— Конституция, там есть статья…
— А вы мешаете следствию — и не знаете, что есть такое понятие, как интересы этого самого следствия! — Мясистая шея стала совсем красной, густея, меняя цвет на свекольный, грозя вот-вот стать фиолетовой. — До получения предварительных результатов никаких интервью — все!
Она огорчилась — она только почувствовала себя в той роли, которую должна была играть, только начала ее, сразу включившись, не нуждаясь в дублях, — и тут вмешался этот. Повернувшийся к ней только после того, как убедился, что еще один милиционер, помоложе, оттеснил тех двоих к их микроавтобусу.
— Вы что себе позволяете, гражданка?! Думайте, что говорите вообще! Вы что, следователь тут?! Убийство, не убийство!
Как женщина она его не интересовала, это было очевидно. Но она сказала себе, что это временно. Мужчина не может быть равнодушен к ее внешности — он может либо хотеть ее, либо бояться и ненавидеть за то, что она недосягаема. А этот просто не разглядел ее пока — эмоции ему мешали. И потому она улыбнулась ему обезоруживающе, чуть кокетливо.
— О, вы так резки… Я правда этого не заслужила, — начала высоким стилем, к которому прибегала часто, но по выражению его лица тут же поняла, что это лишнее. — Я свидетель, я все видела, кроме меня, тут никого не было. И я уже пыталась рассказать обо всем вашим… вашим людям. Это так странно — я все видела, я не ушла, не убежала, я искренне готова вам помочь. Неужели это никому не нужно?
Она пожала плечами, драматично заканчивая фразу, чувствуя себя то ли несчастной Офелией, то ли еще какой-нибудь героиней трагедии. И тяжело вздыхая — словно жестокий мир незаслуженно обидел ее, желавшую этому миру только добра.
Кажется, он не оценил ее игру, черствый дурак. Она еще подумала, что, наверное, он уже импотент и потому такая красивая девушка его только злит — видит око, да зуб неймет, повисший бессильно зуб. Конечно, если так психовать и наливаться краской по любому поводу — станешь импотентом.
Он смотрел на нее как на инопланетянку, он, видимо, решил по ее тону и стилю, что она издевается над ним. Ему, видимо, надо было, чтобы она плакала или тряслась от страха и робким голосом просила ее выслушать. А перед ним стояла непробиваемо наивная и глупая и уверенная в своей неотразимости эффектная девица, дорого и красиво одетая, абсолютно не взволнованная случившимся, разговаривающая так, что в ее тоне можно услышать то, что захочешь — приглашение к знакомству, готовность отдаться, признание в проснувшихся симпатиях. Все что захочешь — то и услышишь. Но он все-таки услышал издевку.
— Ладно мне мозги морочить! — буркнул зло. — Иди, пока в отделение не увезли и не заперли там. Свидетельница!..
Он, может, думал, что она испугается его грубости и его звания. И кажется, точно стал фиолетовым, когда она, окинув его по-детски обиженным, непонимающим взглядом, повернулась в ту сторону, куда ушли журналисты.
— Молодой человек! Подождите, я сейчас…
— Ну-ка постой! — Этот с двумя звездочками вцепился ей в руку — так сильно, что она подумала, что переиграла. — Ну что сразу на рожон лезть? Видите, какая ситуация? Сейчас поговорят с вами…
Она сделала шаг назад, пытаясь высвободиться. Но он держал ее, озираясь судорожно, бегая глазами по людям в форме и штатском, загораживавшим от нее то, что было недавно дорогой машиной.
— Мыльников! Мыльников! Иди сюда! — Она увидела как от толпы отделяется молодой совсем парень, тоже в форме, в погонах с двумя звездочками, только маленькими. — Сопроводи гражданку в отделение — снимешь показания. А лучше возьми данные — мы свяжемся, прямо сегодня.
Он зашептал что-то молодому на ухо — но она услышала. «Уведи отсюда эту дуру» — вот что он прошептал.
— Фу, как некрасиво так говорить о девушке, — произнесла укоризненно, прерывая их тихое общение. — Это ужасно — я видела такое, и я готова вам помочь, искренне — а вы… Мужчины зачастую так жестоки — и не в состоянии оценить порыв впечатлительной и ранимой женской души…
Наверное, он бы лопнул, когда услышал бы это. Но она произнесла все это про себя. Может быть, она и была дурой — но недостаточно дурой для того, чтобы показать сейчас, что услышала его. В конце концов, ее так часто принимали за дуру, что вряд ли стоило обижаться. В конце концов, у нее были совсем другие достоинства. А к тому же такое вот мнение о ней давало ей большое преимущество — которым она иногда пользовалась. По крайней мере на этот раз она точно планировала им воспользоваться.
