Ну, давай. — Она провела ее вниз по коридору в скромную комнату с белыми стенами и полом, меблированную крайне просто: подушки и треножники для софитов, и дополнительных подсветок, и отражающих экранов.
— Я не трогала ее волосы, — сказала Ли, когда они вошли. — Мне подумалось, они и так хороши.
— Хороши, — сказал Билл Страуд. Он пристально посмотрел на Эмму. — Очень хороши.
Все уже были здесь, и Эмма услышала нечто вроде коллективного вздоха, когда они ее увидели. Они смотрели долго, не отрываясь. Она покраснела и опустила глаза, чтобы избежать этих взглядов.
— Придется привыкнуть, что люди на тебя смотрят, — сказал Билл. — Вот когда не смотрят, то это беда. И для тебя, и для нас. Ладно, начнем по плану. — Он подвел ее к куче подушек на полу. — Выбери себе удобную позу. Это Тод Толлент, наш фотограф. Делай все, как он скажет.
Эмма села на подушки, и подтянула под себя ноги, уперев руки в бока и подняв голову, пока Тод ее молча разглядывал. Включился свет, горячий и ослепительный, как солнце после дождя.
— Ладно, — произнес Тод. — Эмма, вытяни ноги перед собой, облокотись назад, и откить чуть голову. Ты смотришь на небо или на солнце или на птиц, что угодно. Мечтательный взгляд. Нет, не просто сонный, другой. Нет, теперь ты смотришь скучно. Хейл, как насчет музыки?
Кто-то запустил магнитофон и тихая проникновенная любовная песня заполнила белую комнату.
— Мечтательно, Эмма, мечтательно. Ты влюблена и мечтаешь о сегодняшнем вечере. Или вспоминаешь прошлую ночь. Ага, лучше. Неплохо. Подними плечо, вытяни еще ногу, хорошо, хорошо, так годится. — Эмма слышала быстрое щелканье камеры. — Теперь повернись направо, только головой. Нет, это слишком. Хорошо, так хорошо. А теперь налево, насколько сможешь, и подними подбородок. Выше. Да, хорошо, так держи. Теперь положи руки на колени и погляди за меня. Не на меня, а за. И… Подними колени. Отлично, отлично, хорошо, повернись налево, хорошо, прекрасно, сложи руки на коленях, погляди искоса, как будто кто-то стоит за тобой. Хорошо, отлично, прекрасно. О'кей, меняем свет.
Эмма сохраняла позу, окаменев, едва дыша.
— Можешь расслабиться, Эмма. На пару минут. Эмма постаралась разглядеть что-нибудь за слепящим светом, но не смогла: она оказалась одна. Затем внезапно свет погас и она закрыла глаза, оттого, что цветные круги поплыли откуда-то из-за век. Через минуту она открыла их. Брикс прислонился к стене, сложив руки, глядя прямо на нее. Пожалуйста, улыбнись мне, взмолилась беззвучно Эмма. Скажи мне, что я все делаю правильно, скажи, что гордишься мной. Скажи, что любишь меня. Три рекламщика сгрудились, что-то обсуждая с фотографом. Квентин разговаривал с Хейлом, потом Эмма увидела, как они вместе ушли. Она издала легкий вздох отчаяния. Затем она снова отыскала глазами Брикса, но тот поплелся наблюдать, как два осветителя ставят отражатели.
— Эмма, расстяниська на черной кушетке, — сказал Тод, указывая в другой конец комнаты, и Эмма пошла к кушетке и легла, упершись на локоть, положив голову на руку. Она поглядела на камеру, и губы растянулись в еле заметную улыбку. — Боже, вот отлично, не шевелись, — сказал Тод. Эмма задержалась в этой позе, а затем чуть изменила ее, даже не дожидаясь его слов, передвинула плечи, бедра, ноги, сменила улыбку, и начала перетекать из одного положения в другое. Как будто ее тело уже само догадалось, что требуется камере, стало податливым и гибким, а глаза и рот постоянно следили за черным глазком фотокамеры, словно привороженные. Ей понравилось это; она была в восторге оттого, что стала частью чего-то большего, чем она одна — чего-то общего, сложенного из камеры, фотографа, самой рекламы, и всего журнала, всего того, что эти люди делали вместе, множества людей, которые творят нечто для целой страны, может быть, для целого мира, и она — в центре этого действа.
— Хорошо, хорошо, отлично, прекрасно, превосходно, — бормотал Тод, и камера быстро щелкала, а затем, схватив другую, он послал Эмму в кресло, потом — на обычные качели, свисавшие с крюков на потолке. — О'кей, — сказал он в конце концов. — Хорошо поснимали. — Все длилось почти четыре часа.
