Так что она отсутствовала до конца лета, а когда вернулась, в Москве начались дожди и похолодание, и надо было думать насчет работы, чтобы успокоить родителей, да и личных дел хватало. И когда мать говорила, что опять звонила девушка, представлявшаяся Викой из соседнего подъезда — та самая, которая так много и часто звонила все лето, — она отмахивалась. И даже не узнала Викин голос, когда та наконец на нее наткнулась.
— Ты меня совсем забыла! — Взращенная Мариной Викина самоуверенность, чисто мужская, граничащая с наглостью, в ее отсутствие, похоже, начала давать сбои.
Потому что начала Вика именно с этой наглой фразы, фразы убежденного в своей неотразимости мужчины — который произносит ее вместо «здравствуй, рад тебя слышать», — и тут же сбилась. — Я так скучала, знаешь. Может, как-нибудь зайдешь? У меня, правда, по вечерам дома родители — но…
«Ну разумеется — на днях» — так она ей ответила. Но не заходила и не звонила — не до этого было. И не реагировала на частые, хотя все реже звучащие звонки. А где-то через месяц Вика приперлась сама без приглашения — с коробкой конфет и букетом цветов. И они сидели в Марининой комнате и пили чай, и родители были за стеной, и Вика уже стала прежней Викой — неуверенной и закомплексованной, старой и некрасивой, и сознающей свою некрасивость, и оттого особенно скучной. Надоедающей рассказами о своей работе — в которые вплетались многозначительные фразы о том, как она тосковала по Марине. Утомляющей расспросами и дружескими предложениями помочь устроиться куда-нибудь. И даже помочь материально, если в том есть нужда.
Ей хотелось сказать Вике, что та не мужчина — и ей от нее ничего не надо, как и от тех, кстати. Но она не любила конфликтов — она и с мужчинами, которые ей надоедали или вели себя не так, как хотелось, предпочитала просто исчезать. Ничего им не говоря. Предоставляя право думать о ней как угодно и что угодно.
— Знаешь, я правда очень по тебе скучаю, — произнесла наконец Вика, оглянувшись на дверь. — Я понимаю, у тебя много всех — я знаю. Да и я, работы куча, с утра до ночи там, и в выходные бывает. И вот я тебя хотела спросить… Родители хотели разменять квартиру — чтобы у меня своя была. А потом подумали — у меня бабушка мамина в двухкомнатной живет на «Белорусской», дом такой хороший, знаешь, а ей одной тяжело. В общем — бабушка сюда переедет, а я к ней. Скоро — на следующей неделе уже, может. Сами торопят — говорят, ты взрослая, у тебя работа теперь, своя жизнь, и личная тоже…
Вика не договорила — ей не хватило смелости спросить, не согласится ли Марина жить с ней вместе. А она сделала вид, что не поняла. Хотя, естественно, поняла все — в том числе и то, что это Викина была инициатива, переехать к бабушке, и поскорее переехать.
— Ну конечно — конечно, нам просто негде встречаться. Это ужасно… — кивнула, автоматически касаясь худой холодной руки и ее поглаживая. — А если ты будешь одна — конечно, я буду к тебе приезжать…
Вика расцвела — так, что посеревшая от промозглой осени за окном комната оживилась даже.
— Я так рада, знаешь — я так… Но — но я хотела… Ты говоришь, у тебя с родителями проблемы — ты могла бы пожить у меня. Какое-то время… Я ведь до вечера на работе, и…
— О, я должна тебе признаться — со мной невозможно жить, — призналась доверительно. — Я ленивая, неаккуратная, капризная, взбалмошная. Меня тут один молодой человек уговаривал выйти за него замуж, так я…
Она увидела, как Вика сжалась, — только сейчас сообразив, что вольно или невольно влюбила ее в себя. И видимо, сильно — раз одно упоминание о кем-то сделанном предложении, вполне очевидно, не принятом, ее так напрягает. И это было лестно — она ценила, когда ее любили. Даже если это был абсолютно неинтересный ей ровесник. Даже если это была Вика.
