Это был смех ребенка, исходивший из уст стареющей женщины.
Она шла на цыпочках, я двигалась за ней следом и вдруг увидела, что та самая двустворчатая дверь открыта настежь. Дверь вела в комнату, освещенную единственной лампой под зеленым абажюром, стоявшей на журнальном столике. Тетя Фрици приложила палец к губам и жестом поманила меня. Я подошла и, стоя с ней рядом, стала вглядываться в комнату.
Уэйн Мартин явно читал что-то вслух сыну. Без галстука и пиджака он сидел в глубоком зеленом кожаном кресле, а мальчик, примостившийся у него на коленях, прильнул к нему. В данный момент оба крепко спали, а книжка, которую читал отец, свалилась на пол. Уэйн прислонился головой, такой же всклокоченной, как и у его сына, к спинке кресла. Вся та боль, озабоченность и какое-то внутреннее напряжение, которое, мне казалось, я порой замечала в нем, куда-то улетучились. На лице его застыла легкая ласковая улыбка, и отчетливо были видны густые длинные ресницы – такие же, как у сына. Даже раздвоенный подбородок, обычно сообщавший лицу выражение несокрушимой силы, в этом положении придавал ему какой-то незащищенный вид. Мне нравилась в нем сила, но я была женщиной, и это неожиданное выражение лица Уэйна мне тоже нравилось. Мне никогда раньше не доводилось видеть мужчину спящим вот так, с ребенком на руках, и это зрелище меня тронуло. Голова мальчика покоилась на груди отца, он тихонько, мерно посапывал и от этого тоже казался каким-то незащищенным и крайне уязвимым. Эта картина неожиданно вызвала у меня на глазах слезы.
Тетя Фрици осторожно провела меня мимо открытой двери, но прежде чем я успела скрыться из виду, Крис шевельнулся во сне и этим разбудил отца. Тот открыл глаза и без всякого удивления уставился на меня – как будто я была частью сна, снившегося им обоим, что было, впрочем, ничуть не удивительно, – ведь на мне был костюм 1903 года.
Меня охватили смущение и ужас. Мало того что на мне был маскарадный костюм, – я находилась в обществе Арвиллы Горэм, а этого не должно было быть. Несомненно, от меня требовались какие-то объяснения.
– Это… это – уличный туалет балканской принцессы, – сообщила я весело, и эти слова прозвучали ничуть не более странно, нежели все то, что со мной происходило.
– Я знаю, – сказал он. – Ее звали Зобелиа. Песенку помните?
Как же я могла ее не помнить? Я удивленно взглянула на тетю Фрици – так это она сделала такой популярной эту старую песню? Как мало я знала о чем бы то ни было!
Крис зашевелился на коленях у отца, но не проснулся, и Уэйн встал, держа спящего сына на руках, тетя Фрици, услышав его слова, тут же очутилась рядом со мной. Лицо ее выражало величайший восторг.
– Теперь это она – Зобелиа! – воскликнула тетя, указывая на меня.
– Скорее, она похожа на Фрици Вернон, – сказал Уэйн. – А что если вы обе – две балканские принцессы – войдете, присядете, то мы потолкуем насчет этого воскрешения истории. Но сначала я уложу Криса в постель.
Мне нравилось, как он спокойно, с легким юмором принял ситуацию, столь неожиданно ему навязанную. Если у него и были какие-то возражения, он был по крайней мере готов выслушать мои оправдания. Этот человек не был способен приходить в бешенство из-за ерунды, что я не раз замечала в Греге, когда какая-нибудь мелочь не ладилась. Я была уверена, что он мог и сильно рассердиться, если для этого возникала серьезная причина, но он никогда не будет несправедлив и не осудит меня, не выслушав. Тут я неожиданно обнаружила, что опять проникаюсь доверием. Что-то слишком быстро я стала доверчивой, но почему-то меня это не смущало.
Пока Уэйн относил Криса в постель, я вслед за тетей Фрици вошла в комнату. Это явно были покои врача, совсем не похожие на остальные помещения дома. На столе стоял открытым его медицинский саквояж, из которого тянулась резиновая трубочка стетоскопа. Около телефона лежала книга с расписанием визитов. Толстые тома в книжном шкафу касались его профессии, поверх бумаг на письменном столе лежали бланки, испещренные цифрами лабораторных анализов. Обстановка была очень простой и немного ветхой, что составляло резкий контраст с остальной частью дома – как если бы эта комната принадлежала человеку, который забыл или пытается забыть все, что не имеет прямого отношения к его работе.