Изможденная, Эмма сползла с качелей и застыла в неуверенности рядом с ними. Остальные то уходили, то возвращались, и теперь встали неподалеку, тихо переговариваясь. Эмма продолжала стоять у качелей, долго, а потом Билл Страуд повернулся, и когда обратился к ней, его голос отдался эхом по всей комнате:
— Спасибо, Эмма, ты была молодцом. Мы дадим тебе знать.
Эмма осталась на месте, ожидая, когда подойдет Брикс. Но никто не подошел; остальные, продолжая беседовать, удалились от нее, и Брикс был среди них.
— Пойдем, дорогуша, — сказала Ли, беря Эмму за руку. — Ты оставила машину у «Эйгер Лэбс»? Я сказала им, что отведу тебя. Пойдем, сюда.
Эмма еще раз поглядела на Брикса, но он не обернулся. Потом она заметила, как на нее косится Ли.
— Ты отлично все сделала, — сказала Ли. — Я всегда могу сказать.
— О, Ли, ты такая хорошая! — сказала Эмма импульсивно. И всю дорогу домой, за рулем своей красной машины, она думала о Ли и ее словах. Ты отлично все сделала. Я всегда могу сказать. Но все равно, сколько бы она ни повторяла самой себе эти слова, перед глазами ее стояла лишь спина Брикса, когда он выходил из комнаты.
— Ну? — спросила Ханна, когда Эмма зашла на кухню через дверь из гаража. — Ты стала их знаменитостью или нет?
— Они сказали, что сообщат. А где мама?
— У нее ленч с кем-то, а потом они отправляются по магазинам. Дорогая, ты выглядишь измученной.
Эмма рухнула на стул у кухонного столика, со слезами на глазах:
— Я и есть измученная, я так устала, и даже не знаю, хороша ли была.
— Боже правый, Эмма, ты всегда хороша, просто чудесна. Если они тебя не возьмут, это будет значить, что им нужен другой вид чуда, только и всего.
Эмма подняла глаза:
— Спасибо, — сказала она и вспомнила Ли. Почему женщины так добры к ней, а не Брикс и его отец?
— Мама была в ярости?
— Она никогда не бывает в ярости. Она просто тревожится и оттого несчастна.
Эмма склонила голову:
— Знаю. Но она не должна управлять моей жизнью. Я хотела бы, чтобы она попыталась понять и помочь мне в том, чего я хочу, а не в том, чего она хочет.
— Я думаю, тебе стоит согласиться на колледж, — сказала Ханна нежно.
— Ну нет, хватит об этом, я нашла кое-что получше, и если она меня любит, то должна помочь…
— Никогда не обвиняй свою мать в том, что она тебя не любит! — пылко сказала Ханна. — Ты знаешь, что любит, больше всех на свете, она всё сделала для того, чтобы ты стала счастливой. Она думает, что ты совершаешь ошибку. Что же, ей нужно сохранять спокойствие, если это ее так волнует?
Эмма поиграла с солонкой:
— Я думаю, что если они меня возьмут, то перееду, заведу свою квартиру. Я как раз это обдумывала, когда ехала домой. Это же будет не работа, если я останусь здесь: мама возненавидит ее, и будет каждый день наблюдать, как я ухожу, вместо того…
— Никуда ты не переедешь, Эмма, господи, о чем ты говоришь? Этот дом — твой, здесь твоя семья и ты часть ее, а твоя мать совсем не из тех, кто может ненавидеть. Она будет любить тебя точно так же, как раньше. Зачем тебе уезжать? Разве что для того, чтобы спать со своим молодым человеком.
Эмма почувствовала, что ее лицо запылало:
— Я совсем не это имела в виду.
Ханна выждала немного, но Эмма по-прежнему молчала, опустив голову.
— Ну, если тебе не это нужно, то оставайся тут, — сказала Ханна. — Мы тебя любим и хотим, чтобы ты была здесь, а не бродила по окрестностям, как будто у тебя нет настоящего дома. Выкинь эту дурацкую идею из головы, даже не говори об этом матери, это сделает ее еще более несчастной.
Эмма подняла голову:
— Ханна, а она собирается выйти за Квентина?
— Почему бы тебе не спросить у нее самой?
— Потому что я не могу с ней говорить о нем. Или о Бриксе. И вообще о чем бы то ни было. Мы раньше только и делали, что болтали друг с другом, а теперь это едва удается. Он очень странный, Квентин, ты знаешь, Брикс ненавидит его и любит, и боится, мне кажется, а я вообще-то не думаю, что он хороший.
— Кто нехороший, Брикс или его отец?
