— Просто я так нервничала, все было так ужасно, и так приятно сейчас болтать всякую чушь. Вы не обращайте на меня внимания — это нервное…
— Ну что вы — я ведь понимаю все. — Мыльникову сразу стало легче. — Я задам еще пару вопросов, ладно? — Чтобы отчет прямо с утра у начальства был. А вообще знаете — что вас дергать, и так все понятно. Хотел, чтобы вы замолчали, угрожал, пугал — а потом подумал, что все, дело сделано. Слава Богу, что так все кончилось — сейчас ведь, если что, стреляют сразу. У отморозков же этих как: нет свидетеля — нет проблемы. А этот, видно, профессионал, серьезный человек — продумал все, решил, что этого хватит. А может, понравились вы ему сильно. Я, конечно, не слышал, чтоб из-за такого не убивали, — но… А мне он позвонил, потому что знал, что вы все равно нам все расскажете. А может, думал, что вы так испугались, что, как только я появлюсь, сразу все подпишете. То есть бумагу эту — ну что отказываетесь от показаний…
— Вы хотите, чтобы я ее написала? — Она старалась, чтобы вопрос прозвучал безразлично, — она ведь сама не знала, надо ей такое писать или нет. С одной стороны, это ничего не решало — эти бандиты все равно от нее уже не отстанут, а что касается всех остальных, так она могла рассказать потом газете, что ее вынудили это сделать. А с другой стороны, это могло бы помочь ей выпутаться из ситуации — она бы написала им эту бумагу и тут же уехала бы, надолго. Если бы не было сегодняшней встречи с Виктором, если бы он отказался с ней встречаться, она бы так и сделала — но встреча была, и…
— Да я так полагаю, что поздно уже, — задумчиво произнес Мыльников. — Если б передачи этой последней не было, и статьи особенно, — тогда да. А теперь у нас такое творится, не передать — а на начальника вообще смотреть больно. Он мне тут даже знаете что сказал — что никто вам по телефону не угрожает, это какой-то ваш знакомый вам звонит. И что машину тоже ваши знакомые сожгли. А вы все это устраиваете, потому что цель у вас какая-то есть. Сказал, что выяснит, что за цель. Это он в сердцах так — бывает у него. Я вот сейчас боюсь, что и…
— Что он вам скажет, что какой-то мой знакомый меня связал и позвонил вам? — Она горько усмехнулась, качая головой. — Но ведь вы видели, Андрей, — вы же видели. Или мне надо было просить того, кто меня связал, чтобы он меня специально для вашего начальника изнасиловал палкой и пытал утюгом? Так начальник ваш потом бы сказал, что я сама обожглась — и палкой сама мастурбировала, хобби у меня такое…
— Нет, ну что вы — я же вам верю. — Мыльников, поежившийся при слове «мастурбировала», похоже, даже расстроился, что сказал ей такое. — А начальник нервничает просто. Все журналисты эти, не надо было вам с ними — хотя сейчас уж что. Я, Марина, поеду, наверное, — надо же вам отдохнуть. С ребятами поеду, в контору — что моих-то будить опять. Да и не впервой в конторе ночевать…
Она удивилась его наивности и легковерности. Он, кажется, не сомневался, что она не слышала ни слова из его разговора с женой, — только потому не сомневался, что она сидела с отсутствующим видом, пока он говорил, а когда он потом задал ей вопрос, притворилась, что не услышала. С ним было легко играть — слишком легко. Настолько легко, что это могло бы насторожить — и заставить задуматься, что, может, он тоже играет, может, он хитрый и умный на самом деле. Но он, к ее счастью, таким не был. И этим счастьем надо было воспользоваться.
Не хотелось, но надо было. Как бы неприятны ни были воспоминания о длинном. Каким бы детским и непривлекательным как мужчина ни казался ей Мыльников. Потому что сейчас, в этой ситуации, она должна была отдаваться тем, кто мог ей реально помочь — даже при том, что секс не был гарантией этой помощи. Потому что у нее не было другого выхода. Потому что в этой ситуации она была одна — а единственный человек, на которого она могла рассчитывать, находился в стороне.
А к тому же Виктор был прав, сказав ей сегодня, что для нее это не трагедия — кому-то отдаться. Это было обидно, но точно. И он не представлял даже, насколько прав, — ему ни к чему было знать, сколько у нее было мужчин.