Тетя Фрици пересекла комнату и остановилась перед старомодным бюро. Крышка его была поднята, и все внутренние полочки и отделения забиты какими-то бумагами и конвертами. Она любовной похлопала ладонью по поцарапанному дубовому дереву.
– Этот стол когда-то принадлежал старому доктору Мартину. Отец Уэйна всегда хорошо ко мне относился. Он был добр со мной даже тогда, когда родители не были добры. Это он не дал мне умереть, когда произошли все те ужасные события.
Между тем Уэйн вернулся в комнату. Он ласково взял Фрици под руку и подвел к черному кожаному дивану. По всему сиденью были разбросаны потертые красновато-коричневые подушки, гармонировавшие по цвету с протертыми кусками кожи сиденья. Я подумала, что большинство этих вещей в свое время принадлежали его отцу и были привезены сюда давным-давно потому, что он чувствовал себя среди них уютно. Может, он привык к ним, когда, будучи еще молодым студентом-медиком, приезжал на каникулы в этот единственный дом, какой у него был, а впоследствии, когда приехал сюда молодым человеком, чтобы стать, по примеру отца, сельским врачом. Бабушка Джулия, какой бы она ни была, по крайней мере дала Уэйну Мартину крышу над головой.
– Давайте сядем и потолкуем, – сказал Уэйн, указав мне место рядом с собой и усадив тетю Фрици по другую сторону от себя.
Шлейф моего костюма цеплялся при ходьбе за лодыжки, и я с удовольствием села и освободила ноги от обвившихся вокруг них ниток. Уэйн с веселой улыбкой наблюдал за мной, в его взоре совсем не было того осуждения, какое я могла бы ожидать от него.
– А теперь не расскажете ли вы мне обе об этой вашей эскападе? – сказал он. – Каким образом вы встретились?
Тетя Фрици изогнула шею, чтобы через него взглянуть на меня.
– Я написала Малли записку и приколола листок к ее подушке моей гранатовой шляпной булавкой. Я попросила ее прийти повидаться со мной. Вот она и пришла.
– Восхитительно просто, – заметил Уэйн, – и, по всей видимости, ничего страшного из этого не проистекло. – Он снова взглянул на меня, и в этот раз его внимание привлек блеск лунных камней. Он протянул руку и потрогал драгоценности, обрамлявшие мою шею. – Где вы это добыли?
– Я дала ей поносить, – весело объяснила тетя Фрици. – Я нашла его сегодня утром в коллекции и, само собой разумеется, забрала, потому что оно – мое. Кроме того, я взобралась на стул в комнате для приема гостей и сняла со стены картину – портрет моего отца. Но кто-то уже успел это обнаружить, и картину отнесли обратно.
– А почему вы так упорно снимаете ее со стены? – спросил Уэйн мягко, без всякого осуждения.
– Потому что я не могу разговаривать с ним, когда он висит на стене в маминой комнате. Когда он там, наверху, рядом с ней, он не желает меня слушать. А когда я его уношу и мы остаемся наедине, я могу с ним разговаривать. Я пытаюсь объяснить ему, что я вовсе не хотела того, что произошло. Если бы мне удалось хотя бы заставить его выслушать меня, может, я избавилась бы от ощущения, что он поджидает меня на чердачной лестнице.
– Вы думаете, что такая игра действительно поможет? – спросил Уэйн. – У вас есть работа, которая вас занимает и доставляет вам удовольствие, – почему бы не предать прошлое забвению?
– Потому что оно не желает забыть обо мне, – рассудительно ответила тетя Фрици.
В ее словах неожиданно прозвучала глубокая мудрость. События прошлого не всегда оставляли вас в покое лишь потому, что вам хотелось бы о них забыть. Это-то понимал и Уэйн.
Он ласково взял ее за руку.
– Фрици, дорогая, иногда вы бываете сумасбродкой, а иной раз вы оказываетесь очень мудрой женщиной. Вы часто заставляете меня спрашивать себя: существует ли эта сумасбродка в действительности или это – ширма, за которую вы прячетесь, чтобы люди вам не докучали? Однако в данный момент я разговариваю не с действующим лицом какой-нибудь пьесы, я говорю с вами. Ради того, чтобы сохранить мир в семье и чтобы с дома не снесло крышу, отдайте лучше эту штуку из лунных камней и аметистов Джеральду. И шляпную булавку тоже. На самом-то деле вам нынче эти вещи ни к чему.