— Отец, конечно. Брикс замечательный.
— Но он не сказал тебе сегодня, что ты была хороша? Эмма вздрогнула.
— Нет, он был с отцом и кучей рекламщиков.
— Неужели? Он не мог подойти и сказать: спасибо, ты была молодец, позже поговорим? Разве это не так же, как когда он не мог позвонить тебе целую неделю или больше, только потому, что там, где он работал или жил, не нашлось телефона?
— Оставь меня в покое! — закричала Эмма. — Я верю тому, что он мне говорит, я люблю его и знаю, что он любит меня, а если вы собираетесь продолжать об этом говорить, то я точно перееду — я не выдержу, если вы будете постоянно его в чем-то обвинять.
— Ладно, не буду. Слова не скажу. — Ханна начала возиться на кухне, готовить ужин. — Сегодня я попробую кое-что новое, весьма интересный рецепт. Так здорово, когда есть семья, которой можно готовить: я все время была этого лишена. А ты знаешь, что я была барменшей?
Эмма потрясла головой:
— Ты говорила, что поваром. Готовила для друзей, да?
— Да, и такое было, но еще я работала барменшей, правда, недолго, но у меня были важные клиенты. Люди из корпораций и несколько лонгайлендских богатеев.
Эмма рассеянно поглядела на нее:
— А это все было до или после мужчины из конторы по недвижимости?
— О, позже, — сказала Ханна небрежно.
— Но я думала, что ты сразу после него отправилась в колледж, чтобы стать учителем.
— Один раз я бросила свое учительство. Затем, через некоторое время возвратилась: я решила, что карьера бармена не для меня. — Ханна открыла холодильник, вытащила огурцы и семена сезама. — Точных дат я не помню. Все эти вещи забываются, когда тебе стукнет семьдесят…
— Но… — начала Эмма, но тут зазвонил телефон и она схватила трубку.
— Привет, малыш, — сказал Брикс. — Как себя чувствует новая Девушка Эйгер?
У Эммы захватило дух:
— Я им понравилась?
— Они с ума от тебя сошли. Они проглядели фото первых двух часов — это фантастика! Просто буйство какое-то было. Мне, наверное, медаль вручат, или премию. Они считают, что у меня самый лучший глаз за всю историю. Они даже никогда не знали, что я задумываюсь о нашей рекламной кампании; теперь будут держать в курсе всех планов. Больше я не папенькин сынок, и если дела пойдут так, как я думаю, то будет только один вице-президент, который, наконец-то и станет действовать, как вице-президент. Это самое лучшее, что со мной случалось; когда я надумаю уходить оттуда, у меня уже будет имя, которое что-то значит. Это…
— Брикс. Извини, но когда они меня возьмут?
— В понедельник, в девять, в «Йегер Адвертайзинг». Тебе скоро должна позвонить Марти Лундин. И нам нужно это отпраздновать, так? Что насчет ужина завтра вечером? Приоденься: мы пойдем в одно шикарное место. И скажи своей матери, что вернешься поздно.
— Да, — выдохнула Эмма.
— Поздравляю, — сказала Ханна, когда она положила трубку. — И сколько они тебе будут платить?
— О, не знаю, — сказала счастливо Эмма. — Я забыла спросить. Уверена, я очень скоро это выясню.
— Они подпишут контракт с тобой?
— Не сразу. Позже, может быть. Позже, я надеюсь. — Она вскочила и закружила по кухне, хватая всякие вещи и бросая их на место, приплясывая. — Я им понравилась, Ханна, я им действительно понравилась. Брикс сказал, что проверочные снимки — фантастика. Были еще две девушки, которых выбрали, но они берут меня: я им больше нравлюсь. Девушка-Эйгер. Это звучит невероятно, правда? Я — Девушка-Эйгер. Я фотомодель!
— Что ж, я так горжусь тобой, — Ханна обняла Эмму и расцеловала ее в обе щеки. — Разве я не говорила, что ты чудесна? Я горда за тебя и счастлива.
Эмма свернулась в объятиях Ханны, дыша теплом ее маленького, уютного тела. Так много событий, так много перемен, так много о чем надо подумать.
— Я так счастлива, так счастлива. — Но даже когда она повторяла это снова и снова, где-то в глубине души, под радостью, она грустила и не понимала, отчего. Она попыталась отмахнуться от этого, откинуть всю грусть, но та оставалась, не рассеивалась, как дымка под солнцем, и поэтому все было совсем не так ярко, как могло бы быть. Она прижималась к Ханне и думала о том, как она счастлива, что она будет счастлива, будет моделью, будет Девушкой-Эйгер, будет девушкой Брикса. Но он даже не думал обо мне, когда меня выбрали — все, о чем он думал, был он сам, и как все это ему поможет. «Я так счастлива», — повторила она для Ханны, и отбросила эту предательскую мысль о Бриксе, и сделала вид, что никакой грусти нет.