— О, я так люблю пококетничать, — произнесла жеманно. — Ну конечно, если ты меня позовешь, я к тебе приеду — с удовольствием. И даже у тебя поживу — если бы пообещаешь, что мне будет хорошо…
Это была явная игра, но Вика, кажется, не понимала, глядя на нее расширившимися от услышанного глазами. И выговорила отчетливо, медленно и ужасно серьезно:
— Я обещаю. Я клянусь — всем, чем хочешь. Клянусь, что тебе со мной будет так хорошо…
Наверное, она хотела добавить — «как ни с кем». Но не сказала. И просто скомкала фразу, сказав вместо этого:
— Я все для этого сделаю — правда…
Когда она спустя три недели после того разговора приехала в старомодно обставленную, но просторную и чистую квартиру на Ленинградке, визит вместо нескольких часов растянулся на все выходные. А первого декабря — это символично было и потому запомнилось — она собрала вещи и переехала к Вике, вполне официально переехала, оставив родителям телефон и сказав, что поживет какое-то время у подруги, пусть они от нее отдохнут. Думая, что переезжает максимум на месяц, — но задержавшись там на целых три.
Они были жутко разные — и хотя и сейчас оставались такими же, но тогда это особенно бросалось в глаза. Вика уходила рано, а возвращалась поздно — а она спала до одиннадцати как минимум, потом долго лежала в ванне, и красилась, и пила кофе. А в полшестого уходила в институт — до которого чаще всего не добиралась и просто гуляла по Тверской, с самого начала улицы до самого конца, и любовалась магазинными витринами. А в восемь возвращалась обратно — туда, где ее ждали Вика и обед. И они болтали и занимались сексом часов до двух ночи — а утром начиналось все сначала.
Ей поначалу даже нравилось так жить. Немного смущало, что она живет за чужой счет, — но зато она не брала у Вики денег. У нее было немного, родители подкидывали, тайком друг от друга, прося не говорить один другому. Конечно, этого хватало только на мелкие расходы — купить что-нибудь вкусное, пару колготок, что-то в таком роде. Но с другой стороны, тогда у нее не было дорогостоящих привычек, и дорогих вещей никто никогда не покупал, разве что мать отдавала что-то хорошее из привезенного когда-то из загранкомандировок отцом. То дубленку, то шубку, то туфли, то сапоги — и она вполне довольствовалось этим, только подкупала любимые тогда лосины и обтягивающие водолазки. И когда Вика потащила ее в бутик на Ленинский, заявив, что хочет сделать ей подарок по поводу начала совместной жизни, она долго отказывалась от всего. С трудом согласившись на длинное черное платье от Москино — и только когда Вика сказала, что всерьез обидится. И то испытывала долго еще неловкость, потому что платье даже с учетом распродажных цен обошлось чуть ли не в пятьсот долларов.
В общем, все было хорошо и интересно и весело. Она даже думала иногда, что, наверное, не случайно впервые попробовала это с девушкой, а не с молодым человеком, — и два первых года своей сексуальной жизни занималась исключительно лесбийской любовью. Но даже лишившись девственности и все чаще общаясь с мужчинами, ощущала свою бисексуальность. И никогда не упускала шанса оказаться в постели с женщиной. Просто мужчин, с которыми она делала это и с которыми можно было это сделать, становилось все больше — а женщин, с кем можно было бы заняться сексом, всегда было мало. Да и, в общем, не те они были.
А теперь, похоже, появилась именно та. Та, которой совершенно не хотелось мужчин, а хотелось только ее, Марину, — и она, Марина, забыла о мужчинах как минимум на время, но возможно, навсегда. Тем более что взращенная ею лесбиянка Вика становилась все более страстной и ненасытной и искусной — и делала все именно так, как хотелось того Марине, и так долго, как ей хотелось. И пусть оргазмы были неглубокими — не сильнее, чем от мастурбации, а порой даже слабее, — но их было много. И она засыпала полностью удовлетворенной — а проснувшись, гладила себя, вспоминая минувшую ночь, думая о тех ночах, которые впереди.
Ту зиму можно было назвать самой настоящей лесбийской идиллией. Вика была не просто влюблена, но еще и фантастически внимательна и заботлива, и, уходя на работу, всякий раз оставляла нежную записку — в которой, кроме нежностей, еще и сообщалось, что ей обязательно надо позавтракать, потому что одноразовое питание вредно, и желательно поменьше курить, и обязательно вспоминать ту, кто думает о ней. И Вика звонила ей из своего банка раз по десять в день, и все время говорила комплименты, и восхищалась ее телом.