– Но ведь ожерелье – мое! – стала она убеждать Уэйна, вновь приходя в возбуждение. – Его подарил мне Ланни. Знаете, уж он-то обязательно бы пришел за мной, где бы они меня ни спрятали, за сколькими бы дверями ни замкнули. В конце концов он бы пришел за мной, если бы был жив. Малли. – она с молящим выражением в голосе обратилась ко мне, от всего сердца желая, чтобы я поверила и помогла ей. – Малли, позвольте мне сказать вам кое-что. Ланни Эрл был в те времена очень известным киноактером. Хотя он влюбился в меня и хотел оставаться в Нью-Йорке, пока на сцене шел спектакль, в котором я играла, ему пришлось уехать в Голливуд – он должен был сниматься в новой картине. Он оставил меня только потому, что его вынудили к этому обстоятельства. А потом произошел несчастный случай. Как-то ночью, в Калифорнии, его машина свалилась со скалы в океан – и все для меня кончилось. Все!
Уэйн еще крепче сжал ее руку.
– Не повторяйте этих слов, Фрици. Я через это прошел, и я знаю, что это бессмысленно. Ничего в жизни не кончается. Мы как-то поднимаемся снова на ноги и продолжаем свой путь – так же поступили и вы. Вам не удастся меня убедить, что сегодня вы отчаянно несчастны. Но вы станете несчастной, если позволите себе романтически погружаться во времена, которым нет возврата. А ведь именно это вы и проделали сегодня, нарядив Малли в ваши старые сценические одежды, потому что она похожа на вас.
Вы пытались воскресить что-то, что давным-давно миновало, – правда ведь?
Быть может, спонтанный реализм его рассуждений и проник бы в ее сознание, несмотря на всю ее взвинченность, но в этот самый момент мы услышали шаги на лестнице. Кто-то поднимался наверх, и это не были шаги одного человека.
Уэйн поднялся и подошел к двери. Хотя двигался он не спеша, по его мрачному виду я поняла, что на нас надвигается настоящая беда. Вот-вот должно было произойти какое-то столкновение, и меня охватило чувство, близкое к панике. Я еще не была готова! А впрочем, буду ли я когда-либо готова?
Не оставалось ничего иного, как ждать того, кто в любую минуту войдет в комнату Уэйна Мартина, – кто бы это ни был.
Глава V
Первой в дверях появилась Нина Горэм. Она остановилась и, явно шокированная, уставилась неподвижным взором на меня, сидящую на диване рядышком с Фрици. Несомненно, ее шокировали также мой костюм, шляпа и ожерелье из лунных камней, висевшее у меня на шее. Губы ее полуоткрылись, и она испуганно оглянулась назад, но не произнесла при этом ни слова. Тревога явно лишила ее дара речи.
Следом за ней показалась Кейт Салуэй, а затем – опирающаяся на ее руку высокая седовласая женщина в туалете из темно-красной ткани, облегавшей ее полную, но статную фигуру. Увидев меня сидящей бок о бок с тетей Фрици на кожаном диване Уэйна, она оттолкнула от себя поддерживающую руку Кейт и пересекла комнату твердой грациозной походкой. Вся она – от верхушки ее взбитых седых волос до черных атласных туфелек с пряжками на ногах – была исполнена королевской величавости. Я никогда не видела такого самообладания и такой величественной осанки, какие продемонстрировала моя бабушка Джулия. А ведь ей было семьдесят девять лет!
Кейт отпустила ее и остановилась в дверях рядом с тетей Ниной, всем своим видом выражая тревогу и неуверенность. Уэйн прошел к своему бюро, показывая, что ни во что не вмешивается и не собирается участвовать в решении чисто семейных проблем.
Тетя Фрици, увидев свою мать, приближающуюся к нам, тихо вскрикнула и вскочила. Я ничего не могла поделать, когда она потянула меня за собой – так мы и стояли с ней рядышком как нашалившие дети, ждущие наказания. Мне было крайне неприятно встретиться с бабушкой Джулией при таких обстоятельствах, когда я была в явно невыигрышном положении, но я почувствовала, что моей волей на мгновение овладели глаза этой женщины, заглянувшие в мои глаза и тотчас же устремившиеся куда-то в сторону, как если бы то, что она увидела, вызвало у нее отвращение. Если ее осанка и гордо вздернутый подбородок не выдавали ее возраста, то лицо не в состоянии было его скрыть. Гладкая светлая кожа, изображенная на портрете, что висел внизу, сморщилась; от глаз и рта расходились лучики морщин, даже ее шею, когда-то такую прекрасную и гладкую, бороздили морщины.