А затем она вспомнила, что он ждет ее завтра вечером. Ждет — не дождется. Я знаю, что это так. Когда мы будем вместе, будем праздновать, вот тогда он мне и скажет, как хороша я была. Завтра ночью Брикс скажет, что гордится мной.
ГЛАВА 9
Клер стояла посреди кабинета Квентина и разглядывала фотографии, покрывавшие две стены комнаты. «Лаборатории Эйгера» находились в длинном, низком кирпичном здании в предместье Норуолка. Кабинет Квентина был в самом конце, огромные окна выходили на просторную, чуть наклонную лужайку, засаженную деревьями, клумбами и цветочными кустами. Деревья сверкали всеми красками октября, и солнце пробивалось сквозь ветки темно-медным светом; когда Клер подъезжала, она подумала, что все похоже на университетский кампус — место, где делается серьезная работа, где гармония между людьми, которые заботятся о том, что они делают, которые делятся идеями, и образуют некое братство. Вот в каком месте должна бы быть Эмма с самого конца августа. Здесь, вместо того, чтобы проводить дни напролет перед камерой, или убивать время между встречами с Бриксом.
В кабинете были высокие потолки, огромная палисандрового дерева мебель и массивный стальной письменный стол. Стоя в самом центре, Клер чувствовала, как сжимается, уменьшается и подумала, не сделано ли так намеренно — дизайн, направленный на то, чтобы посетитель ощутил свою незначительность. Она снова посмотрела на фотографии, многие из них красочно изображали продукцию «Эйгер», другие отражали рост маленького вначале здания до его нынешних размеров.
— Очень впечатляет, — заметила Клер. — Вы растете и растете, как будто без устали и остановок.
Он улыбнулся, польщенный, и Клер с легким удивлением заметила, что сразу расслабилась, сказав ему нечто приятное. Как и многие его друзья, подумала она. Когда это у меня началось?
— Мы не останавливались и не сокращали производство, — заявил Квентин. — Но нам еще есть кого догонять. Мы никогда не будем такими гигантами, как «Эвон» или «Хелен Кертис» — а я этого и не хочу — но мы можем высоко взобраться, если не допустим ошибок.
— Каких ошибок?
— Подражания другим компаниям, следование минутным вкусам или выжидания — когда слишком долго продукция выходит на продажу, и другие компании нас опережают. А что ты думаешь о наших упаковках?
Клер снова повернулась к фото, изображавшим продукцию «Эйгер».
— Некоторые мне нравятся.
— А какие именно не нравятся?
Она обнаружила, что снова напряглась, заволновалась из-за того, что не хотела критиковать то, что он, возможно, уже одобрил. Но это мое дело, решила она, и я знаю об этом больше, чем он. Мне надо поверить в себя и сказать, что я думаю.
Но она все еще колебалась. Потому что даже теперь, после пяти месяцев ленчей и коктейлей, прогулок по магазинам и поездок в Нью-Йорк, она все равно не стала такой безмятежной, как окружавшие ее женщины из круга Квентина. У них был способ забывать ближних, и этим способом Клер пока не овладела. Касалось ли это игривых обезьянок, нарисованных на стенах «Ле Сирк», или огромной выставки цветов в «Ле Бернардин», или стаи лимузинов, выстроившихся у бродвейских театров по средам, или бездомных, сгрудившихся в бесформенные толпы у дверей домов на Пятой авеню, она всегда прерывала беседу, или останавливалась, если шла, чтобы посмотреть и подумать о виденном и разобраться, в действительности ли она ходит здесь и живет такой жизнью. Когда-нибудь, думала она, я стану столь же опытной и искушенной, как Роз и Сельма, и Люси, и Вера, и Лор-рэн, привыкшей ко всему на свете.
— Скажи, какие тебе не понравились, — произнес Квентин. Это был приказ. — И почему.
Клер набрала в грудь побольше воздуха и коснулась фото, изображавшего группу овальных банок:
— Вот это; все эти косые линии и углы. Кремы для очистки должны быть мягкими и шелковистыми, вероятно, они такие и есть, но все на этикетках грубое и агрессивное. Я бы использовала это для чего-нибудь, предназначенного мужчинам, но не для крема для лица или волос. Может быть, для ног атлетов. Или репеллента от насекомых. Он хихикнул:
— Что еще?
