещи из чемодана, пока не нашла шляпу. К счастью, у нее была почти плоская тулья, иначе она оказалась бы безнадежно раздавленной под ворохом вещей, валявшихся сейчас на полу. Арвилла приподняла шляпу в воздух, и я увидела, что вся шляпа покрыта тяжелейшими ирландскими кружевами, которые грациозными фестонами свисали с широких полей. На верхушке красовался большой бант из черного бархата, и прежде чем подняться с пола и передать мне шляпу, она попыталась выпрямить бант.
– Вот она! Пожалуйста, дорогая, наденьте! Как вас зовут? Я уверена, что когда-то знала ваше имя, но вот забыла.
– Малинда, – ответила я, – но мама всегда называла меня Малли.
Я взяла у нее шляпу и водрузила на свою голову. Она потребовала сдвинуть ее туда-сюда, и, наконец, шляпа оказалась сидящей совершенно прямо – так, как носили когда-то.
– Ну а теперь – булавку, – скомандовала она и протянула руку. – Мама подарила мне эту булавку в день моего восемнадцатилетия, и я носила ее воткнутой в эту самую шляпу, когда своей заключительной песней во втором акте покорила публику. Ну знаете, это песня, которую я пела своему американцу и в которой говорила ему, что больше не хочу быть принцессой. Сейчас это звучит ужасно старомодно, да? Правда, в двадцатых годах это уже начинало звучать старомодно. Быть может, это был последний из тех сентиментальных романтических спектаклей, которые все так любили. Тогда начали появляться все эти ужасные молодые романисты – Хемингуэй, Фицджеральд, Де-Пасбе, Драйзер. Мне они никогда по-настоящему не нравились. Мне гораздо больше нравился Джордж Бар Мак-Кетчен.
На этот раз я отдала ей булавку, и она осторожно воткнула ее в тулью.
– Дальше действуйте сами, а то я еще уколю вас. Я совершенно перестала испытывать страх перед булавкой, и сделала все так, как она сказала. Она немножко отступила назад и разглядывала меня своими блестящими от возбуждения голубыми глазами. Я чувствовала себя совсем успокоившейся и очарованной, вся моя тревога улетучилась. Мне уже начинало казаться, что я очень хорошо ее знаю и что мне решительно не о чем беспокоиться – хотя, конечно, я ошибалась!
– А теперь – платье! – воскликнула она.
– Давайте-ка поскорее, а то кто-нибудь обязательно заглянет в мою спальню внизу, и выяснится, что я исчезла. Кейт думает, что она благополучно уложила меня в постель. Опять поднимется суматоха, и все будет испорчено. Кроме того, здесь, наверху, холодно. Во всем доме почти всегда холодно, но особенно здесь, наверху.
Мне не хотелось ее разочаровывать. В одно мгновение я спустила молнию на моем гладком розовато-лиловом платье и выбралась из него, не потревожив шляпу. Она энергично помогала мне облачиться в тяжелое шелковое платье, расправила его на мне и помогла просунуть руки в широкие рукава с бусами и шелковыми разрезами, сильно истрепавшимися от старости.
– Повернитесь, – сказала она. – Там вдоль всей спины – застежки из крючков и петель. В те времена молний не существовало. Мои туалеты доводили моих костюмерш до сумасшествия – приходилось очень быстро все это расстегивать и снова застегивать, потому что в начале третьего акта я должна была снова появиться на сцене. Но я всем нравилась в этом платье. Теперь, глядя на вас, я вижу, какой я представлялась моим зрителям.
Ее пальцы искусно орудовали крючками, хотя она и причмокивала языком по поводу округлости моей талии и отсутствия на мне корсета. Кроме того, я была слишком худа в неположенных местах, и от этого, по ее словам, платье проигрывало. Не одобрила она и мою нейлоновую комбинацию.
– Для того чтобы шлейф как следует держался, на вас должно было быть надето множество пышных нижних юбок. Но сейчас для этого уже нет времени. Придется обойтись тем, что есть, – сказала она.