Этот фиолетовый отпустил ее руку, продолжая что-то шептать, не глядя на нее, — а она смотрела в ту сторону, куда оттеснили телевизионщиков. Высмотрев их наконец, столкнувшись взглядом с тем, у которого был микрофон, и ему улыбнувшись. Наивно так и приветливо — как и положено дуре. Которая, однако, несмотря на свою дурость, прекрасно знает, что ей надо…
2
— О, это было так ужасно — я была просто в шоке. Да, в это невозможно поверить — такой приятный молодой человек, в такой красивой машине, и вдруг… Он мне улыбался, я видела, — и помахал рукой. И…
— То есть он был в машине один, вы это видели точно? — настаивал этот с микрофоном, толсторожий и потный. — Когда раздался взрыв, он сидел там один?
— Он был такой приятный, так хорошо одет. О, это ужасно! — На ухоженном, красиво накрашенном эффектном лице появилось трагичное выражение. — Да, да, он был там один…
— Но тем не менее вы — насколько нам известно, единственный свидетель случившегося — утверждаете, что это было убийство? Скажите — это эмоции или у вас есть на это основания?
Она грустно улыбнулась в камеру.
— Понимаете, он произвел на меня впечатление — и я оглянулась. Я шла очень медленно, и услышала, как хлопает дверь машины, и оглянулась — я подумала, что… И увидела мужчину — он сворачивал в арку…
Камера показала арку, наезжая на нее, давая крупный план.
— Вы уверены, что он вышел из машины?
— Я слышала, как хлопнула дверь. И это был не водитель — он оставался в машине…
Камера скользнула по дому, у которого стояло или лежало нечто, в прошлой жизни бывшее джипом, — демонстрируя, что вход в дом со двора, а значит, тот, кого она видела, не мог выйти из подъезда.
— Вы рассмотрели этого человека?
Она замялась, и это было видно — но красиво замялась, откидывая голову, прикусывая губу ровными белыми зубами.
— Да, я его рассмотрела. Он оглянулся на меня. А потом я отвернулась — и тут…
— Вы уже сообщили об этом сотрудникам правоохранительных органов?
— О, я пыталась. Мне было так страшно, мне хотелось уйти, но я осталась. И… Это невероятно, но меня никто не захотел выслушать — меня проигнорировали и, можно сказать, прогнали…
Камера ушла с нее, выцеливая в толпе того, с двумя большими звездами, находя его, повернувшегося как раз в этот момент, снова багровеющего, снова показывающего кому-то на камеру и, судя по скривившимся толсто губам, бросающего что-то очень резкое.
«…Таким образом, если принять во внимание утверждение единственного пока свидетеля, первоначальная версия милиции о несчастном случае представляется, мягко говоря, небесспорной. Конечно, мы не можем утверждать, что то, что вы сейчас слышали, не вызвано шоком от случившегося. Но нам хочется верить, что сотрудники правоохранительных органов, расследующие это дело, найдут время побеседовать со свидетелем. Мы ни в коем случае не обвиняем стражей порядка — событие, случившееся посреди бела дня в самом центре Москвы, потрясло не только москвичей, но и тех, кто охраняет спокойствие города. Особенно в свете последних заявлений министра внутренних дел относительно усиления борьбы с преступностью…» Ну наконец-то! Камера наехала на нее, давая крупный план, — и тут же показала что-то черное, аккуратно лежащее рядом с изуродованной машиной на белой простыне. Видимо, то, что было им. И снова появилась она — грустная, задумчивая, сожалеющая о том, что погиб человек. И о том, что ей, эффектной молодой женщине, которой положено наслаждаться бытием, порхая с цветка на цветок и не замечая ничего вокруг, приходится убеждаться в том, что жизнь жестока и несовершенна…
— …Красивая ты, Маринка, — медленно произнесла Вика, о существовании которой она забыла на время. — Ты так смотрелась…
— О, мне так приятно это слышать!
