И я, и Александра, оба понимали, насколько важно поддержание имиджа. Нас научили, что респектабельность – это гора, на которой нужно быть постоянно начеку, чтобы не свалиться. Мы смотрели на всех сверху вниз, даже когда поступили учиться в престижную школу на севере. Мы имели деньги и силу – силу изменить жизнь окружающих. Как инвестор и банкир мой отец контролировал очень многое. Короче, я считал себя чем-то вроде маленького принца, который однажды займет трон отца и будет опорой традициям Алькотов.
Он откинулся назад, нервно постукивая пальцами по подлокотникам, и улыбнулся.
– Это была маленькая внутренняя драма. Но многие узнали о ней, и люди, имеющие вес, тоже начали верить в наше высокое паблисити. В этом была заслуга отца. Потом, – Бронсон закрыл глаза, – у Александры обнаружились резкие боли. Поэтому и потому, что все мы были уверены в своей значимости, она впала в сильнейшую меланхолию. Она чувствовала разочарование в себе, в жизни, в родителях, особенно в отце. Несмотря на это она поступила учиться, стала студенткой, хотя боль все усиливалась. Я ее очень любил и чем мог помогал.
Он ностальгически улыбнулся.
– Она всегда выговаривала мне, что я трачу так много времени на нее: «Общайся чаще со своими друзьями, гоняйся за хорошенькими девчонками и отстань от своей больной сестры». Но я не мог оставить ее. Когда в институте никто не обращал внимания на нее, я брал сестру за руку, и мы тихонечко танцевали. Я один водил ее в кино и на шоу, однажды мы на автомобиле съездили в горы. Я брал ее санки, и мы вместе съезжали с горы. Потом она старалась смотреть или делать только то, что могло заинтересовать меня. Иногда она говорила о том, сколько любопытного я делаю без нее, и мне нечего было ответить. Мне хотелось сделать ее жизнь как можно более насыщенной. Она все понимала. В моей жизни начали появляться молодые женщины, ведь я был человеком, и мне казалось, что общаясь с ними, я изменяю сестре, о некоторых из них она догадывалась.
– Среди этих юных дев была и моя мать?
Он некоторое время молча смотрел на меня, барабаня пальцами по столу, потом подошел к окну и вдруг резко обернулся ко мне. В его глазах светилось чувство, чувство мужчины к своей старой возлюбленной. Такой же взгляд я видела у Джимми, когда он смотрел на меня, влюбленный, но сдерживаемый табу инцеста.
– Твоя мать была и осталась одной из самых красивых женщин на побережье Катлеров, и, как все красивые женщины, она всегда была в центре внимания мужчин.
– Да, они к ней всегда липли, как мухи. Бронсон улыбнулся, но покачал головой.
– Не совсем удачное сравнение. Кстати, многое ли ты знаешь о детстве и юности своей матери?
– Нет, она никогда не рассказывала об этом. А если я спрашивала, она ограничивалась ничего не значащими репликами. Единственное, что я знаю точно, это то, что ее родители умерли, когда она была ребенком.
– Да, тогда она была ребенком, юной девочкой, не знающей мир, обожествляющей своего отца. Но Симон Томас был повеса, не пропустивший ни одной достойной внимания женщины. Его похождения были притчей во языцех. Ее бедная мать была прямой противоположностью мужу. Лаура была полна иллюзий. Конечно, жажда любви у нее была сильнее, чем у многих женщин, но я задохнулся от чувства, когда впервые увидел ее. Я помню, – на губах Бронсона заиграла улыбка, – как останавливал автомобиль на углу улицы и часами просиживал там, мечтая увидеть Лауру.
Он на мгновение умолк и закрыл глаза, словно перед ним с новой силой вспыхнул образ прежней Лауры.
– Итак, – продолжил он. – Я без нее уже не мог просуществовать ни часа, но после смерти матери мне все больше и больше времени приходилось отдавать сестре, Александре. После смерти матери она совсем сдала.
– И моя мать не вынесла того, что вам пришлось часть внимания, предназначенного ей, отдавать сестре?
– Лаура не замечала людей, не отдававшихся ей целиком. Я хотел обожествлять ее, я хотел выполнять все ее прихоти, но не мог бросить Александру...