И среди всего этого разрушения, как бы наперекор ему, на нас смотрели ее поразительные фиолетово-голубые – аметистовые! – глаза. Они сверкали немеркнущим огнем, который все еще горел в душе Джулии Горэм и который могла погасить только смерть.
Если мой костюм ее удивил и если она обратила внимание на мое сходство с ее дочерью Фрици, когда та была молодой, она решительно ничем своих чувств не выдала. Ее беглый взгляд как бы «списал» меня со счета как нечто не имеющее значения, и я почувствовала, как стремительно падаю и в своих собственных глазах. Такое «самоумаление» было мне крайне неприятно. Ее внимание было целиком сосредоточено на тете Фрици, которая под ее взглядом съежилась, превратившись в иссохшего ребенка.
– Погляди на себя! – произнесла бабушка Джулия, недовольно махнув в сторону дочери рукой.
– Ты вся грязная от паутины и пыли. И лицо у тебя перемазанное. Опять на чердак ходила, да?
Тетя Фрици всплеснула руками, которые казались более костлявыми, чем руки ее матери, и сбивчиво, торопливо заговорила:
– Мне… мне надо было поискать белое платье. То самое, с голубыми розочками. Я знаю: оно должно быть там. Я знаю…
Джулия Горэм заставила ее замолчать, произнеся лишь одно слово:
– Тихо!
Фрици затихла и стыдливо поникла головой, как побитый ребенок. Я посмотрела на бабушку с внезапно вспыхнувшей ненавистью и обняла одной рукой опустившиеся плечи тети Арвиллы. Ее мать игнорировала мой жест.
– Слушай, что я тебе скажу, Арвилла, – сказала Джулия, и в ее голосе не было ни малейшего признака старости. – Никакого белого платья никогда не существовало. Ты носила такое платье только когда была совсем маленькой. Эти походы на чердак в поисках платья – еще одно проявление поведения, которое перестает поддаваться контролю. То, что ты проделываешь с портретом своего отца, кража ожерелья и шляпной булавки, проделки с рыцарем в доспехах, которого ты нарочно опрокинула, – все это звенья одной цепи. Чем, по-твоему, все это для тебя кончится?
Тетя Фрици начала прямо перед нами беспомощно рыдать, и я почувствовала жгучую ненависть к бабушке за то, что она так с ней поступает, я ненавидела ее за жестокие слова, которыми она сокрушала дочь, вызывала распад ее личности.
– Уложите ее обратно в постель, – сказала бабушка, обращаясь к Кейт, и мне было приятно видеть хотя бы, как ласково Кейт обняла бедняжку Фрици и увела ее прочь.
Никто не произнес ни слова, пока они не скрылись из виду. А потом нервно заговорила тетя Нина:
– Чердак надо запереть. Нельзя допустить, чтобы подобные вещи продолжались.
Бабушка Джулия не обратила на нее никакого внимания, как бы подразумевая этим, что жена ее сына Генри не могла сказать ничего путного. Внезапно все ее внимание переключилось на меня, и я почувствовала, что мне стоит немалых усилий устоять под ее испепеляющим взором и не лишиться своей собственной воли. Почему Уэйн Мартин не остановил подлые нападки на тетю Фрици? Почему он не помогает мне? Но я не решалась оглянуться и посмотреть, где он находится и что делает. Все мои силы надо было собрать воедино для приближавшегося столкновения с моей бабушкой.
– Нельзя сказать, чтобы вы с шиком носили костюм, – сказала она, и в ее словах, как и в сверкнувших глазах, мелькнул новый вызов. Этой женщине нравилось воевать. Я была молода, для нее я представляла неизвестную величину, и она, должно быть, понимала, что справиться со мной будет не так легко, как с тетей Фрици. Как-никак я была здесь вопреки ее воле, и домочадцы наверняка донесли ей, что я не уберусь отсюда, пока не выполню свою задачу. Значит, решила она, надо стегнуть меня кнутом побольнее.
Я ничего не сказала, не желая ни извиняться, ни что-либо объяснять.
– Отдайте мне ожерелье, – сказала она и протянула руку.
Мне хотелось бросить ей вызов, но, когда дело приняло такой оборот, это было невозможно, и, повозившись с застежкой на шее, я отдала ей украшение.
– Может, вам нужна и шляпная булавка? – сказала я и вытащила ее из тульи шляпы, а затем сняла и шляпу.