Она автоматически ответила — задумчиво глядя на экран, пытаясь определить, выглядела она на все сто процентов или упустила что-то, что придется срочно устранять в следующих интервью, которые наверняка пойдут теперь одно за другим. И удивилась, когда экран погас, словно после показа сюжета с ее участием ничего больше показывать сегодня не собирались. Решив, что это бессмысленно, это лишь испортит эффект от суперсюжета, красивее и глобальнее и значимее которого в сегодняшней программе быть ничего не могло. И только тогда медленно повернулась к Вике, откладывающей пульт.
— Красивая, — повторила та. Искренне, с восхищением — вот уже три года доставляя удовольствие одним этим словом и интонацией, с которой оно произносилось. — И так смотрелась — ну настоящее кино. Хорошо, что записала…
— О, ты мне льстишь, дорогая! Я так рада, что тебе понравилось! Между прочим, это кино будет многосерийным…
Она тут же спохватилась — напрягать Вику было ни к чему. Она и так ей сто раз уже объяснила, что это неопасно. Потому что она не сказала телевизионщикам, как ее зовут, а лицо ее никто не запомнит — это кокетство было, конечно, тут же горячо опровергнуто, как она и рассчитывала. И еще она сообщила Вике, что оставила телефон и имя с фамилией только милиции — так что беспокоиться за нее не надо, ей ничто не угрожает. Но вот говорить подруге — ей проще было называть Вику именно так, хотя той бы это не понравилось, — что она планирует дать не одно такое интервью, и газетам тоже, не стоило. Ей этого все равно не понять, а лишние разговоры ни к чему.
— Я хотела сказать, что они, наверное, повторят передачу — ты же слышала, они сказали, что в следующем выпуске вернутся к этой теме. Так что если тебе правда понравилось…
— Может, останешься? Поздно уже, — а у тебя день был такой, тебе не надо бы одной сегодня… Да мы еще так и не пообедали, между прочим, — не могу же я тебя голодную отпустить. Я сейчас приготовлю обед, а потом посидим, поболтаем… Заодно и телевизор вечером посмотрим вместе…
Доводов было слишком много — и все они, даже вместе взятые, были не очень убедительны. Но возможно, предложение стоило принять — на тот случай, если эти из милиции увидели передачу и сейчас ей звонят, и начнут нервничать, и, может даже, к ней нагрянут, выяснив адрес по номеру телефона. А там никого — она снимала эту квартиру, совсем недавно сняла, месяц назад, и соседи ее не знали, и пойди вычисли, кто именно тут живет.
Что ж, пусть подумают, что она со злости дала им не тот телефон, пусть решат, что потеряли ее навсегда. Она была не против того, чтобы они понервничали, — это было бы платой за такое неприветливое отношение к ней. А она вернется утром и прослушает их встревоженные голоса на автоответчике. Совсем другие голоса — вежливые, может быть, даже заискивающие.
Но не только в этом было дело — но и в Вике. Которая своим восхищением, своими комплиментами, своей искренностью заслужила, чтобы она у нее осталась. И она молча развернулась вместе с креслом к кровати, на которой полусидела-полулежала Вика.
— Звучит заманчиво, — произнесла тихо хриплым и низким голосом, которым обычно разговаривала с мужчинами, если надо было сказать что-то интимное, — и посмотрела ей прямо в глаза. А затем медленно встала с кресла, давая полюбоваться своим обнаженным телом, и так же медленно легла рядом. Очень неспешно, давая Вике возможность рассмотреть ее всю, каждое ее движение — как она наклоняется, как ставит на кровать одно колено, а потом другое, как ползет, как нависает над ней, как облизывается. — Звучит заманчиво…
А уже через мгновение она лежала откинувшись, улыбаясь сладко, потягиваясь всем упругим телом, всеми выпуклостями и складками — и ощущая робкие нежные прикосновения. Вика всегда была такой после того, как говорила комплименты — то ли задумывалась о собственной непривлекательности, то ли спрашивала себя, когда она ей, Марине, надоест, но в любом случае становилась очень мягкой и ласковой. Зато когда возбуждалась…
На этот раз ее хватило минут на десять — а потом уже начались стискивания и болезненные пощипывания и глубокие проникновения пальцами. И Вика терлась жадно о ее хотя упругое, но все же немного пухлое тело своим, худым и плоским. А потом язык оказался между ног, жадный, торопливый, беспощадный — хорошо знающий то место, в котором находился, прекрасно там ориентирующийся, безошибочно делающий то, что надо. И она ей подыграла, конечно, — выгибаясь, постанывая все громче и громче, хватая за волосы и утыкая голову в себя.