– И мать бросила вас. Но почему, зная ее эгоизм, вы оставались преданы своей Лауре? – удивилась я. – Или были ослеплены любовью? Неужто все влюбленные – дураки?
Бронсон рассмеялся.
– Конечно, но для юной романтичной леди вы настроены несколько прагматично. Нельзя все презирать и все понимать.
Я покраснела. Может быть, он прав? Может быть, я чересчур холодная особа и даже Джимми начинает меня бояться?
– Извините, – сказала я.
Бронсон покачнулся в кресле и налил себе еще шерри. Выпил и продолжил:
– Лаура закончила школу, а я с головой отдался работе. Я старался скрыть свое эмоциональное состояние от Александры, но она была очень проницательна и пыталась вызвать меня на откровенный разговор. Я знал, она терзает себя, думая, что расстроила мою личную жизнь, и поэтому старается оттолкнуть меня. Она требовала, чтобы отец отправил ее в специальный госпиталь, но тот, естественно, даже и слышать об этом не хотел. Немного спустя я услышал, что Лаура стала встречаться с Рэндольфом Катлером. Это было странно, но такова жизнь. Но тогда мне это казалось концом света.
– И у вас не было других увлечений? – быстро спросила я.
– Ничего серьезного. Может быть, я был закодирован от любви, – он горько усмехнулся. – Это был самый тяжелый период в моей жизни. У отца случился инсульт, он неделю пролежал в госпитале и умер. После этого все заботы по управлению банком свалились на меня. Остались только Александра и я, но ее состояние ухудшалось. Я мотался из кабинета к ней, когда только мог, но время, отпущенное жизнью на эти визиты, все сокращалось, и я ничего не мог поделать, хотя и знал, что Александре оставалось жить совсем немного. Она никогда не жаловалась, и от этого становилось еще тяжелее. И однажды ночью она умерла во сне. На ее губах запечатлелась улыбка облегчения.
Веки мистера Бронсона задергались, он смущенно улыбнулся и отвернулся, чтобы я не видела его слез.
У меня самой защемило в груди, мое представление об этом, казалось бы, твердом человеке изменилось в лучшую сторону.
– Потом, конечно, Лаура и Рэндольф поженились, и у них родился Филип. Поэтому я старался через банк инвестировать отель и получал возможность сидеть за одним столом с госпожой Катлер, Рэндольфом и Лаурой.
– Это, наверное, было нелегко для вас, особенно если учесть, как вы любили мать.
– Да, – Бронсон обрадовался найденному пониманию, – это было действительно трудно. Но мне так хотелось сидеть напротив нее, слышать ее, говорить с ней, чувствовать ее руку в своей, что я предпочел не замечать ничего. И я смотрел только на нее, когда все разглядывали друг друга. Потом наступили трудные дни для Лауры, госпожа Катлер не верила, что брак с ней для Рэндольфа будет счастливым, и не старалась скрывать свои чувства. В воздухе между ней и Лаурой летали электрические заряды, до того они ненавидели друг друга. Госпожа Катлер рассказывала о ней различные истории. Отец Рэндольфа имел репутацию человека легкого. Его очаровала молодая девушка, и он частично посулами, частично угрозами затащил ее к себе в постель. Никто об этом, естественно, ничего не сказал миссис Катлер. Она была властной и непредсказуемой женщиной.
– Я знаю, какая она была, – тихо заметила я.
– Что? А, да-да. Однажды поздно ночью я услышал звонок в дверь и послал Ливингстона открыть. Когда я оделся и вышел, то увидел на пороге Лауру. Она была страшно испугана и близка к истерике. На ней была старая рваная одежда, волосы были в страшном беспорядке, она не могла разговаривать. Ливингстон подал ей воды и разумно удалился. Я провел ее в комнату и налил шерри. Она до дна осушила бокал, упала на кровать и начала говорить. Я с трудом верил в услышанное, в то, что свекор Силой овладел ею. Я схватил в руки что-то тяжелое и хотел кинуться в отель, чтобы по-мужски поговорить с ним, но Лаура повисла на мне и не пустила. В конце концов я взял ее на руки и отнес вниз, целуя и успокаивая как только мог. Я предлагал ей остаться, но она не могла. Закон был бы против, ведь правду она открыть никому не могла. Но, – мистер Алькот резко выпрямился в кресле, – мы поняли, что любим друг друга, мы открылись. Она провела у меня ночь.