"Обойтись ради чего?" – подумала я, но спрашивать не стала, чтобы не портить ей удовольствие.
Когда последний крючок был застегнут, она поспешила через всю комнату к закрытой конфетнице, которая стояла на каминной полке между подсвечниками. Поднеся конфетницу ко мне, она сняла крышку. Я в ужасе увидела свернувшиеся кольцом лунные камни и аметисты, сверкающие при свете свечей. Она вынула ожерелье и подняла его высоко в воздух, небрежно швырнув конфетницу в чемодан. Это была поразительная вещь – с узенькой золотой цепочки в четыре ряда свисали драгоценные камни. Я не могла выговорить ни слова, а она между тем обошла меня сзади, чтобы закрепить у меня на шее золотую застежку. На фоне желтоватых кружев воротничка свисающие камни ожерелья сияли особенно ярко.
– Конечно, я его не носила с уличным туалетом, – заметила Арвилла. – Оно предназначалось для бального наряда в третьем акте, когда я должна была отказаться от моего американца и выйти замуж за принца, которого не любила. В последней сцене я снимала с шеи ожерелье и использовала его в качестве взятки, с тем чтобы мне дали возможность бежать из дворца и скрыться вместе со своим красивым героем. По правде сказать, мне ужасно не нравился актер, игравший одну из главных ролей – роль американца. Он вечно старался сосредоточить все внимание публики на себе. Мой дуэт с принцем проходил с гораздо большим успехом, потому что между нами было много общего. Разумеется, в реальной жизни я бы ни за что не рассталась с ожерельем. Мне его подарил Ланни Эрл. Он нашел его в какой-то антикварной лавке в Нью-Йорке и сразу понял, что оно должно принадлежать мне. Ради Ланни я всегда надевала его в последнем акте.
Ланни Эрл? Имя показалось мне смутно знакомым. Выходит, у тети Арвиллы были настоящие романы в те дни, что она играла на сцене. Ну и молодец! Однако я успела услышать уже две несхожие истории насчет этого ожерелья, а передо мной стояла задача вырвать ее из мира фантазий, в котором она через меня пыталась воскресить свои былые чувства.
– Кузен Джеральд говорит, что ожерелье принадлежит вашей матери, – сказала я. – По его словам, вы забрали его из коллекции.
– Конечно, забрала, так же как в свое время его забрали у меня! – Пламень в душе Арвиллы Горэм еще не угас. – Когда мой брат Генри привез меня в тот раз домой, мама заявила, что ожерелье – слишком ценная вещь, чтобы оставить его у меня и что мне не следовало принимать подобные подарки. Как будто я придавала этому какое-нибудь значение! Однако к тому времени его уже невозможно было возвратить, и с тех самых пор оно оставалось в руках у мамы. Она хотела его иметь потому, что аметисты подходят к цвету ее глаз. – Тетя Арвилла с неожиданным сомнением во взгляде внимательно посмотрела на меня.
– У вас глаза не того цвета. Они похожи на ее глаза!
– Я же ее внучка, – заметила я.
Она приняла мое объяснение и продолжала:
– Как только маленький Крис сказал мне, что Джеральд достал все драгоценности, чтобы занести их в каталог, я поняла, что должна вернуть себе ожерелье. И, само собой разумеется, шляпную булавку с гранатами, хотя об этом я подумала позже. Вы слышали восхитительный грохот, который произвел, падая, Мортимер? Это я опрокинула его на мраморный пол. Я знала, что все кинутся в холл, а это даст мне возможность пробраться к стенду с драгоценностями в галерее. Ожерелье у меня уже было, но мне хотелось добыть и булавку, чтобы быть готовой к встрече с вами. Я спрятала ожерелье в конфетнице, а всем сказала, что отдала его Джимми, моему любимому попугаю.
Я невольно рассмеялась – такими разумными мне показались ее поступки. Если не считать некоторой общей ее ребячливости, с памятью и рассудком у нее, казалось, все было в полном порядке, и я еще больше, чем раньше, начала настраиваться против бабушки.