Почему не подыграть, если человеку от этого приятнее, если это внушает ему, что он умеет по-настоящему доставлять удовольствие, если это ему прибавляет уверенности? В конце концов, она и мужчинам так подыгрывала, всем без исключения — и всем это только нравилось. И никому и в голову не приходило, что это игра, — и даже самые убогие, надуваясь от гордости, поднимали самих себя до небес и считали, что ее осчастливили. А она не собиралась их развенчивать.
Оргазм с Викой она и вправду получила — просто изобразила его более бурным, чем он был на самом деле. И долго конвульсировала, невидяще глядя в потолок широко распахнутыми глазами, а потом затихла.
— О, ты была великолепна! — прошептала через какое-то время, видя над собой лицо с жирно блестящими губами и нарисованным на нем вопросом. — О, что ты со мной делаешь?!
Лицо вспыхнуло радостью, давая сигнал телу, и рука снова заскользила по груди, заново начиная ритуал, после которого опять должны были прозвучать те самые слова, которые Вика так любила слушать.
— О, прошу тебя — это невозможно! Пожалуйста, я больше не вынесу!
— Ладно, я в ванную, а потом пойду приготовлю поесть — а ты полежи пока…
Вика прикоснулась губами к губам, вдруг переводя прикосновение в поцелуй, передающий ей ее собственный вкус и запах. Жадный, страстный поцелуй, говорящий о том, о чем молчала Вика. Которая тут же вскочила, заботливо прикуривая ей сигарету, аккуратно ставя рядом с ней пепельницу. Быстро выскакивая и возвращаясь со стаканом в руках.
— Попей, Марин, — твой любимый «Эвиан». А я пошла — надо же тебя накормить, чтобы силы появились…
— О, ты такая ненасытная!
Вика обернулась уже в дверях — расцветшая, счастливая, жутко довольная жизнью и собой — и, послав воздушный поцелуй, вильнула крошечной худой попкой, удаляясь. Странно, но именно этого ей всегда не хватало в общении с мужчинами — из-за своей неуверенности она и оставалась до сих пор девственницей. Пусть не в прямом смысле, искаженном одним-единственным актом, имевшим место когда-то давно и больше не повторявшимся. Пусть в переносном — но она была с ними девственницей, боясь близости с ними и одновременно зная, что никому из них эта близость с ней не нужна. А вот с Мариной она становилась совсем другой — и увидь ее сейчас мужчина какой-нибудь, она ему, может, и понравилась бы. Ну не внешностью — но сексуальностью, раскованностью, убежденностью в своей привлекательности.
Она подумала, что именно за это Вика ее и любит — за то, что она дает ей возможность почувствовать себя такой. За то, что при ней, Марине, она может ходить голой и не стесняться своего тела. За то, что может позволять себе в постели все, что угодно, и слышать в ответ стоны, предоргазменные выкрики и бессвязный шепот и комплименты. И усмехнулась, подумав, что, может, Вика иногда представляет, что она в постели с мужчиной — и это его она целует там и от него слышит, что восхитительна и бесподобна.
Она вытянула руку, любуясь черной сигаретой с золотым фильтром — так фантастически смотрящейся в красивой руке, украшенной золотом и черным маникюром. Ей именно за это «Собрание» и нравилось — за сочетание цветов и стильность. Потому что вкус был скорее неприятный, когда она в первый раз их попробовала. Но искусство требует жертв — и вот привыкла уже за те три года, что курила исключительно их.
Любопытно, но она как раз впервые попробовала их у Вики — когда три года назад, в день их знакомства, зашла к ней в гости. Тоже лето было, жара, и она сидела дома, надо было к экзаменам готовиться, сессия все же, — но никакого желания заниматься, как всегда, не было. Да и лекции, которые требовалось выучить, отсутствовали — так тяжело было заставить себя ходить в институт, просто ужас.