– А дальше? – я почувствовала нетерпение.
– Мы поняли себя, а на следующее утро она вернулась в отель, но с тех пор она часто приходила ко мне. Мы думали, что будет лучше, если я не буду появляться в отеле. – Он остановился.
Некоторое время он молча смотрел в пространство.
– Бабушка Катлер была не из тех людей, кто что-нибудь прощает, и Лауре стало очень тяжело жить, тем более она носила ребенка мистера Катлера, то есть тебя, и свекровь видела в ней соперницу. Но упорно доказывала, что уверена, будто «виновник греха» – я. Но все понимали, что правда ей известна. Я предлагал Лауре бежать и тайком обвенчаться, но она боялась и отвечала отказом. Миссис Катлер, стараясь скрыть беременность Лауры, отправила ее рожать вне дома, спрятала ее ото всех и на вопросы, почему не отмечают ее день рождения, ссылалась на грипп. Она заставила Лауру отказаться от ребенка. Это было похищение младенца, кража, впрочем, ты это знаешь.
– К сожалению, да.
– Но ты не знаешь, что было с Лаурой, она чуть не покончила с собой.
– Мне трудно понять ее и, думаю, вообще невозможно.
– Я знаю, – кивнул Бронсон, – дети никогда не поймут, почему родители отказываются от них. Может быть, ты откроешь когда-нибудь ее сердце для себя заново.
Я сжала губы и закрыла глаза, пытаясь успокоиться.
– Возможно, потому, что вы мужчина, что любите ее, вы можете вообще найти у нее сердце. Я же нет!
– Не думаю, что ты права. Может быть, еще шерри?
– Да, благодарю.
Бронсон протянул мне бокал, другой взял себе. Я дождалась, пока он сядет.
– Скажите, как много из всего этого знал Рэндольф.
– Лаура рассказала ему все, но он не хотел ее слушать, если он что-нибудь говорил, то эти слова скорее принадлежали миссис Катлер, чем ему. Я достаточно хорошо знал его и не мог не приписывать ему злых намерений. Им помыкали все, кто хотел, единственный его самостоятельный шаг – женитьба на Лауре, им-то мать его и попрекала впоследствии. Я не видел в нем мужчину, и он стал тем, чем он стал. Я не думаю, что это волновало миссис Катлер, ей нравилось управлять сыном.
– Но все-таки как он относился к моей матери?
– Как муж к жене, с которой он прожил уже тысячу лет. Я думаю, он долго бы искренне любил ее, если бы Лаура не прекратила с мужем всякую близость после того, как она была изнасилована его отцом.
– Прекратила всякую близость... – Свет истины начал разгораться у меня в голове. – Но тогда откуда... – я попыталась поприличней сформулировать, – ну, Клэр?
– Она моя дочь.
Мистер Бронсон откинулся в кресле и расслабился. Его лицо пылало, он опрокидывал один бокал шерри за другим и не мог остановиться. Его рассказ заставил меня о многом задуматься, сердце мое защемило, меня захлестнуло море эмоций, я ненавидела мать и жалела ее, я жалела Рэндольфа, но ненавидела его мягкотелость. Я думала о Бронсоне, человеке, который смог пронести свою любовь через всю жизнь, но отдавшем предпочтение чувству долга.
Сколько великого и сколько трагичного было заперто в памяти людей, державших в тайне события, терзавшие их сердца. Я не понимала, как мать со своим эгоизмом могла сделать жизнь Бронсона счастливой. А может, ее характер испортили унижения, вынесенные от бабушки Катлер?
– Извините, – сказала я, прерывая нескончаемый поток мыслей, – я лучше пойду домой.
– Конечно, мой шофер отвезет вас.
Образ Бронсона претерпел сильнейшее изменение в моем сознании, Клэр Сю – его дочь. Сейчас мне стало ясно, чьи знакомые черты я обнаружила на фамильном портрете его матери. Конечно, Клэр, и теперь понятно, почему она так не похожа на остальных Катлеров. Я почувствовала некоторое злорадство по этому поводу, ведь мы с ней такие разные. Как много ее претензий теперь стали необоснованными!