Взбодрившись, Клер подошла к другому фото:
— Если ты собираешься использовать черную коробочку для губной помады, то все должно быть более чувственно. Эта мне кажется похожей на какое-то оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Я не трогала ее волосы, — сказала Ли, когда они вошли. — Мне подумалось, они и так хороши.
— Хороши, — сказал Билл Страуд. Он пристально посмотрел на Эмму. — Очень хороши.
Все уже были здесь, и Эмма услышала нечто вроде коллективного вздоха, когда они ее увидели. Они смотрели долго, не отрываясь. Она покраснела и опустила глаза, чтобы избежать этих взглядов.
— Придется привыкнуть, что люди на тебя смотрят, — сказал Билл. — Вот когда не смотрят, то это беда. И для тебя, и для нас. Ладно, начнем по плану. — Он подвел ее к куче подушек на полу. — Выбери себе удобную позу. Это Тод Толлент, наш фотограф. Делай все, как он скажет.
Эмма села на подушки, и подтянула под себя ноги, уперев руки в бока и подняв голову, пока Тод ее молча разглядывал. Включился свет, горячий и ослепительный, как солнце после дождя.
— Ладно, — произнес Тод. — Эмма, вытяни ноги перед собой, облокотись назад, и откить чуть голову. Ты смотришь на небо или на солнце или на птиц, что угодно. Мечтательный взгляд. Нет, не просто сонный, другой. Нет, теперь ты смотришь скучно. Хейл, как насчет музыки?
Кто-то запустил магнитофон и тихая проникновенная любовная песня заполнила белую комнату.
— Мечтательно, Эмма, мечтательно. Ты влюблена и мечтаешь о сегодняшнем вечере. Или вспоминаешь прошлую ночь. Ага, лучше. Неплохо. Подними плечо, вытяни еще ногу, хорошо, хорошо, так годится. — Эмма слышала быстрое щелканье камеры. — Теперь повернись направо, только головой. Нет, это слишком. Хорошо, так хорошо. А теперь налево, насколько сможешь, и подними подбородок. Выше. Да, хорошо, так держи. Теперь положи руки на колени и погляди за меня. Не на меня, а за. И… Подними колени. Отлично, отлично, хорошо, повернись налево, хорошо, прекрасно, сложи руки на коленях, погляди искоса, как будто кто-то стоит за тобой. Хорошо, отлично, прекрасно. О'кей, меняем свет.
Эмма сохраняла позу, окаменев, едва дыша.
— Можешь расслабиться, Эмма. На пару минут. Эмма постаралась разглядеть что-нибудь за слепящим светом, но не смогла: она оказалась одна. Затем внезапно свет погас и она закрыла глаза, оттого, что цветные круги поплыли откуда-то из-за век. Через минуту она открыла их. Брикс прислонился к стене, сложив руки, глядя прямо на нее. Пожалуйста, улыбнись мне, взмолилась беззвучно Эмма. Скажи мне, что я все делаю правильно, скажи, что гордишься мной. Скажи, что любишь меня. Три рекламщика сгрудились, что-то обсуждая с фотографом. Квентин разговаривал с Хейлом, потом Эмма увидела, как они вместе ушли. Она издала легкий вздох отчаяния. Затем она снова отыскала глазами Брикса, но тот поплелся наблюдать, как два осветителя ставят отражатели.
— Эмма, расстяниська на черной кушетке, — сказал Тод, указывая в другой конец комнаты, и Эмма пошла к кушетке и легла, упершись на локоть, положив голову на руку. Она поглядела на камеру, и губы растянулись в еле заметную улыбку. — Боже, вот отлично, не шевелись, — сказал Тод. Эмма задержалась в этой позе, а затем чуть изменила ее, даже не дожидаясь его слов, передвинула плечи, бедра, ноги, сменила улыбку, и начала перетекать из одного положения в другое. Как будто ее тело уже само догадалось, что требуется камере, стало податливым и гибким, а глаза и рот постоянно следили за черным глазком фотокамеры, словно привороженные. Ей понравилось это; она была в восторге оттого, что стала частью чего-то большего, чем она одна — чего-то общего, сложенного из камеры, фотографа, самой рекламы, и всего журнала, всего того, что эти люди делали вместе, множества людей, которые творят нечто для целой страны, может быть, для целого мира, и она — в центре этого действа.
— Хорошо, хорошо, отлично, прекрасно, превосходно, — бормотал Тод, и камера быстро щелкала, а затем, схватив другую, он послал Эмму в кресло, потом — на обычные качели, свисавшие с крюков на потолке. — О'кей, — сказал он в конце концов. — Хорошо поснимали. — Все длилось почти четыре часа.