И она махнула на экзамены рукой — сказав себе, что если экзаменаторами будут мужчины, она и так все сдаст. Ну а если женщины, это, конечно, хуже — ну так пусть ставят двойки, она как-нибудь пересдаст осенью. Или вообще переведется на вечерний — там полегче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— А вы мешаете следствию — и не знаете, что есть такое понятие, как интересы этого самого следствия! — Мясистая шея стала совсем красной, густея, меняя цвет на свекольный, грозя вот-вот стать фиолетовой. — До получения предварительных результатов никаких интервью — все!
Она огорчилась — она только почувствовала себя в той роли, которую должна была играть, только начала ее, сразу включившись, не нуждаясь в дублях, — и тут вмешался этот. Повернувшийся к ней только после того, как убедился, что еще один милиционер, помоложе, оттеснил тех двоих к их микроавтобусу.
— Вы что себе позволяете, гражданка?! Думайте, что говорите вообще! Вы что, следователь тут?! Убийство, не убийство!
Как женщина она его не интересовала, это было очевидно. Но она сказала себе, что это временно. Мужчина не может быть равнодушен к ее внешности — он может либо хотеть ее, либо бояться и ненавидеть за то, что она недосягаема. А этот просто не разглядел ее пока — эмоции ему мешали. И потому она улыбнулась ему обезоруживающе, чуть кокетливо.
— О, вы так резки… Я правда этого не заслужила, — начала высоким стилем, к которому прибегала часто, но по выражению его лица тут же поняла, что это лишнее. — Я свидетель, я все видела, кроме меня, тут никого не было. И я уже пыталась рассказать обо всем вашим… вашим людям. Это так странно — я все видела, я не ушла, не убежала, я искренне готова вам помочь. Неужели это никому не нужно?
Она пожала плечами, драматично заканчивая фразу, чувствуя себя то ли несчастной Офелией, то ли еще какой-нибудь героиней трагедии. И тяжело вздыхая — словно жестокий мир незаслуженно обидел ее, желавшую этому миру только добра.
Кажется, он не оценил ее игру, черствый дурак. Она еще подумала, что, наверное, он уже импотент и потому такая красивая девушка его только злит — видит око, да зуб неймет, повисший бессильно зуб. Конечно, если так психовать и наливаться краской по любому поводу — станешь импотентом.
Он смотрел на нее как на инопланетянку, он, видимо, решил по ее тону и стилю, что она издевается над ним. Ему, видимо, надо было, чтобы она плакала или тряслась от страха и робким голосом просила ее выслушать. А перед ним стояла непробиваемо наивная и глупая и уверенная в своей неотразимости эффектная девица, дорого и красиво одетая, абсолютно не взволнованная случившимся, разговаривающая так, что в ее тоне можно услышать то, что захочешь — приглашение к знакомству, готовность отдаться, признание в проснувшихся симпатиях. Все что захочешь — то и услышишь. Но он все-таки услышал издевку.
— Ладно мне мозги морочить! — буркнул зло. — Иди, пока в отделение не увезли и не заперли там. Свидетельница!..
Он, может, думал, что она испугается его грубости и его звания. И кажется, точно стал фиолетовым, когда она, окинув его по-детски обиженным, непонимающим взглядом, повернулась в ту сторону, куда ушли журналисты.
— Молодой человек! Подождите, я сейчас…
— Ну-ка постой! — Этот с двумя звездочками вцепился ей в руку — так сильно, что она подумала, что переиграла. — Ну что сразу на рожон лезть? Видите, какая ситуация? Сейчас поговорят с вами…
Она сделала шаг назад, пытаясь высвободиться. Но он держал ее, озираясь судорожно, бегая глазами по людям в форме и штатском, загораживавшим от нее то, что было недавно дорогой машиной.
— Мыльников! Мыльников! Иди сюда! — Она увидела как от толпы отделяется молодой совсем парень, тоже в форме, в погонах с двумя звездочками, только маленькими. — Сопроводи гражданку в отделение — снимешь показания. А лучше возьми данные — мы свяжемся, прямо сегодня.
Он зашептал что-то молодому на ухо — но она услышала. «Уведи отсюда эту дуру» — вот что он прошептал.
— Фу, как некрасиво так говорить о девушке, — произнесла укоризненно, прерывая их тихое общение. — Это ужасно — я видела такое, и я готова вам помочь, искренне — а вы… Мужчины зачастую так жестоки — и не в состоянии оценить порыв впечатлительной и ранимой женской души…
Наверное, он бы лопнул, когда услышал бы это. Но она произнесла все это про себя. Может быть, она и была дурой — но недостаточно дурой для того, чтобы показать сейчас, что услышала его. В конце концов, ее так часто принимали за дуру, что вряд ли стоило обижаться. В конце концов, у нее были совсем другие достоинства. А к тому же такое вот мнение о ней давало ей большое преимущество — которым она иногда пользовалась. По крайней мере на этот раз она точно планировала им воспользоваться.