Мыльников улыбался ей, когда она посмотрела ему в глаза, — ободряюще, успокаивающе улыбался. Идиотское такое было выражение — но она знала, что это он специально для нее, а на самом деле внутри у него после разговора с женой не слишком хорошо. И еще раз отметила, что хотя он не в ее вкусе, и не ее уровня, и ужасно одет — но все же он симпатичный. Можно даже сказать — приятный. Пусть молодой, пусть невысокий и худой, и какой-то детский, но все же приятный. Куда приятнее, чем тот длинный. Еще и тем приятнее, что она ему нравится, — он ее немного побаивается, потому что комплексует, но она ему нравится, даже очень.
— Андрей, я могу вас попросить? — Голос ее намеренно дрогнул. — Вам это покажется глупым — но, если честно, мне очень страшно. Ужасно страшно. И если вы все равно не едете домой — я знаю, что это из-за меня, я прошу прощения, — может, вы останетесь со мной? Я вам даже диван отдам — вы спите спокойно, а я тут посижу в кресле. Я просто боюсь быть одна — а с вами не боюсь. Я обещаю, что не буду к вам с дурацкими разговорами приставать и ерунду всякую говорить. Вы спите, а я все равно не засну, я посижу просто. Я знаю, что вы про меня думаете — что я такая смелая, и хитрая, и строю из себя самую умную, никого ни во что не ставлю, всех подставляю и обманываю. Так вот, Андрей, — это неправда. Только не говорите мне ничего — но если честно, то на самом деле все из-за моей глупости. И то, что я свидетелем стала, и с журналистами — да вообще все. Потому что я дура, и все делаю не так, и вокруг меня все не так происходит. И еще — я очень боюсь. И вообще — и сейчас. И если вы можете… Пожалуйста…
Она отвернулась тут же — словно ей было очень нелегко сказать то, что она сказала. Он и так мог бы догадаться — по такому непривычному для нее тону и поведению, — но она помогла ему на всякий случай. И не поворачивалась, пока он молчал, — закуривая бог знает какую по счету сигарету и думая, что надо было бы давно сделать кофе и открыть бутылку вина, оно было бы совсем не лишним.
— Да как же я? Меня ж ждут внизу — да и жена вдруг позвонит в кабинет. Я бы рад — но… они ж потом болтать будут, утром вся контора знать будет, что я у вас ночевал, а вы свидетель, нельзя так. И жене вдруг кто… да и вообще…
— Не объясняйте — я все поняла, — произнесла тихо, глядя в пол. — Спасибо вам, что приехали и помогли. И пожалуйста — не обижайтесь на меня. Поверьте — я ничего плохого не хотела ни вам, ни вашему начальнику. И если бы я сейчас вернулась обратно — я бы оттуда убежала. Ладно, что я о своем — вы идите, Андрей. Спасибо — и до свидания…
Ей так хотелось сказать что-нибудь пафосное — типа «а точнее, прощайте, потому что больше мы не увидимся». И прозвучит весомо — и он еще будет ломать голову над тем, что она хотела сказать. Но это было не в ее стиле — чересчур дешево и драматично, она так могла сказать лет пять назад, но не сейчас. А сейчас должно было хватить этого — более чем.
Она не поверила своим ушам, когда услышала, как он выходит из комнаты. Где-то произошел сбой — или он оказался не совсем таким, каким она его видела, или она недо — или переиграла. Потому что она не сомневалась, что он останется — не без некоторых колебаний, конечно, — а он уходил. А это означало не только то, что он ей не поможет. Но и — что было куда более печально — что она совершила ошибку в общении с мужчиной, слишком поверив в свое умение играть, слишком давно не ошибаясь. Слишком себя переоценив и в итоге оступившись. Не в самом страшном месте — но все же обидно оступившись. И значимо. Потому что если она оступилась здесь, в простой и легкой ситуации, то…
— А я, Марина… — Мыльников, неслышно возникший из коридора, закашлялся, словно поперхнувшись несказанными словами. — Я вот что подумал. Я пойду им скажу сейчас, что пусть уезжают — я домой еду. А сам — к вам. Нехорошо вас оставлять после такого — куда ж я уйду-то? Я только вниз сейчас на пять минут — и обратно. Если вы не передумали…
Она не передумала. И спустя полчаса, сидя все в том же в кресле и все в том же виде, молча смаковала вино и кофе, с улыбкой глядя на сидящего на диване Мыльникова, всем видом показывая, что благодаря ему она постепенно выходит из стрессового состояния. А он еще не знал, что будет утром мучиться от угрызений совести и жалеть, что остался, — и одновременно вспоминать ночь, равных которой у него не было раньше и не будет потом. И потому он очень уверенно себя чувствовал в роли спасителя, защитника и утешителя, и варил кофе, и подливал ей вино, и даже себе налил бокал, и почти не умолкал. Рассказывая ей, что все будет хорошо, его начальник все поймет, а ее никто больше не тронет, потому что он, лейтенант Мыльников, что-нибудь придумает обязательно. И смелел, и смелел — настолько, что, когда случайно утыкался взглядом в ее полуприкрытое полотенцем тело, уже не краснел. И даже глаза отводил не сразу.