А она, никого не любившая, абсолютно бездушная тварь, испытывала странное чувство, читая утром очередную Викину записку — написанную словно любящей матерью любимой дочери, в шутливо-приказном тоне, — и говорила себе, что ни один мужчина на такое не способен. А когда она гуляла и к ней приставали на улице — а это случалось каждый день и зачастую по несколько раз, — могла пойти с желающим познакомиться куда-нибудь, даже если он был приятной внешности и звал не в кино или гости, а в бар или ресторан. Но когда он становился настойчив, сообщала ему доверительно, что она лесбиянка, — с удовольствием наблюдая за удивленно-сожалеющим выражением лица.
Они были разные, и им не о чем было даже говорить. Вика была серьезной и целеустремленной, а она — пустой гедонисткой, интересующейся только удовольствиями и своей внешностью. Вика умудрялась читать газеты, и смотреть новости по телевизору, и еще изучать всякие специальные книги — а она смотрела только старые американские фильмы и ничего не читала, разве что листала цветные толстые журналы, причем любые, главное, чтобы картинок побольше.
Но тем не менее у них находились общие темы — предстоящий ремонт, в частности, на который Вика копила деньги, планируя летом превратить старенькую квартиру в суперсовременное жилище. И они в выходные мотались по магазинам, присматривая мебель и краску, шторы и люстры, ванную и обои. И Марина настолько вошла во вкус, что в Викино отсутствие начала разрабатывать самые настоящие проекты нового жилья, и рисовала что-то, и обдумывала сочетания цветов и красок и стилей. И благоговейно прислушивавшаяся к ней Вика даже говорила, что ей надо закончить курсы дизайнеров и фирму свою открыть, при том же банке, может быть.
Но на самом деле Вике абсолютно не нужна была Маринина самостоятельность — она ее боялась. Веря, что только зависимость может быть гарантией взаимной любви. Но это выяснилось позже, уже после разрыва. Самого первого их разрыва — и последнего, по сути. Потому что после него они сходились еще не раз — но Марина заранее знала, что это ненадолго, потому что лично для нее длительная связь с Викой была невозможна, первого опыта ей вполне хватило. Да и Вика наверняка знала, что теперь между ними возможно только что-то временное, — просто всякий раз предпочитала слепо мечтать об обратном.
Как ни странно, разрыва ничто не предвещало. И возможно, его могло бы и не быть. А возможно, он должен был произойти намного раньше. Но как бы там ни было, они целых три месяца прожили вместе — солидный, на ее взгляд, стаж даже для разнополого брака. И наверное, они обе обманывали себя, внушали себе, что такая идиллия может длиться вечно. По крайней мере лично ей к концу этих трех месяцев казалось, что ближе Вики у нее никого не было, нет и не будет. Может, потому, что в тот момент старые знакомые надоели, а новых не прибавлялось, коль скоро она отказывалась знакомиться с мужчинами. А к тому же была зима, а зимой женщины реже привлекают мужские взгляды в связи с обилием одежды. И еще зимой ценятся домашнее тепло и уют — особенно если это дом, в котором живешь отдельно от родителей.
В общем, все было прекрасно, и все обещало быть еще прекраснее. Вика даже постоянно шутила, что им надо слетать в Голландию или в Штаты, в Сан-Франциско, и пожениться, поскольку там регистрируют однополые браки, — шутила так часто, что шутка перестала быть таковой. Но она не возражала — ей самой эта идея представлялась интересной. Ей казалось, что такой брак был бы жутко оригинальным и выделял бы ее из толпы еще сильнее, чем ее внешность. То есть делал бы ее такой, какой она всегда хотела быть, — максимально отличной от других. И когда Вика в один прекрасный день вдруг завела в постели разговор о том, что их банк, кроме кучи разных фирм, создал еще и турагентство, и можно было бы летом слетать с огромными скидками в Штаты, в Калифорнию, там, говорят, ужасно красиво, она громко восхитилась. Поняв по слишком безразличному тону Вики, о чем именно идет речь.