Она не двинулась в мою сторону, и мне пришлось подойти к ней и вложить ожерелье и булавку ей в руку. Но, приняв вещи, она другой рукой схватила меня за плечо и повернула к свету, чтобы осмотреть мою щеку своими беспощадными лиловато-голубыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Она шла на цыпочках, я двигалась за ней следом и вдруг увидела, что та самая двустворчатая дверь открыта настежь. Дверь вела в комнату, освещенную единственной лампой под зеленым абажюром, стоявшей на журнальном столике. Тетя Фрици приложила палец к губам и жестом поманила меня. Я подошла и, стоя с ней рядом, стала вглядываться в комнату.
Уэйн Мартин явно читал что-то вслух сыну. Без галстука и пиджака он сидел в глубоком зеленом кожаном кресле, а мальчик, примостившийся у него на коленях, прильнул к нему. В данный момент оба крепко спали, а книжка, которую читал отец, свалилась на пол. Уэйн прислонился головой, такой же всклокоченной, как и у его сына, к спинке кресла. Вся та боль, озабоченность и какое-то внутреннее напряжение, которое, мне казалось, я порой замечала в нем, куда-то улетучились. На лице его застыла легкая ласковая улыбка, и отчетливо были видны густые длинные ресницы – такие же, как у сына. Даже раздвоенный подбородок, обычно сообщавший лицу выражение несокрушимой силы, в этом положении придавал ему какой-то незащищенный вид. Мне нравилась в нем сила, но я была женщиной, и это неожиданное выражение лица Уэйна мне тоже нравилось. Мне никогда раньше не доводилось видеть мужчину спящим вот так, с ребенком на руках, и это зрелище меня тронуло. Голова мальчика покоилась на груди отца, он тихонько, мерно посапывал и от этого тоже казался каким-то незащищенным и крайне уязвимым. Эта картина неожиданно вызвала у меня на глазах слезы.
Тетя Фрици осторожно провела меня мимо открытой двери, но прежде чем я успела скрыться из виду, Крис шевельнулся во сне и этим разбудил отца. Тот открыл глаза и без всякого удивления уставился на меня – как будто я была частью сна, снившегося им обоим, что было, впрочем, ничуть не удивительно, – ведь на мне был костюм 1903 года.
Меня охватили смущение и ужас. Мало того что на мне был маскарадный костюм, – я находилась в обществе Арвиллы Горэм, а этого не должно было быть. Несомненно, от меня требовались какие-то объяснения.
– Это… это – уличный туалет балканской принцессы, – сообщила я весело, и эти слова прозвучали ничуть не более странно, нежели все то, что со мной происходило.
– Я знаю, – сказал он. – Ее звали Зобелиа. Песенку помните?
Как же я могла ее не помнить? Я удивленно взглянула на тетю Фрици – так это она сделала такой популярной эту старую песню? Как мало я знала о чем бы то ни было!
Крис зашевелился на коленях у отца, но не проснулся, и Уэйн встал, держа спящего сына на руках, тетя Фрици, услышав его слова, тут же очутилась рядом со мной. Лицо ее выражало величайший восторг.
– Теперь это она – Зобелиа! – воскликнула тетя, указывая на меня.
– Скорее, она похожа на Фрици Вернон, – сказал Уэйн. – А что если вы обе – две балканские принцессы – войдете, присядете, то мы потолкуем насчет этого воскрешения истории. Но сначала я уложу Криса в постель.
Мне нравилось, как он спокойно, с легким юмором принял ситуацию, столь неожиданно ему навязанную. Если у него и были какие-то возражения, он был по крайней мере готов выслушать мои оправдания. Этот человек не был способен приходить в бешенство из-за ерунды, что я не раз замечала в Греге, когда какая-нибудь мелочь не ладилась. Я была уверена, что он мог и сильно рассердиться, если для этого возникала серьезная причина, но он никогда не будет несправедлив и не осудит меня, не выслушав. Тут я неожиданно обнаружила, что опять проникаюсь доверием. Что-то слишком быстро я стала доверчивой, но почему-то меня это не смущало.
Пока Уэйн относил Криса в постель, я вслед за тетей Фрици вошла в комнату. Это явно были покои врача, совсем не похожие на остальные помещения дома. На столе стоял открытым его медицинский саквояж, из которого тянулась резиновая трубочка стетоскопа. Около телефона лежала книга с расписанием визитов. Толстые тома в книжном шкафу касались его профессии, поверх бумаг на письменном столе лежали бланки, испещренные цифрами лабораторных анализов. Обстановка была очень простой и немного ветхой, что составляло резкий контраст с остальной частью дома – как если бы эта комната принадлежала человеку, который забыл или пытается забыть все, что не имеет прямого отношения к его работе.