Тетя Арвилла стояла от меня в некотором отдалении и разглядывала с явным удовлетворением.
– Вы выглядите просто ослепительно! Вы выглядите точно так, как, по словам Ланни, я выглядела в этом платье.
– Мне бы хотелось посмотреть на себя, – сказала я.
Она тут же начала целеустремленно действовать.
– Конечно, вам надо себя увидеть! Сейчас мы это устроим. В моей комнате внизу есть трюмо. Идите за мной, Малли, дорогая. Мы сейчас же туда спустимся. Теперь нас никто не остановит.
Я указала жестом на предметы, раскиданные на пыльном полу.
– Может, сначала положить все это назад, в чемодан?
Она остановилась, прижав палец к губам и озабоченно созерцая беспорядок вокруг чемодана.
– Я пришла сюда, чтобы что-то поискать, я точно знаю – именно для этого. Было еще одно платье – что-то белое, вышитое голубыми розочками. Я помню, что сама делала вышивку, но я… Я так ее и не закончила. То и дело я принимаюсь искать это платье, но почему-то не нахожу. – Впервые ее приподнятое настроение начало портиться.
Я поняла – мне было интересно все, что она могла мне сообщить о прошлом. Но она пожала плечами, и взор ее снова прояснился.
– Понимаете, голубые розочки – это счастливая примета. Помню, я сажала их всюду, где только можно. Вы найдете одну такую розочку, вышитую изнутри на тулье той шляпы, что у вас на голове, и на внутренней стороне лифа этого платья. Я изображала их, подражая розочкам на обоях в холле.
Мне хотелось подольше задержать ее здесь, прежде чем мы спустимся вниз. Я еще не сказала ничего из того, что специально пришла сказать, а благоприятная возможность явно ускользала. Она уже вышла в холл впереди меня, двигаясь грациозно и словно плывя в своем облаке серого шифона. Я следовала за ней, чувствуя себя более неуклюжей. Синяя юбка путалась у меня в ногах, шлейф платья явно жил какой-то собственной, мятежной жизнью. Она оглянулась на меня и рассмеялась.
– Ну вот, теперь вы разрушаете всю иллюзию! Вы бы никогда не смогли передвигаться вот этак по сцене. Подберите шлейф, дорогая, юн там, сзади, где он особенно пышен. Если вы хотите научиться ходить, понаблюдайте за моей мамой. Я у нее училась. Она на самом-то деле всегда была актрисой, хотя никогда не хотела иметь ничего общего со сценой, и если бы вы ей сказали что-нибудь в этом роде, она бы рассердилась.
Я снова попыталась вернуть ее в настоящее.
– А что вы имели в виду, говоря об обоях, тетя Арвилла?
Пройдя уже почти половину холодного холла, она остановилась. Холод, по-видимому, пронизывал ее, несмотря на тяжелый шелк, в который она была одета: она содрогнулась, и меня тоже словно обдало холодом.
– Если вы хотите быть моим другом, – сказала она, – не называйте меня Арвиллой. Те, кого я люблю, всегда зовут меня Фрици. Я бы хотела навсегда отделаться от «Арвиллы», но когда возле меня мама, она всегда тайком ко мне возвращается.
– Ну тогда я тоже буду называть вас так, тетя Фрици, – сказала я.
Она одарила меня своей прекрасной светлой улыбкой и, протянув руку, потрогала одну из голубых розочек, проглядывающих тут и там на золотых с черным и светло-коричневым узором обоях.
– Бланч, бывало, боялась этих розочек, – сказала она. – Бланч вообще очень многого боялась. Она по-прежнему все такая же трусиха?
Я решила воспользоваться случаем.
– Мама умерла несколько дней назад. Потому-то я и здесь, тетя Фрици. Ее похоронили сегодня днем на семейном участке Горэмов на кладбище в Шелби.
Она покачнулась и схватилась рукой за стену. Я неуверенно наблюдала за ней, не зная, какое впечатление могли произвести мои слова, и спрашивая себя, уж не сделала ли я чего-то ужасного, без предисловий сообщив ей свою новость.