Изможденная, Эмма сползла с качелей и застыла в неуверенности рядом с ними. Остальные то уходили, то возвращались, и теперь встали неподалеку, тихо переговариваясь. Эмма продолжала стоять у качелей, долго, а потом Билл Страуд повернулся, и когда обратился к ней, его голос отдался эхом по всей комнате:
— Спасибо, Эмма, ты была молодцом. Мы дадим тебе знать.
Эмма осталась на месте, ожидая, когда подойдет Брикс. Но никто не подошел; остальные, продолжая беседовать, удалились от нее, и Брикс был среди них.
— Пойдем, дорогуша, — сказала Ли, беря Эмму за руку. — Ты оставила машину у «Эйгер Лэбс»? Я сказала им, что отведу тебя. Пойдем, сюда.
Эмма еще раз поглядела на Брикса, но он не обернулся. Потом она заметила, как на нее косится Ли.
— Ты отлично все сделала, — сказала Ли. — Я всегда могу сказать.
— О, Ли, ты такая хорошая! — сказала Эмма импульсивно. И всю дорогу домой, за рулем своей красной машины, она думала о Ли и ее словах. Ты отлично все сделала. Я всегда могу сказать. Но все равно, сколько бы она ни повторяла самой себе эти слова, перед глазами ее стояла лишь спина Брикса, когда он выходил из комнаты.
— Ну? — спросила Ханна, когда Эмма зашла на кухню через дверь из гаража. — Ты стала их знаменитостью или нет?
— Они сказали, что сообщат. А где мама?
— У нее ленч с кем-то, а потом они отправляются по магазинам. Дорогая, ты выглядишь измученной.
Эмма рухнула на стул у кухонного столика, со слезами на глазах:
— Я и есть измученная, я так устала, и даже не знаю, хороша ли была.
— Боже правый, Эмма, ты всегда хороша, просто чудесна. Если они тебя не возьмут, это будет значить, что им нужен другой вид чуда, только и всего.
Эмма подняла глаза:
— Спасибо, — сказала она и вспомнила Ли. Почему женщины так добры к ней, а не Брикс и его отец?
— Мама была в ярости?
— Она никогда не бывает в ярости. Она просто тревожится и оттого несчастна.
Эмма склонила голову:
— Знаю. Но она не должна управлять моей жизнью. Я хотела бы, чтобы она попыталась понять и помочь мне в том, чего я хочу, а не в том, чего она хочет.
— Я думаю, тебе стоит согласиться на колледж, — сказала Ханна нежно.
— Ну нет, хватит об этом, я нашла кое-что получше, и если она меня любит, то должна помочь…
— Никогда не обвиняй свою мать в том, что она тебя не любит! — пылко сказала Ханна. — Ты знаешь, что любит, больше всех на свете, она всё сделала для того, чтобы ты стала счастливой. Она думает, что ты совершаешь ошибку. Что же, ей нужно сохранять спокойствие, если это ее так волнует?
Эмма поиграла с солонкой:
— Я думаю, что если они меня возьмут, то перееду, заведу свою квартиру. Я как раз это обдумывала, когда ехала домой. Это же будет не работа, если я останусь здесь: мама возненавидит ее, и будет каждый день наблюдать, как я ухожу, вместо того…
— Никуда ты не переедешь, Эмма, господи, о чем ты говоришь? Этот дом — твой, здесь твоя семья и ты часть ее, а твоя мать совсем не из тех, кто может ненавидеть. Она будет любить тебя точно так же, как раньше. Зачем тебе уезжать? Разве что для того, чтобы спать со своим молодым человеком.
Эмма почувствовала, что ее лицо запылало:
— Я совсем не это имела в виду.
Ханна выждала немного, но Эмма по-прежнему молчала, опустив голову.
— Ну, если тебе не это нужно, то оставайся тут, — сказала Ханна. — Мы тебя любим и хотим, чтобы ты была здесь, а не бродила по окрестностям, как будто у тебя нет настоящего дома. Выкинь эту дурацкую идею из головы, даже не говори об этом матери, это сделает ее еще более несчастной.
Эмма подняла голову:
— Ханна, а она собирается выйти за Квентина?
— Почему бы тебе не спросить у нее самой?
— Потому что я не могу с ней говорить о нем. Или о Бриксе. И вообще о чем бы то ни было. Мы раньше только и делали, что болтали друг с другом, а теперь это едва удается. Он очень странный, Квентин, ты знаешь, Брикс ненавидит его и любит, и боится, мне кажется, а я вообще-то не думаю, что он хороший.
— Кто нехороший, Брикс или его отец?
— Отец, конечно. Брикс замечательный.
— Но он не сказал тебе сегодня, что ты была хороша? Эмма вздрогнула.