Тетя Фрици пересекла комнату и остановилась перед старомодным бюро. Крышка его была поднята, и все внутренние полочки и отделения забиты какими-то бумагами и конвертами. Она любовной похлопала ладонью по поцарапанному дубовому дереву.
– Этот стол когда-то принадлежал старому доктору Мартину. Отец Уэйна всегда хорошо ко мне относился. Он был добр со мной даже тогда, когда родители не были добры. Это он не дал мне умереть, когда произошли все те ужасные события.
Между тем Уэйн вернулся в комнату. Он ласково взял Фрици под руку и подвел к черному кожаному дивану. По всему сиденью были разбросаны потертые красновато-коричневые подушки, гармонировавшие по цвету с протертыми кусками кожи сиденья. Я подумала, что большинство этих вещей в свое время принадлежали его отцу и были привезены сюда давным-давно потому, что он чувствовал себя среди них уютно. Может, он привык к ним, когда, будучи еще молодым студентом-медиком, приезжал на каникулы в этот единственный дом, какой у него был, а впоследствии, когда приехал сюда молодым человеком, чтобы стать, по примеру отца, сельским врачом. Бабушка Джулия, какой бы она ни была, по крайней мере дала Уэйну Мартину крышу над головой.
– Давайте сядем и потолкуем, – сказал Уэйн, указав мне место рядом с собой и усадив тетю Фрици по другую сторону от себя.
Шлейф моего костюма цеплялся при ходьбе за лодыжки, и я с удовольствием села и освободила ноги от обвившихся вокруг них ниток. Уэйн с веселой улыбкой наблюдал за мной, в его взоре совсем не было того осуждения, какое я могла бы ожидать от него.
– А теперь не расскажете ли вы мне обе об этой вашей эскападе? – сказал он. – Каким образом вы встретились?
Тетя Фрици изогнула шею, чтобы через него взглянуть на меня.
– Я написала Малли записку и приколола листок к ее подушке моей гранатовой шляпной булавкой. Я попросила ее прийти повидаться со мной. Вот она и пришла.
– Восхитительно просто, – заметил Уэйн, – и, по всей видимости, ничего страшного из этого не проистекло. – Он снова взглянул на меня, и в этот раз его внимание привлек блеск лунных камней. Он протянул руку и потрогал драгоценности, обрамлявшие мою шею. – Где вы это добыли?
– Я дала ей поносить, – весело объяснила тетя Фрици. – Я нашла его сегодня утром в коллекции и, само собой разумеется, забрала, потому что оно – мое. Кроме того, я взобралась на стул в комнате для приема гостей и сняла со стены картину – портрет моего отца. Но кто-то уже успел это обнаружить, и картину отнесли обратно.
– А почему вы так упорно снимаете ее со стены? – спросил Уэйн мягко, без всякого осуждения.
– Потому что я не могу разговаривать с ним, когда он висит на стене в маминой комнате. Когда он там, наверху, рядом с ней, он не желает меня слушать. А когда я его уношу и мы остаемся наедине, я могу с ним разговаривать. Я пытаюсь объяснить ему, что я вовсе не хотела того, что произошло. Если бы мне удалось хотя бы заставить его выслушать меня, может, я избавилась бы от ощущения, что он поджидает меня на чердачной лестнице.
– Вы думаете, что такая игра действительно поможет? – спросил Уэйн. – У вас есть работа, которая вас занимает и доставляет вам удовольствие, – почему бы не предать прошлое забвению?
– Потому что оно не желает забыть обо мне, – рассудительно ответила тетя Фрици.
В ее словах неожиданно прозвучала глубокая мудрость. События прошлого не всегда оставляли вас в покое лишь потому, что вам хотелось бы о них забыть. Это-то понимал и Уэйн.
Он ласково взял ее за руку.
– Фрици, дорогая, иногда вы бываете сумасбродкой, а иной раз вы оказываетесь очень мудрой женщиной. Вы часто заставляете меня спрашивать себя: существует ли эта сумасбродка в действительности или это – ширма, за которую вы прячетесь, чтобы люди вам не докучали? Однако в данный момент я разговариваю не с действующим лицом какой-нибудь пьесы, я говорю с вами. Ради того, чтобы сохранить мир в семье и чтобы с дома не снесло крышу, отдайте лучше эту штуку из лунных камней и аметистов Джеральду. И шляпную булавку тоже. На самом-то деле вам нынче эти вещи ни к чему.