— Скажите, Андрей, — я вам могу задать откровенный вопрос? — Она давно уже не кокетничала, и потому он не напрягся, он кивнул с готовностью. — Это вам покажется глупым, но… Скажите — я вам кажусь отвратительной? Я была перед вами в таком виде — так стыдно, так мерзко, правда? Он мне ничего не сделал — да, напугал, но ведь не тронул. А мне от его ничегонеделания еще хуже. Изнасиловал бы — и ладно, это бы забылось потом, это физическое, в смысле тело. А сейчас у меня такое ощущение, что он меня морально унизил. Я так любила свое тело, оно такое красивое — разве нет?
Она сорвала полотенце рывком, вставая, поворачиваясь перед ним, отмечая, что Мыльников смотрит не отворачиваясь. А потом, словно спохватившись, села обратно, прикрываясь.
— Простите, Андрей. Просто у меня теперь такое ощущение, что я вся в грязи вывалялась. И он меня и перед вами унизил тоже — и перед вашими сотрудниками. Вы такой добрый, такой смелый, вы мне так помогли, спасли меня — а я перед вами в таком виде, как в порнофильме каком-то. Да еще в этой позе — кошмар! Это смешно, наверное, — у меня ведь были мужчины, и секс мне нравится, и я всегда верила, что в постели не стыдно ничего. Но с вами другое — и вы видели, и теперь… Вы можете не отвечать, я совсем не хочу, чтобы вы себя неловко чувствовали. Но вот, к примеру, абстрактно — вы бы стали с такой девушкой встречаться потом? Вы бы на такой женились? Да нет, это ни к чему даже, насчет жениться. Лучше вот что скажите — вы бы к такой могли испытывать какие-то чувства? Не отвечайте — обманете, а я знаю, что вам бы эта сцена вспоминалась все время…
Еще через час она обнаружила, что у него, такого маленького и худого, большой и длинный член. Не то чтобы он ей сам его показал — она его нащупала, когда плотно прижалась к нему в постели. Она сама убедила его лечь, настаивала даже, напоминая, что ему рано на работу, — и в душ его отправила, и дала чистое полотенце. А он если и заметил, что убитая горем жертва в очередной раз повеселела и обрела уверенность, то никак этого не показал — ему, кажется, даже нравилось, что она им в шутку командует. А она постелила и вышла деликатно, и вернулась, только когда он уже лег, и выключила верхний свет, оставив лишь маленький ночничок на столике у кресла. Она знала, что произойдет, — а заниматься этим в темноте ненавидела.
Уже утром, когда он ушел, она подумала, что все в целом выглядело ужасно примитивно — и будь на его месте кто-то другой, он бы мог решить, что она и. в самом деле разыграла с чьей-то помощью эту сцену с визитом отрицательного персонажа, чтобы соблазнить его и таким образом переманить на свою сторону. Другой — но не Мыльников. Который так старательно ее успокаивал после того трагичного монолога и говорил, что она красивая, и лично он вовсе не считает, что увидел что-то ужасное, и то, что с ней произошло, никак не изменило его отношение к ней. И что не был бы он женат, он бы, конечно, сделал бы предложение той абстрактной девушке из ее монолога.
Этого было достаточно. Она не стала спрашивать, готов бы он был развестись ради той девушки, — не стала с иронией заявлять, что такой, как она, он никогда бы не сделал предложение. Это было лишнее — тем более что ей даже гипотетически не нужны были ни его развод, ни его предложение. Избави Боже. А того, что он уже сказал, было достаточно. И она просто покивала благодарно.