— Нет, он был с отцом и кучей рекламщиков.
— Неужели? Он не мог подойти и сказать: спасибо, ты была молодец, позже поговорим? Разве это не так же, как когда он не мог позвонить тебе целую неделю или больше, только потому, что там, где он работал или жил, не нашлось телефона?
— Оставь меня в покое! — закричала Эмма. — Я верю тому, что он мне говорит, я люблю его и знаю, что он любит меня, а если вы собираетесь продолжать об этом говорить, то я точно перееду — я не выдержу, если вы будете постоянно его в чем-то обвинять.
— Ладно, не буду. Слова не скажу. — Ханна начала возиться на кухне, готовить ужин. — Сегодня я попробую кое-что новое, весьма интересный рецепт. Так здорово, когда есть семья, которой можно готовить: я все время была этого лишена. А ты знаешь, что я была барменшей?
Эмма потрясла головой:
— Ты говорила, что поваром. Готовила для друзей, да?
— Да, и такое было, но еще я работала барменшей, правда, недолго, но у меня были важные клиенты. Люди из корпораций и несколько лонгайлендских богатеев.
Эмма рассеянно поглядела на нее:
— А это все было до или после мужчины из конторы по недвижимости?
— О, позже, — сказала Ханна небрежно.
— Но я думала, что ты сразу после него отправилась в колледж, чтобы стать учителем.
— Один раз я бросила свое учительство. Затем, через некоторое время возвратилась: я решила, что карьера бармена не для меня. — Ханна открыла холодильник, вытащила огурцы и семена сезама. — Точных дат я не помню. Все эти вещи забываются, когда тебе стукнет семьдесят…
— Но… — начала Эмма, но тут зазвонил телефон и она схватила трубку.
— Привет, малыш, — сказал Брикс. — Как себя чувствует новая Девушка Эйгер?
У Эммы захватило дух:
— Я им понравилась?
— Они с ума от тебя сошли. Они проглядели фото первых двух часов — это фантастика! Просто буйство какое-то было. Мне, наверное, медаль вручат, или премию. Они считают, что у меня самый лучший глаз за всю историю. Они даже никогда не знали, что я задумываюсь о нашей рекламной кампании; теперь будут держать в курсе всех планов. Больше я не папенькин сынок, и если дела пойдут так, как я думаю, то будет только один вице-президент, который, наконец-то и станет действовать, как вице-президент. Это самое лучшее, что со мной случалось; когда я надумаю уходить оттуда, у меня уже будет имя, которое что-то значит. Это…
— Брикс. Извини, но когда они меня возьмут?
— В понедельник, в девять, в «Йегер Адвертайзинг». Тебе скоро должна позвонить Марти Лундин. И нам нужно это отпраздновать, так? Что насчет ужина завтра вечером? Приоденься: мы пойдем в одно шикарное место. И скажи своей матери, что вернешься поздно.
— Да, — выдохнула Эмма.
— Поздравляю, — сказала Ханна, когда она положила трубку. — И сколько они тебе будут платить?
— О, не знаю, — сказала счастливо Эмма. — Я забыла спросить. Уверена, я очень скоро это выясню.
— Они подпишут контракт с тобой?
— Не сразу. Позже, может быть. Позже, я надеюсь. — Она вскочила и закружила по кухне, хватая всякие вещи и бросая их на место, приплясывая. — Я им понравилась, Ханна, я им действительно понравилась. Брикс сказал, что проверочные снимки — фантастика. Были еще две девушки, которых выбрали, но они берут меня: я им больше нравлюсь. Девушка-Эйгер. Это звучит невероятно, правда? Я — Девушка-Эйгер. Я фотомодель!
— Что ж, я так горжусь тобой, — Ханна обняла Эмму и расцеловала ее в обе щеки. — Разве я не говорила, что ты чудесна? Я горда за тебя и счастлива.
Эмма свернулась в объятиях Ханны, дыша теплом ее маленького, уютного тела. Так много событий, так много перемен, так много о чем надо подумать.
— Я так счастлива, так счастлива. — Но даже когда она повторяла это снова и снова, где-то в глубине души, под радостью, она грустила и не понимала, отчего. Она попыталась отмахнуться от этого, откинуть всю грусть, но та оставалась, не рассеивалась, как дымка под солнцем, и поэтому все было совсем не так ярко, как могло бы быть. Она прижималась к Ханне и думала о том, как она счастлива, что она будет счастлива, будет моделью, будет Девушкой-Эйгер, будет девушкой Брикса. Но он даже не думал обо мне, когда меня выбрали — все, о чем он думал, был он сам, и как все это ему поможет. «Я так счастлива», — повторила она для Ханны, и отбросила эту предательскую мысль о Бриксе, и сделала вид, что никакой грусти нет.