Какая ирония, рождение Клэр было таким же греховным, как и мое. Она могла бы за всю жизнь так и не узнать своих настоящих родителей. Но и я провела большую часть жизни с людьми, оказавшимися мне чужими. Для обеих нас понятие семьи было размытым.
Я не могла понять, почему была столь суха с Бронсоном. Проводив меня, он сказал: «Я надеюсь, что теперь мы сможем стать одной семьей». Я постаралась посмотреть на него мягче, но не смогла, для меня понятие семьи оставалось загадкой, оно было иллюзорным. Кто это – родители, братья и сестры, которых любишь ты и они отвечают взаимностью? Как это – когда все волнуются друг за друга, помнят дни рождения близких и радуются их успехам? Как это – когда возвращаешься домой на рождественские каникулы и видишь вокруг радостные, счастливые лица?
– Дон, – окликнул меня Бронсон, когда я уже подходила к автомобилю.
Я оглянулась и встретилась с его теплым взглядом.
– Дон, я надеюсь, ты найдешь в своем сердце место и для наших бед и радостей.
– Насколько смогу. Спасибо за то, что открыли мне правду и постарались найти мое понимание.
Он улыбнулся.
– Счастливого пути, – пожелал Бронсон.
– Доброй ночи. Обед был просто чудесен. Автомобиль тронулся. Когда я через некоторое время оглянулась, то увидела, что мистер Алькот все еще стоит на крыльце и смотрит мне вслед. Окна прекрасного дома ярко светились в темноте. И я подумала, что за ними может прекрасно ужиться дружная семья, беседующая по вечерам, вместе смотрящая телевизор или слушающая музыку. Дети вместе с родителями, то, чего по иронии судьбы была лишена гостиница Катлеров, где все жили за прозрачными стенами.
Да, мы жили вместе, но старались не замечать друг друга. Богатство и слава отдалили нас, было все, кроме теплоты и нежности. Знал ли Бронсон Алькот, насколько разнятся наши понятия семьи, что его ждет? Возможно, живя рядом с океаном и наблюдая за его седыми волнами, я стала чересчур меланхоличной? Мне казалось, что я забыла всю прежнюю жизнь и снова стала маленькой девочкой, ребенком, думающим, что прибегает домой к настоящей матери, и та брала на руки и выслушивала с вниманием и любовью. Я хотела оказаться перед входом в бедный коттедж и снова упасть в объятия мамы Лонгчэмп, которая покроет поцелуями мое лицо, волосы... Я закрывала глаза и ждала, что через секунду...
Но когда открывала их, то понимала, что мы живем в мире, где нет места чуду.
Когда мы подъехали к гостинице, мое сердце защемило, мне показалось, что я предала Джимми и Кристи, ожидающих меня здесь. Ведь они важнее всего для меня, важнее всего в этом холодном мире.
Отель был закрыт, многие постояльцы уже отдыхали в своих комнатах, лишь несколько из них сидели в холле и тихо переговаривались.
Кристи уже спала. Когда я вошла, она, не открывая глаз, подставила для поцелуя щеку. Через несколько минут в комнату вошел Джимми и спросил, что произошло у Бронсона.
Он слушал мой рассказ не прерывая, когда же я закончила, молча поцеловал меня в щеку.
– Это было ужасно, ужасно сидеть там и слушать откровения о близких людях, которых, оказывается, совершенно не знаешь.
– Наша жизнь не может быть сплошной сказкой.
– Возможно, мы сами сможем изменить ее.
– Только сами люди, – наставительно сказал Джимми, – могут изменить себя.
– Джимми, – я села к нему на колени, – я хочу, чтобы наш ребенок был всегда счастлив.
Он не ответил, я увидела под глазами большие черные круги, означающие, что Джимми в глубокой тоске.
– Что с тобой, Джимми, что случилось?
– Я получил вчера письмо от папы.
– Папы Лонгчэмпа? Почему ты не сказал? Что он пишет? Он приедет к нам?
Джимми молчал.
– Что случилось?!
– У Эдвины был выкидыш, я не хотел тебя расстраивать. Все уже прошло, но они так намучились.
– И поэтому ты боишься, что я забеременею?
– Нет, это не так, просто у тебя и так немного времени остается на меня и Кристи.