Этот фиолетовый отпустил ее руку, продолжая что-то шептать, не глядя на нее, — а она смотрела в ту сторону, куда оттеснили телевизионщиков. Высмотрев их наконец, столкнувшись взглядом с тем, у которого был микрофон, и ему улыбнувшись. Наивно так и приветливо — как и положено дуре. Которая, однако, несмотря на свою дурость, прекрасно знает, что ей надо…
2
— О, это было так ужасно — я была просто в шоке. Да, в это невозможно поверить — такой приятный молодой человек, в такой красивой машине, и вдруг… Он мне улыбался, я видела, — и помахал рукой. И…
— То есть он был в машине один, вы это видели точно? — настаивал этот с микрофоном, толсторожий и потный. — Когда раздался взрыв, он сидел там один?
— Он был такой приятный, так хорошо одет. О, это ужасно! — На ухоженном, красиво накрашенном эффектном лице появилось трагичное выражение. — Да, да, он был там один…
— Но тем не менее вы — насколько нам известно, единственный свидетель случившегося — утверждаете, что это было убийство? Скажите — это эмоции или у вас есть на это основания?
Она грустно улыбнулась в камеру.
— Понимаете, он произвел на меня впечатление — и я оглянулась. Я шла очень медленно, и услышала, как хлопает дверь машины, и оглянулась — я подумала, что… И увидела мужчину — он сворачивал в арку…
Камера показала арку, наезжая на нее, давая крупный план.
— Вы уверены, что он вышел из машины?
— Я слышала, как хлопнула дверь. И это был не водитель — он оставался в машине…
Камера скользнула по дому, у которого стояло или лежало нечто, в прошлой жизни бывшее джипом, — демонстрируя, что вход в дом со двора, а значит, тот, кого она видела, не мог выйти из подъезда.
— Вы рассмотрели этого человека?
Она замялась, и это было видно — но красиво замялась, откидывая голову, прикусывая губу ровными белыми зубами.
— Да, я его рассмотрела. Он оглянулся на меня. А потом я отвернулась — и тут…
— Вы уже сообщили об этом сотрудникам правоохранительных органов?
— О, я пыталась. Мне было так страшно, мне хотелось уйти, но я осталась. И… Это невероятно, но меня никто не захотел выслушать — меня проигнорировали и, можно сказать, прогнали…
Камера ушла с нее, выцеливая в толпе того, с двумя большими звездами, находя его, повернувшегося как раз в этот момент, снова багровеющего, снова показывающего кому-то на камеру и, судя по скривившимся толсто губам, бросающего что-то очень резкое.
«…Таким образом, если принять во внимание утверждение единственного пока свидетеля, первоначальная версия милиции о несчастном случае представляется, мягко говоря, небесспорной. Конечно, мы не можем утверждать, что то, что вы сейчас слышали, не вызвано шоком от случившегося. Но нам хочется верить, что сотрудники правоохранительных органов, расследующие это дело, найдут время побеседовать со свидетелем. Мы ни в коем случае не обвиняем стражей порядка — событие, случившееся посреди бела дня в самом центре Москвы, потрясло не только москвичей, но и тех, кто охраняет спокойствие города. Особенно в свете последних заявлений министра внутренних дел относительно усиления борьбы с преступностью…» Ну наконец-то! Камера наехала на нее, давая крупный план, — и тут же показала что-то черное, аккуратно лежащее рядом с изуродованной машиной на белой простыне. Видимо, то, что было им. И снова появилась она — грустная, задумчивая, сожалеющая о том, что погиб человек. И о том, что ей, эффектной молодой женщине, которой положено наслаждаться бытием, порхая с цветка на цветок и не замечая ничего вокруг, приходится убеждаться в том, что жизнь жестока и несовершенна…
— …Красивая ты, Маринка, — медленно произнесла Вика, о существовании которой она забыла на время. — Ты так смотрелась…
— О, мне так приятно это слышать!