Так что не исключено, что они и вправду туда слетали бы — и даже при определенной доле настойчивости и везения зарегистрировали бы свои отношения. Ей жутко нравилась идея, с каждым днем все больше, — хотя она, естественно, не задумывалась, что эта идея подразумевает, кроме регистрации брака. И когда Вика слишком безразлично спросила ее, могла бы она прожить всю жизнь с любящей ее женщиной, она без раздумий выдала свое коронное «О да!». Ей ни к чему было задумываться — словосочетания типа «всю жизнь» не производили на нее впечатления. Она всегда была слишком легкомысленна. И еще она верила, что суть брака в том, чтобы жить с одним человеком, но ему изменять, — так что какие, собственно, проблемы?
Но тут вмешался старик Фрейд. Напомнивший ей, что она не лесбиянка.
Тогда, в конце зимы, у них уже были некоторые разногласия. По поводу того, что Марина не ходит на занятия — о чем Вика, которой она говорила, что все о'кей, узнала случайно, решив сделать Марине сюрприз и приехав к ней в институт, и узнав от кого-то, что ее там не видели давным-давно. По поводу того, что Вика, постоянно обещавшая Марине куда-нибудь ее устроить, так ничего и не делает — видимо, желая сохранить Марину для себя и боясь, что на работе она найдет кого-нибудь другого. По поводу денег, которые Марина отказывалась брать, хотя они ей, конечно, были нужны. Ну и по ряду других поводов.
Все это, конечно, было мелко. Настолько мелко, что она не хотела обращать на это внимание. И не хотела себе признаваться, что ее начали немного раздражать менторские нотки в Викиных ежедневных записках, и ее бесконечное сюсюканье, и болезненная, беспочвенная ревность, которую мог вызвать даже взгляд, брошенный на Марину идущим мимо мужчиной. И то, что она оказывается все в большей и большей зависимости — материальной, естественно. И то, что Викина любовь, казавшая таrим благом, на самом деле давит на нее и душит. Но она не хотела этого признавать и стыдила себя, внушая, что не права, пряча все это куда-то очень глубоко и далеко.
Это произошло в конце февраля — когда Вике дали на работе пару отгулов. Так что им предстояли четыре выходных, которые Вика вполне заслужила — потому что последние пару недель приходила с работы очень поздно и жутко вымотанная — и которые Марина решила сделать запоминающимися. У нее долларов четыреста было, Вика ей всовывала понемногу, а она не тратила, не хотела на себя, знала, что подвернется случай. И как только он подвернулся, решила сделать Вике сюрприз. И отправилась по магазинам.
Когда такси высадило ее у подъезда, в кармане не осталось и доллара — зато в руках была коробка с тортом и два огромных неподъемных пакета. Неподъемные, правда, они были из-за восьми бутылок итальянского шампанского, которых должно было хватить на четыре дня разгула. А самое главное и дорогое их содержимое было куда более легким. Пристегивающийся искусственный член черного цвета и гигантского размера, двойной фаллоимитатор, предназначенный специально для лесбиянок, кожаная плетка и блестящий винилом садомазохистский костюмчик. И несколько порнокассет — в число которых затесался случайно безобидный «Калигула». Как раз и вызвавший наибольший Викин гнев.
Она жутко довольна была своими покупками. Ей и вправду хотелось сделать Вике сюрприз, хотелось показать и дать почувствовать что-то необычное и новое. Потому что хотя она и не хотела признавать, что ей нужен мужчина, нужен настоящий секс, но все же думала порой, что их интимные отношения стали однообразными. Она, конечно, не говорила обетом Вике и даже оправдывала ее для себя, напоминая, что та устает в своем банке, но все же ей хотелось чего-то иного. И она была уверена, что и Вике этого хочется — просто она неопытная, она не знает, как это может быть еще.
Она уже представляла себе, как это будет. Как придет с работы Вика и она сразу пошлет ее в ванную, а сама откроет шампанское и сделает канапе, перед таким сексом этого достаточно. А когда Вика войдет, усадит ее в кресло и включит видео — а сама сядет рядом и будет касаться везде губами и пальцами, мягко и аккуратно усиливая возбуждение от просмотра. А потом наденет на Вику черный костюм и пристегнет ей член и попросит связать себя и высечь и изнасиловать жестоко и беспощадно. А потом они постелят на пол плед и лягут так, чтобы обе могли ввести в себя двойного гиганта, и будут двигаться навстречу, постанывая. А потом…
У нее было слишком много планов — так много, что для их осуществления не хватило бы и недели беспрерывного секса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42