– У нас есть ребенок, он наш, и это самое главное.
Джимми лег в постель и стал наблюдать, как я раздеваюсь. Я приблизилась к кровати и легла в его объятия.
– Дон, не думай, что я боюсь. У нас этого никогда не случится.
– Никогда не случится.
Он крепко и долго целовал меня в губы. Я легла сверху и увидела, как лунные блики скользят по его сильному телу. Я почувствовала, как руки любимого мужчины скользят по мне. Волна прокатилась по моему телу, и для меня исчезли все невзгоды, окружавшие нас в этом мире.
Ничто не сможет помешать нашей любви, думала я.
На следующее утро мать не покидала своей комнаты, она не спустилась к ланчу, не вышла на свою обычную дневную прогулку. Джимми сказал, что она проплакала все время, пока они ехали от Бронсона в гостиницу. Мистер Алькот заставил меня увидеть мать в новом свете, он нарисовал портрет маленькой девочки, чей отец пользовался плохой репутацией, девочки, которая выросла в красавицу, отрешенную от действительности и почувствовавшую все ужасы необдуманного брака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Он откинулся назад, нервно постукивая пальцами по подлокотникам, и улыбнулся.
– Это была маленькая внутренняя драма. Но многие узнали о ней, и люди, имеющие вес, тоже начали верить в наше высокое паблисити. В этом была заслуга отца. Потом, – Бронсон закрыл глаза, – у Александры обнаружились резкие боли. Поэтому и потому, что все мы были уверены в своей значимости, она впала в сильнейшую меланхолию. Она чувствовала разочарование в себе, в жизни, в родителях, особенно в отце. Несмотря на это она поступила учиться, стала студенткой, хотя боль все усиливалась. Я ее очень любил и чем мог помогал.
Он ностальгически улыбнулся.
– Она всегда выговаривала мне, что я трачу так много времени на нее: «Общайся чаще со своими друзьями, гоняйся за хорошенькими девчонками и отстань от своей больной сестры». Но я не мог оставить ее. Когда в институте никто не обращал внимания на нее, я брал сестру за руку, и мы тихонечко танцевали. Я один водил ее в кино и на шоу, однажды мы на автомобиле съездили в горы. Я брал ее санки, и мы вместе съезжали с горы. Потом она старалась смотреть или делать только то, что могло заинтересовать меня. Иногда она говорила о том, сколько любопытного я делаю без нее, и мне нечего было ответить. Мне хотелось сделать ее жизнь как можно более насыщенной. Она все понимала. В моей жизни начали появляться молодые женщины, ведь я был человеком, и мне казалось, что общаясь с ними, я изменяю сестре, о некоторых из них она догадывалась.
– Среди этих юных дев была и моя мать?
Он некоторое время молча смотрел на меня, барабаня пальцами по столу, потом подошел к окну и вдруг резко обернулся ко мне. В его глазах светилось чувство, чувство мужчины к своей старой возлюбленной. Такой же взгляд я видела у Джимми, когда он смотрел на меня, влюбленный, но сдерживаемый табу инцеста.
– Твоя мать была и осталась одной из самых красивых женщин на побережье Катлеров, и, как все красивые женщины, она всегда была в центре внимания мужчин.
– Да, они к ней всегда липли, как мухи. Бронсон улыбнулся, но покачал головой.
– Не совсем удачное сравнение. Кстати, многое ли ты знаешь о детстве и юности своей матери?
– Нет, она никогда не рассказывала об этом. А если я спрашивала, она ограничивалась ничего не значащими репликами. Единственное, что я знаю точно, это то, что ее родители умерли, когда она была ребенком.
– Да, тогда она была ребенком, юной девочкой, не знающей мир, обожествляющей своего отца. Но Симон Томас был повеса, не пропустивший ни одной достойной внимания женщины. Его похождения были притчей во языцех. Ее бедная мать была прямой противоположностью мужу. Лаура была полна иллюзий. Конечно, жажда любви у нее была сильнее, чем у многих женщин, но я задохнулся от чувства, когда впервые увидел ее. Я помню, – на губах Бронсона заиграла улыбка, – как останавливал автомобиль на углу улицы и часами просиживал там, мечтая увидеть Лауру.