Она автоматически ответила — задумчиво глядя на экран, пытаясь определить, выглядела она на все сто процентов или упустила что-то, что придется срочно устранять в следующих интервью, которые наверняка пойдут теперь одно за другим. И удивилась, когда экран погас, словно после показа сюжета с ее участием ничего больше показывать сегодня не собирались. Решив, что это бессмысленно, это лишь испортит эффект от суперсюжета, красивее и глобальнее и значимее которого в сегодняшней программе быть ничего не могло. И только тогда медленно повернулась к Вике, откладывающей пульт.
— Красивая, — повторила та. Искренне, с восхищением — вот уже три года доставляя удовольствие одним этим словом и интонацией, с которой оно произносилось. — И так смотрелась — ну настоящее кино. Хорошо, что записала…
— О, ты мне льстишь, дорогая! Я так рада, что тебе понравилось! Между прочим, это кино будет многосерийным…
Она тут же спохватилась — напрягать Вику было ни к чему. Она и так ей сто раз уже объяснила, что это неопасно. Потому что она не сказала телевизионщикам, как ее зовут, а лицо ее никто не запомнит — это кокетство было, конечно, тут же горячо опровергнуто, как она и рассчитывала. И еще она сообщила Вике, что оставила телефон и имя с фамилией только милиции — так что беспокоиться за нее не надо, ей ничто не угрожает. Но вот говорить подруге — ей проще было называть Вику именно так, хотя той бы это не понравилось, — что она планирует дать не одно такое интервью, и газетам тоже, не стоило. Ей этого все равно не понять, а лишние разговоры ни к чему.
— Я хотела сказать, что они, наверное, повторят передачу — ты же слышала, они сказали, что в следующем выпуске вернутся к этой теме. Так что если тебе правда понравилось…
— Может, останешься? Поздно уже, — а у тебя день был такой, тебе не надо бы одной сегодня… Да мы еще так и не пообедали, между прочим, — не могу же я тебя голодную отпустить. Я сейчас приготовлю обед, а потом посидим, поболтаем… Заодно и телевизор вечером посмотрим вместе…
Доводов было слишком много — и все они, даже вместе взятые, были не очень убедительны. Но возможно, предложение стоило принять — на тот случай, если эти из милиции увидели передачу и сейчас ей звонят, и начнут нервничать, и, может даже, к ней нагрянут, выяснив адрес по номеру телефона. А там никого — она снимала эту квартиру, совсем недавно сняла, месяц назад, и соседи ее не знали, и пойди вычисли, кто именно тут живет.
Что ж, пусть подумают, что она со злости дала им не тот телефон, пусть решат, что потеряли ее навсегда. Она была не против того, чтобы они понервничали, — это было бы платой за такое неприветливое отношение к ней. А она вернется утром и прослушает их встревоженные голоса на автоответчике. Совсем другие голоса — вежливые, может быть, даже заискивающие.
Но не только в этом было дело — но и в Вике. Которая своим восхищением, своими комплиментами, своей искренностью заслужила, чтобы она у нее осталась. И она молча развернулась вместе с креслом к кровати, на которой полусидела-полулежала Вика.
— Звучит заманчиво, — произнесла тихо хриплым и низким голосом, которым обычно разговаривала с мужчинами, если надо было сказать что-то интимное, — и посмотрела ей прямо в глаза. А затем медленно встала с кресла, давая полюбоваться своим обнаженным телом, и так же медленно легла рядом. Очень неспешно, давая Вике возможность рассмотреть ее всю, каждое ее движение — как она наклоняется, как ставит на кровать одно колено, а потом другое, как ползет, как нависает над ней, как облизывается. — Звучит заманчиво…
А уже через мгновение она лежала откинувшись, улыбаясь сладко, потягиваясь всем упругим телом, всеми выпуклостями и складками — и ощущая робкие нежные прикосновения. Вика всегда была такой после того, как говорила комплименты — то ли задумывалась о собственной непривлекательности, то ли спрашивала себя, когда она ей, Марине, надоест, но в любом случае становилась очень мягкой и ласковой. Зато когда возбуждалась…
На этот раз ее хватило минут на десять — а потом уже начались стискивания и болезненные пощипывания и глубокие проникновения пальцами. И Вика терлась жадно о ее хотя упругое, но все же немного пухлое тело своим, худым и плоским. А потом язык оказался между ног, жадный, торопливый, беспощадный — хорошо знающий то место, в котором находился, прекрасно там ориентирующийся, безошибочно делающий то, что надо. И она ей подыграла, конечно, — выгибаясь, постанывая все громче и громче, хватая за волосы и утыкая голову в себя.