– Но ведь ожерелье – мое! – стала она убеждать Уэйна, вновь приходя в возбуждение. – Его подарил мне Ланни. Знаете, уж он-то обязательно бы пришел за мной, где бы они меня ни спрятали, за сколькими бы дверями ни замкнули. В конце концов он бы пришел за мной, если бы был жив. Малли. – она с молящим выражением в голосе обратилась ко мне, от всего сердца желая, чтобы я поверила и помогла ей. – Малли, позвольте мне сказать вам кое-что. Ланни Эрл был в те времена очень известным киноактером. Хотя он влюбился в меня и хотел оставаться в Нью-Йорке, пока на сцене шел спектакль, в котором я играла, ему пришлось уехать в Голливуд – он должен был сниматься в новой картине. Он оставил меня только потому, что его вынудили к этому обстоятельства. А потом произошел несчастный случай. Как-то ночью, в Калифорнии, его машина свалилась со скалы в океан – и все для меня кончилось. Все!
Уэйн еще крепче сжал ее руку.
– Не повторяйте этих слов, Фрици. Я через это прошел, и я знаю, что это бессмысленно. Ничего в жизни не кончается. Мы как-то поднимаемся снова на ноги и продолжаем свой путь – так же поступили и вы. Вам не удастся меня убедить, что сегодня вы отчаянно несчастны. Но вы станете несчастной, если позволите себе романтически погружаться во времена, которым нет возврата. А ведь именно это вы и проделали сегодня, нарядив Малли в ваши старые сценические одежды, потому что она похожа на вас.
Вы пытались воскресить что-то, что давным-давно миновало, – правда ведь?
Быть может, спонтанный реализм его рассуждений и проник бы в ее сознание, несмотря на всю ее взвинченность, но в этот самый момент мы услышали шаги на лестнице. Кто-то поднимался наверх, и это не были шаги одного человека.
Уэйн поднялся и подошел к двери. Хотя двигался он не спеша, по его мрачному виду я поняла, что на нас надвигается настоящая беда. Вот-вот должно было произойти какое-то столкновение, и меня охватило чувство, близкое к панике. Я еще не была готова! А впрочем, буду ли я когда-либо готова?
Не оставалось ничего иного, как ждать того, кто в любую минуту войдет в комнату Уэйна Мартина, – кто бы это ни был.
Глава V
Первой в дверях появилась Нина Горэм. Она остановилась и, явно шокированная, уставилась неподвижным взором на меня, сидящую на диване рядышком с Фрици. Несомненно, ее шокировали также мой костюм, шляпа и ожерелье из лунных камней, висевшее у меня на шее. Губы ее полуоткрылись, и она испуганно оглянулась назад, но не произнесла при этом ни слова. Тревога явно лишила ее дара речи.
Следом за ней показалась Кейт Салуэй, а затем – опирающаяся на ее руку высокая седовласая женщина в туалете из темно-красной ткани, облегавшей ее полную, но статную фигуру. Увидев меня сидящей бок о бок с тетей Фрици на кожаном диване Уэйна, она оттолкнула от себя поддерживающую руку Кейт и пересекла комнату твердой грациозной походкой. Вся она – от верхушки ее взбитых седых волос до черных атласных туфелек с пряжками на ногах – была исполнена королевской величавости. Я никогда не видела такого самообладания и такой величественной осанки, какие продемонстрировала моя бабушка Джулия. А ведь ей было семьдесят девять лет!
Кейт отпустила ее и остановилась в дверях рядом с тетей Ниной, всем своим видом выражая тревогу и неуверенность. Уэйн прошел к своему бюро, показывая, что ни во что не вмешивается и не собирается участвовать в решении чисто семейных проблем.
Тетя Фрици, увидев свою мать, приближающуюся к нам, тихо вскрикнула и вскочила. Я ничего не могла поделать, когда она потянула меня за собой – так мы и стояли с ней рядышком как нашалившие дети, ждущие наказания. Мне было крайне неприятно встретиться с бабушкой Джулией при таких обстоятельствах, когда я была в явно невыигрышном положении, но я почувствовала, что моей волей на мгновение овладели глаза этой женщины, заглянувшие в мои глаза и тотчас же устремившиеся куда-то в сторону, как если бы то, что она увидела, вызвало у нее отвращение. Если ее осанка и гордо вздернутый подбородок не выдавали ее возраста, то лицо не в состоянии было его скрыть. Гладкая светлая кожа, изображенная на портрете, что висел внизу, сморщилась; от глаз и рта расходились лучики морщин, даже ее шею, когда-то такую прекрасную и гладкую, бороздили морщины.