Он на мгновение умолк и закрыл глаза, словно перед ним с новой силой вспыхнул образ прежней Лауры.
– Итак, – продолжил он. – Я без нее уже не мог просуществовать ни часа, но после смерти матери мне все больше и больше времени приходилось отдавать сестре, Александре. После смерти матери она совсем сдала.
– И моя мать не вынесла того, что вам пришлось часть внимания, предназначенного ей, отдавать сестре?
– Лаура не замечала людей, не отдававшихся ей целиком. Я хотел обожествлять ее, я хотел выполнять все ее прихоти, но не мог бросить Александру...
– И мать бросила вас. Но почему, зная ее эгоизм, вы оставались преданы своей Лауре? – удивилась я. – Или были ослеплены любовью? Неужто все влюбленные – дураки?
Бронсон рассмеялся.
– Конечно, но для юной романтичной леди вы настроены несколько прагматично. Нельзя все презирать и все понимать.
Я покраснела. Может быть, он прав? Может быть, я чересчур холодная особа и даже Джимми начинает меня бояться?
– Извините, – сказала я.
Бронсон покачнулся в кресле и налил себе еще шерри. Выпил и продолжил:
– Лаура закончила школу, а я с головой отдался работе. Я старался скрыть свое эмоциональное состояние от Александры, но она была очень проницательна и пыталась вызвать меня на откровенный разговор. Я знал, она терзает себя, думая, что расстроила мою личную жизнь, и поэтому старается оттолкнуть меня. Она требовала, чтобы отец отправил ее в специальный госпиталь, но тот, естественно, даже и слышать об этом не хотел. Немного спустя я услышал, что Лаура стала встречаться с Рэндольфом Катлером. Это было странно, но такова жизнь. Но тогда мне это казалось концом света.
– И у вас не было других увлечений? – быстро спросила я.
– Ничего серьезного. Может быть, я был закодирован от любви, – он горько усмехнулся. – Это был самый тяжелый период в моей жизни. У отца случился инсульт, он неделю пролежал в госпитале и умер. После этого все заботы по управлению банком свалились на меня. Остались только Александра и я, но ее состояние ухудшалось. Я мотался из кабинета к ней, когда только мог, но время, отпущенное жизнью на эти визиты, все сокращалось, и я ничего не мог поделать, хотя и знал, что Александре оставалось жить совсем немного. Она никогда не жаловалась, и от этого становилось еще тяжелее. И однажды ночью она умерла во сне. На ее губах запечатлелась улыбка облегчения.
Веки мистера Бронсона задергались, он смущенно улыбнулся и отвернулся, чтобы я не видела его слез.
У меня самой защемило в груди, мое представление об этом, казалось бы, твердом человеке изменилось в лучшую сторону.
– Потом, конечно, Лаура и Рэндольф поженились, и у них родился Филип. Поэтому я старался через банк инвестировать отель и получал возможность сидеть за одним столом с госпожой Катлер, Рэндольфом и Лаурой.
– Это, наверное, было нелегко для вас, особенно если учесть, как вы любили мать.
– Да, – Бронсон обрадовался найденному пониманию, – это было действительно трудно. Но мне так хотелось сидеть напротив нее, слышать ее, говорить с ней, чувствовать ее руку в своей, что я предпочел не замечать ничего. И я смотрел только на нее, когда все разглядывали друг друга. Потом наступили трудные дни для Лауры, госпожа Катлер не верила, что брак с ней для Рэндольфа будет счастливым, и не старалась скрывать свои чувства. В воздухе между ней и Лаурой летали электрические заряды, до того они ненавидели друг друга. Госпожа Катлер рассказывала о ней различные истории. Отец Рэндольфа имел репутацию человека легкого. Его очаровала молодая девушка, и он частично посулами, частично угрозами затащил ее к себе в постель. Никто об этом, естественно, ничего не сказал миссис Катлер. Она была властной и непредсказуемой женщиной.
– Я знаю, какая она была, – тихо заметила я.