– Бланч! – тихо вскрикнула она. – Генри отлично смеялся над ней: когда мы приходили сюда играть, она боялась всех этих призрачных мордочек, на которые были похожи розочки на обоях. Генри всегда был недобрым, когда мы вели себя не так, как он, – не были разумны и благонравны. Тогда я специально для Бланч выдумала целую историю: мол, розочки приносят счастье – чтобы она не боялась. А через какое-то время я и сама в это уверовала и стала использовать их всюду как свой талисман. Впрочем, я сомневаюсь, действительно ли они приносили счастье. Не понимаю, почему я хотела изобразить их на том белом платье, которое шила. Белое платье с вышитыми на нем голубыми розами.
Она подошла к лестнице, а потом на минутку остановилась и повернулась, чтобы взять меня за руку. О смерти мамы она, как видно, успела забыть.
– Нам надо быстро спуститься, – предупредила она меня. – Это вот и составляет опасную часть каждого восхождения сюда, наверх – лестница. Вы знаете, он упал и скатился вниз по всему этому пролету. При этом он находился спиной к лестнице. Так что теперь иногда он поджидает меня здесь. Сегодня и вы в опасности, потому что на вас мое платье и вы выглядите точно такой, какой он запомнил меня. Покрепче держитесь за мою руку. Я любила отца, когда он был жив. Даже тогда, когда он сердился или был недоволен мной, я все равно его любила. Я вовсе не хотела выйти из терпения и толкнуть его с лестницы. А ну-ка, Малли, держитесь за мою руку и пойдемте-ка побыстрее!
Ее страх был заразителен, я тоже испытала что-то похожее на ужас, когда, держась за ее руку, неуклюже бежала вниз по лестнице, путаясь в неподатливых складках своего платья. Но когда мы добрались до второго этажа, она со смехом запрыгала вокруг меня с видом провинившегося ребенка.
– Ну вот! Мы опять его провели – верно?" Может, он не знал, которую из нас толкнуть. Так что на время в безопасности и вы тоже. Хотя я знаю: когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь меня найдут в точно таком же положении, в каком нашли Диа Горэма.
Я начинала понимать, почему мама возложила на меня эту миссию. Мне было ясно, как много надо сделать для Фрици Горэм. Когда мне представится для этого случай? Когда, если не сейчас?
– Подождите, – тихонько окликнула я ее, видя, что она собирается бежать дальше вниз по лестнице.
Она остановилась, и я снова крепко взяла ее за руку.
– Тетя Фрици, пожалуйста, выслушайте меня. Мама послала меня сюда, чтобы передать вам кое-что. Она хотела, чтобы вы знали, что…
Она высвободила свою худенькую руку из моей руки, и ее блестящие молодые глаза внезапно стали ядовито-злобными.
– Тихо! – воскликнула она. – Вы пришли, чтобы рассказать мне новые лживые сказки. Знаю, слышала и больше не желаю слушать. Моя сестра умерла давным-давно. Для меня она умерла, когда оборотилась против меня и… – Она не закончила фразу, голос ее надломился. Закрыв лицо обеими руками, она сказала:
– Нет, не могу вспомнить. Не хочу вспоминать! На данный момент я сделала все, что могла. Быть может, Горэмы правы: если я передам Арвилле сообщение моей матери, ни к чему, кроме катастрофы, это не приведет…
– Ладно, ладно, тетя Фрици, – сказала я успокаивающе. – Мы с вами собирались найти зеркало, чтобы я могла увидеть, как выгляжу в вашем платье.
Она, по всей видимости, очень легко пришла в себя и отбросила в сторону гнетущие мысли о прошлом. Но те же самые девические черты в ней, которые поначалу казались мне такими привлекательными, теперь начинали меня угнетать. Временами она делалась уж чересчур молодой, и, вспоминая ее странный смех, я поняла, почему он так подавляюще на меня подействовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28