А какое-то время спустя он лежал на ее диване, глядя в потолок, — она не видела, в каких он трусах, но утром выяснилось, что в белых, белых с желтым пятном, как она и предполагала. Лежал и косился на нее, молча пьющую вино, сидящую с задумчивым видом, глядящую в никуда, словно вспоминающую недавние события. Полотенце давно уже сползло с груди, открывая ее его взглядам, — она гордилась своей грудью и давала ему возможность оценить ее настолько, насколько он может. А когда она встала и пошла к окну, оно вообще упало — и все выглядело естественно, потому что она делала вид, что верит, что он спит.
Она постояла у окна к нему спиной, нагнувшись и оперевшись локтями на подоконник, глядя на пустую Покровку, по которой даже не шуршали машины. Она знала, что он на нее смотрит, и знала, что выглядит супер. Она была в босоножках на высоком каблуке, в них казалось, что ноги у нее длиннее, чем у любой фотомодели, — а к тому же он мог созерцать ее дерзко вздернутую аппетитную попку или то, что находилось между расставленных нешироко ног. Он ведь не видел этого толком, когда вошел в квартиру, он старался не смотреть — а ему следовало это увидеть.
И она постояла так, а потом повернулась, обхватив руками плечи, показывая, что у нее нервный озноб, — надеясь, что он следит за ней украдкой. А потом подошла к нему, нерешительно села на краешек дивана, нерешительно улеглась рядом, поеживаясь, стараясь не шуметь и не касаться якобы спящего Мыльникова, планируя минут через пять погладить его нежно, шепча слова благодарности, а еще минут через пять проникнуть под простыню.
А остальное уже было делом техники. Ей, правда, давным-давно не доводилось никого вот так соблазнять — по крайней мере вспомнить, когда это было в последний раз, не удалось. А вот первый раз вспомнила — дедушку подружки по даче, импозантного седого генерала, который со значением поглядывал на нее, шестнадцатилетнюю, но для которого пришлось разыграть целый спектакль, чтобы он решился.
Мыльников занервничал, правда, — когда она плотно прижалась к нему голым телом. И она зашептала лихорадочно, что она так благодарна ему за все — но ей страшно, что он ее обманул, сказав, что не испытывает к ней отвращения. Потому что, если он сказал неправду, ей всегда будет казаться, что все знают, что с ней произошло, и она не сможет общаться с мужчинами, и все в таком духе. Это довольно бредово звучало, но важна была не логика, а тон и ситуация. И она чувствовала, что Мыльников возбуждается — а не задумывается над ее словами и не приходит к выводу, что ему предлагают сыграть роль психотерапевта, который должен с помощью собственного члена вылечить больного от психического заболевания.
А потом она попросила его ласкать ее тело, чтобы она поняла, что случившееся никак ее не изменило, что, несмотря на психическое потрясение, физически она осталась той же. А потом она стащила с него идиотские трусы и, понимая, что активности от него ждать не стоит, села на него сверху. Легла, точнее, — у него был такой длинный член, что она ввела его в себя и легла на него, сведя ноги, медленно-медленно двигаясь то назад, то вперед. И постанывала, вздрагивая от приступов страсти, шепча отрывисто, что он фантастический мужчина, у нее никогда не было так ни с кем, он лучше всех.
Он был не в ее вкусе, он вдобавок оказался робок и нерешителен, как она и предвидела. Но он был ей очень нужен, а к тому же она уже увлеклась процессом, вспоминая, как жутко возбудилась, когда тот, кто приходил, ее привязал, — возбудилась от стыдности позы, от бессильное™, от невозможности пошевелиться. Она все-таки всегда была мазохисткой до определенной степени. Просто потом, когда стало понятно, что он пришел не для того, чтобы ее изнасиловать, что он не будет с ней делать это, возбуждение спало. А после того как он ушел, вообще забылось.
Зато сейчас все было позади и воспоминания вернулись — о сильных руках, наклоняющих ее, ставящих на колени на кресло, раздвигающих ей ножки. О крепко держащем ее скотче и безуспешных попытках освободиться. О том, как сразу приоткрылось все внизу, как участилось дыхание, как обе дырочки начали сокращаться в ожидании проникновения, молча торопя его, прося, чтобы оно произошло скорее, влажнея и нагреваясь от желания. И она задвигалась на Мыльникове быстрее и быстрее, а потом вдруг села резко, глядя ему в глаза.
— Андрей, пожалуйста, — возьмите меня в кресле, сзади. Свяжите и возьмите. Я так хочу, мне это поможет, мне так будет легче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42