Почему не подыграть, если человеку от этого приятнее, если это внушает ему, что он умеет по-настоящему доставлять удовольствие, если это ему прибавляет уверенности? В конце концов, она и мужчинам так подыгрывала, всем без исключения — и всем это только нравилось. И никому и в голову не приходило, что это игра, — и даже самые убогие, надуваясь от гордости, поднимали самих себя до небес и считали, что ее осчастливили. А она не собиралась их развенчивать.
Оргазм с Викой она и вправду получила — просто изобразила его более бурным, чем он был на самом деле. И долго конвульсировала, невидяще глядя в потолок широко распахнутыми глазами, а потом затихла.
— О, ты была великолепна! — прошептала через какое-то время, видя над собой лицо с жирно блестящими губами и нарисованным на нем вопросом. — О, что ты со мной делаешь?!
Лицо вспыхнуло радостью, давая сигнал телу, и рука снова заскользила по груди, заново начиная ритуал, после которого опять должны были прозвучать те самые слова, которые Вика так любила слушать.
— О, прошу тебя — это невозможно! Пожалуйста, я больше не вынесу!
— Ладно, я в ванную, а потом пойду приготовлю поесть — а ты полежи пока…
Вика прикоснулась губами к губам, вдруг переводя прикосновение в поцелуй, передающий ей ее собственный вкус и запах. Жадный, страстный поцелуй, говорящий о том, о чем молчала Вика. Которая тут же вскочила, заботливо прикуривая ей сигарету, аккуратно ставя рядом с ней пепельницу. Быстро выскакивая и возвращаясь со стаканом в руках.
— Попей, Марин, — твой любимый «Эвиан». А я пошла — надо же тебя накормить, чтобы силы появились…
— О, ты такая ненасытная!
Вика обернулась уже в дверях — расцветшая, счастливая, жутко довольная жизнью и собой — и, послав воздушный поцелуй, вильнула крошечной худой попкой, удаляясь. Странно, но именно этого ей всегда не хватало в общении с мужчинами — из-за своей неуверенности она и оставалась до сих пор девственницей. Пусть не в прямом смысле, искаженном одним-единственным актом, имевшим место когда-то давно и больше не повторявшимся. Пусть в переносном — но она была с ними девственницей, боясь близости с ними и одновременно зная, что никому из них эта близость с ней не нужна. А вот с Мариной она становилась совсем другой — и увидь ее сейчас мужчина какой-нибудь, она ему, может, и понравилась бы. Ну не внешностью — но сексуальностью, раскованностью, убежденностью в своей привлекательности.
Она подумала, что именно за это Вика ее и любит — за то, что она дает ей возможность почувствовать себя такой. За то, что при ней, Марине, она может ходить голой и не стесняться своего тела. За то, что может позволять себе в постели все, что угодно, и слышать в ответ стоны, предоргазменные выкрики и бессвязный шепот и комплименты. И усмехнулась, подумав, что, может, Вика иногда представляет, что она в постели с мужчиной — и это его она целует там и от него слышит, что восхитительна и бесподобна.
Она вытянула руку, любуясь черной сигаретой с золотым фильтром — так фантастически смотрящейся в красивой руке, украшенной золотом и черным маникюром. Ей именно за это «Собрание» и нравилось — за сочетание цветов и стильность. Потому что вкус был скорее неприятный, когда она в первый раз их попробовала. Но искусство требует жертв — и вот привыкла уже за те три года, что курила исключительно их.
Любопытно, но она как раз впервые попробовала их у Вики — когда три года назад, в день их знакомства, зашла к ней в гости. Тоже лето было, жара, и она сидела дома, надо было к экзаменам готовиться, сессия все же, — но никакого желания заниматься, как всегда, не было. Да и лекции, которые требовалось выучить, отсутствовали — так тяжело было заставить себя ходить в институт, просто ужас.
И она махнула на экзамены рукой — сказав себе, что если экзаменаторами будут мужчины, она и так все сдаст. Ну а если женщины, это, конечно, хуже — ну так пусть ставят двойки, она как-нибудь пересдаст осенью. Или вообще переведется на вечерний — там полегче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42