– Что? А, да-да. Однажды поздно ночью я услышал звонок в дверь и послал Ливингстона открыть. Когда я оделся и вышел, то увидел на пороге Лауру. Она была страшно испугана и близка к истерике. На ней была старая рваная одежда, волосы были в страшном беспорядке, она не могла разговаривать. Ливингстон подал ей воды и разумно удалился. Я провел ее в комнату и налил шерри. Она до дна осушила бокал, упала на кровать и начала говорить. Я с трудом верил в услышанное, в то, что свекор Силой овладел ею. Я схватил в руки что-то тяжелое и хотел кинуться в отель, чтобы по-мужски поговорить с ним, но Лаура повисла на мне и не пустила. В конце концов я взял ее на руки и отнес вниз, целуя и успокаивая как только мог. Я предлагал ей остаться, но она не могла. Закон был бы против, ведь правду она открыть никому не могла. Но, – мистер Алькот резко выпрямился в кресле, – мы поняли, что любим друг друга, мы открылись. Она провела у меня ночь.
– А дальше? – я почувствовала нетерпение.
– Мы поняли себя, а на следующее утро она вернулась в отель, но с тех пор она часто приходила ко мне. Мы думали, что будет лучше, если я не буду появляться в отеле. – Он остановился.
Некоторое время он молча смотрел в пространство.
– Бабушка Катлер была не из тех людей, кто что-нибудь прощает, и Лауре стало очень тяжело жить, тем более она носила ребенка мистера Катлера, то есть тебя, и свекровь видела в ней соперницу. Но упорно доказывала, что уверена, будто «виновник греха» – я. Но все понимали, что правда ей известна. Я предлагал Лауре бежать и тайком обвенчаться, но она боялась и отвечала отказом. Миссис Катлер, стараясь скрыть беременность Лауры, отправила ее рожать вне дома, спрятала ее ото всех и на вопросы, почему не отмечают ее день рождения, ссылалась на грипп. Она заставила Лауру отказаться от ребенка. Это было похищение младенца, кража, впрочем, ты это знаешь.
– К сожалению, да.
– Но ты не знаешь, что было с Лаурой, она чуть не покончила с собой.
– Мне трудно понять ее и, думаю, вообще невозможно.
– Я знаю, – кивнул Бронсон, – дети никогда не поймут, почему родители отказываются от них. Может быть, ты откроешь когда-нибудь ее сердце для себя заново.
Я сжала губы и закрыла глаза, пытаясь успокоиться.
– Возможно, потому, что вы мужчина, что любите ее, вы можете вообще найти у нее сердце. Я же нет!
– Не думаю, что ты права. Может быть, еще шерри?
– Да, благодарю.
Бронсон протянул мне бокал, другой взял себе. Я дождалась, пока он сядет.
– Скажите, как много из всего этого знал Рэндольф.
– Лаура рассказала ему все, но он не хотел ее слушать, если он что-нибудь говорил, то эти слова скорее принадлежали миссис Катлер, чем ему. Я достаточно хорошо знал его и не мог не приписывать ему злых намерений. Им помыкали все, кто хотел, единственный его самостоятельный шаг – женитьба на Лауре, им-то мать его и попрекала впоследствии. Я не видел в нем мужчину, и он стал тем, чем он стал. Я не думаю, что это волновало миссис Катлер, ей нравилось управлять сыном.
– Но все-таки как он относился к моей матери?
– Как муж к жене, с которой он прожил уже тысячу лет. Я думаю, он долго бы искренне любил ее, если бы Лаура не прекратила с мужем всякую близость после того, как она была изнасилована его отцом.
– Прекратила всякую близость... – Свет истины начал разгораться у меня в голове. – Но тогда откуда... – я попыталась поприличней сформулировать, – ну, Клэр?
– Она моя дочь.
Мистер Бронсон откинулся в кресле и расслабился. Его лицо пылало, он опрокидывал один бокал шерри за другим и не мог остановиться. Его рассказ заставил меня о многом задуматься, сердце мое защемило, меня захлестнуло море эмоций, я ненавидела мать и жалела ее, я жалела Рэндольфа, но ненавидела его мягкотелость. Я думала о Бронсоне, человеке, который смог пронести свою любовь через всю жизнь, но отдавшем предпочтение чувству долга.
Сколько великого и сколько трагичного было заперто в памяти людей, державших в тайне события, терзавшие их сердца. Я не понимала, как мать со своим эгоизмом могла сделать жизнь Бронсона счастливой. А может, ее характер испортили унижения, вынесенные от бабушки Катлер?