И среди всего этого разрушения, как бы наперекор ему, на нас смотрели ее поразительные фиолетово-голубые – аметистовые! – глаза. Они сверкали немеркнущим огнем, который все еще горел в душе Джулии Горэм и который могла погасить только смерть.
Если мой костюм ее удивил и если она обратила внимание на мое сходство с ее дочерью Фрици, когда та была молодой, она решительно ничем своих чувств не выдала. Ее беглый взгляд как бы «списал» меня со счета как нечто не имеющее значения, и я почувствовала, как стремительно падаю и в своих собственных глазах. Такое «самоумаление» было мне крайне неприятно. Ее внимание было целиком сосредоточено на тете Фрици, которая под ее взглядом съежилась, превратившись в иссохшего ребенка.
– Погляди на себя! – произнесла бабушка Джулия, недовольно махнув в сторону дочери рукой.
– Ты вся грязная от паутины и пыли. И лицо у тебя перемазанное. Опять на чердак ходила, да?
Тетя Фрици всплеснула руками, которые казались более костлявыми, чем руки ее матери, и сбивчиво, торопливо заговорила:
– Мне… мне надо было поискать белое платье. То самое, с голубыми розочками. Я знаю: оно должно быть там. Я знаю…
Джулия Горэм заставила ее замолчать, произнеся лишь одно слово:
– Тихо!
Фрици затихла и стыдливо поникла головой, как побитый ребенок. Я посмотрела на бабушку с внезапно вспыхнувшей ненавистью и обняла одной рукой опустившиеся плечи тети Арвиллы. Ее мать игнорировала мой жест.
– Слушай, что я тебе скажу, Арвилла, – сказала Джулия, и в ее голосе не было ни малейшего признака старости. – Никакого белого платья никогда не существовало. Ты носила такое платье только когда была совсем маленькой. Эти походы на чердак в поисках платья – еще одно проявление поведения, которое перестает поддаваться контролю. То, что ты проделываешь с портретом своего отца, кража ожерелья и шляпной булавки, проделки с рыцарем в доспехах, которого ты нарочно опрокинула, – все это звенья одной цепи. Чем, по-твоему, все это для тебя кончится?
Тетя Фрици начала прямо перед нами беспомощно рыдать, и я почувствовала жгучую ненависть к бабушке за то, что она так с ней поступает, я ненавидела ее за жестокие слова, которыми она сокрушала дочь, вызывала распад ее личности.
– Уложите ее обратно в постель, – сказала бабушка, обращаясь к Кейт, и мне было приятно видеть хотя бы, как ласково Кейт обняла бедняжку Фрици и увела ее прочь.
Никто не произнес ни слова, пока они не скрылись из виду. А потом нервно заговорила тетя Нина:
– Чердак надо запереть. Нельзя допустить, чтобы подобные вещи продолжались.
Бабушка Джулия не обратила на нее никакого внимания, как бы подразумевая этим, что жена ее сына Генри не могла сказать ничего путного. Внезапно все ее внимание переключилось на меня, и я почувствовала, что мне стоит немалых усилий устоять под ее испепеляющим взором и не лишиться своей собственной воли. Почему Уэйн Мартин не остановил подлые нападки на тетю Фрици? Почему он не помогает мне? Но я не решалась оглянуться и посмотреть, где он находится и что делает. Все мои силы надо было собрать воедино для приближавшегося столкновения с моей бабушкой.
– Нельзя сказать, чтобы вы с шиком носили костюм, – сказала она, и в ее словах, как и в сверкнувших глазах, мелькнул новый вызов. Этой женщине нравилось воевать. Я была молода, для нее я представляла неизвестную величину, и она, должно быть, понимала, что справиться со мной будет не так легко, как с тетей Фрици. Как-никак я была здесь вопреки ее воле, и домочадцы наверняка донесли ей, что я не уберусь отсюда, пока не выполню свою задачу. Значит, решила она, надо стегнуть меня кнутом побольнее.
Я ничего не сказала, не желая ни извиняться, ни что-либо объяснять.
– Отдайте мне ожерелье, – сказала она и протянула руку.
Мне хотелось бросить ей вызов, но, когда дело приняло такой оборот, это было невозможно, и, повозившись с застежкой на шее, я отдала ей украшение.
– Может, вам нужна и шляпная булавка? – сказала я и вытащила ее из тульи шляпы, а затем сняла и шляпу.
Она не двинулась в мою сторону, и мне пришлось подойти к ней и вложить ожерелье и булавку ей в руку. Но, приняв вещи, она другой рукой схватила меня за плечо и повернула к свету, чтобы осмотреть мою щеку своими беспощадными лиловато-голубыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28