А затем она вспомнила, что он ждет ее завтра вечером. Ждет — не дождется. Я знаю, что это так. Когда мы будем вместе, будем праздновать, вот тогда он мне и скажет, как хороша я была. Завтра ночью Брикс скажет, что гордится мной.
ГЛАВА 9
Клер стояла посреди кабинета Квентина и разглядывала фотографии, покрывавшие две стены комнаты. «Лаборатории Эйгера» находились в длинном, низком кирпичном здании в предместье Норуолка. Кабинет Квентина был в самом конце, огромные окна выходили на просторную, чуть наклонную лужайку, засаженную деревьями, клумбами и цветочными кустами. Деревья сверкали всеми красками октября, и солнце пробивалось сквозь ветки темно-медным светом; когда Клер подъезжала, она подумала, что все похоже на университетский кампус — место, где делается серьезная работа, где гармония между людьми, которые заботятся о том, что они делают, которые делятся идеями, и образуют некое братство. Вот в каком месте должна бы быть Эмма с самого конца августа. Здесь, вместо того, чтобы проводить дни напролет перед камерой, или убивать время между встречами с Бриксом.
В кабинете были высокие потолки, огромная палисандрового дерева мебель и массивный стальной письменный стол. Стоя в самом центре, Клер чувствовала, как сжимается, уменьшается и подумала, не сделано ли так намеренно — дизайн, направленный на то, чтобы посетитель ощутил свою незначительность. Она снова посмотрела на фотографии, многие из них красочно изображали продукцию «Эйгер», другие отражали рост маленького вначале здания до его нынешних размеров.
— Очень впечатляет, — заметила Клер. — Вы растете и растете, как будто без устали и остановок.
Он улыбнулся, польщенный, и Клер с легким удивлением заметила, что сразу расслабилась, сказав ему нечто приятное. Как и многие его друзья, подумала она. Когда это у меня началось?
— Мы не останавливались и не сокращали производство, — заявил Квентин. — Но нам еще есть кого догонять. Мы никогда не будем такими гигантами, как «Эвон» или «Хелен Кертис» — а я этого и не хочу — но мы можем высоко взобраться, если не допустим ошибок.
— Каких ошибок?
— Подражания другим компаниям, следование минутным вкусам или выжидания — когда слишком долго продукция выходит на продажу, и другие компании нас опережают. А что ты думаешь о наших упаковках?
Клер снова повернулась к фото, изображавшим продукцию «Эйгер».
— Некоторые мне нравятся.
— А какие именно не нравятся?
Она обнаружила, что снова напряглась, заволновалась из-за того, что не хотела критиковать то, что он, возможно, уже одобрил. Но это мое дело, решила она, и я знаю об этом больше, чем он. Мне надо поверить в себя и сказать, что я думаю.
Но она все еще колебалась. Потому что даже теперь, после пяти месяцев ленчей и коктейлей, прогулок по магазинам и поездок в Нью-Йорк, она все равно не стала такой безмятежной, как окружавшие ее женщины из круга Квентина. У них был способ забывать ближних, и этим способом Клер пока не овладела. Касалось ли это игривых обезьянок, нарисованных на стенах «Ле Сирк», или огромной выставки цветов в «Ле Бернардин», или стаи лимузинов, выстроившихся у бродвейских театров по средам, или бездомных, сгрудившихся в бесформенные толпы у дверей домов на Пятой авеню, она всегда прерывала беседу, или останавливалась, если шла, чтобы посмотреть и подумать о виденном и разобраться, в действительности ли она ходит здесь и живет такой жизнью. Когда-нибудь, думала она, я стану столь же опытной и искушенной, как Роз и Сельма, и Люси, и Вера, и Лор-рэн, привыкшей ко всему на свете.
— Скажи, какие тебе не понравились, — произнес Квентин. Это был приказ. — И почему.
Клер набрала в грудь побольше воздуха и коснулась фото, изображавшего группу овальных банок:
— Вот это; все эти косые линии и углы. Кремы для очистки должны быть мягкими и шелковистыми, вероятно, они такие и есть, но все на этикетках грубое и агрессивное. Я бы использовала это для чего-нибудь, предназначенного мужчинам, но не для крема для лица или волос. Может быть, для ног атлетов. Или репеллента от насекомых. Он хихикнул:
— Что еще?
Взбодрившись, Клер подошла к другому фото:
— Если ты собираешься использовать черную коробочку для губной помады, то все должно быть более чувственно. Эта мне кажется похожей на какое-то оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58