– Извините, – сказала я, прерывая нескончаемый поток мыслей, – я лучше пойду домой.
– Конечно, мой шофер отвезет вас.
Образ Бронсона претерпел сильнейшее изменение в моем сознании, Клэр Сю – его дочь. Сейчас мне стало ясно, чьи знакомые черты я обнаружила на фамильном портрете его матери. Конечно, Клэр, и теперь понятно, почему она так не похожа на остальных Катлеров. Я почувствовала некоторое злорадство по этому поводу, ведь мы с ней такие разные. Как много ее претензий теперь стали необоснованными!
Какая ирония, рождение Клэр было таким же греховным, как и мое. Она могла бы за всю жизнь так и не узнать своих настоящих родителей. Но и я провела большую часть жизни с людьми, оказавшимися мне чужими. Для обеих нас понятие семьи было размытым.
Я не могла понять, почему была столь суха с Бронсоном. Проводив меня, он сказал: «Я надеюсь, что теперь мы сможем стать одной семьей». Я постаралась посмотреть на него мягче, но не смогла, для меня понятие семьи оставалось загадкой, оно было иллюзорным. Кто это – родители, братья и сестры, которых любишь ты и они отвечают взаимностью? Как это – когда все волнуются друг за друга, помнят дни рождения близких и радуются их успехам? Как это – когда возвращаешься домой на рождественские каникулы и видишь вокруг радостные, счастливые лица?
– Дон, – окликнул меня Бронсон, когда я уже подходила к автомобилю.
Я оглянулась и встретилась с его теплым взглядом.
– Дон, я надеюсь, ты найдешь в своем сердце место и для наших бед и радостей.
– Насколько смогу. Спасибо за то, что открыли мне правду и постарались найти мое понимание.
Он улыбнулся.
– Счастливого пути, – пожелал Бронсон.
– Доброй ночи. Обед был просто чудесен. Автомобиль тронулся. Когда я через некоторое время оглянулась, то увидела, что мистер Алькот все еще стоит на крыльце и смотрит мне вслед. Окна прекрасного дома ярко светились в темноте. И я подумала, что за ними может прекрасно ужиться дружная семья, беседующая по вечерам, вместе смотрящая телевизор или слушающая музыку. Дети вместе с родителями, то, чего по иронии судьбы была лишена гостиница Катлеров, где все жили за прозрачными стенами.
Да, мы жили вместе, но старались не замечать друг друга. Богатство и слава отдалили нас, было все, кроме теплоты и нежности. Знал ли Бронсон Алькот, насколько разнятся наши понятия семьи, что его ждет? Возможно, живя рядом с океаном и наблюдая за его седыми волнами, я стала чересчур меланхоличной? Мне казалось, что я забыла всю прежнюю жизнь и снова стала маленькой девочкой, ребенком, думающим, что прибегает домой к настоящей матери, и та брала на руки и выслушивала с вниманием и любовью. Я хотела оказаться перед входом в бедный коттедж и снова упасть в объятия мамы Лонгчэмп, которая покроет поцелуями мое лицо, волосы... Я закрывала глаза и ждала, что через секунду...
Но когда открывала их, то понимала, что мы живем в мире, где нет места чуду.
Когда мы подъехали к гостинице, мое сердце защемило, мне показалось, что я предала Джимми и Кристи, ожидающих меня здесь. Ведь они важнее всего для меня, важнее всего в этом холодном мире.
Отель был закрыт, многие постояльцы уже отдыхали в своих комнатах, лишь несколько из них сидели в холле и тихо переговаривались.
Кристи уже спала. Когда я вошла, она, не открывая глаз, подставила для поцелуя щеку. Через несколько минут в комнату вошел Джимми и спросил, что произошло у Бронсона.
Он слушал мой рассказ не прерывая, когда же я закончила, молча поцеловал меня в щеку.
– Это было ужасно, ужасно сидеть там и слушать откровения о близких людях, которых, оказывается, совершенно не знаешь.
– Наша жизнь не может быть сплошной сказкой.
– Возможно, мы сами сможем изменить ее.
– Только сами люди, – наставительно сказал Джимми, – могут изменить себя.
– Джимми, – я села к нему на колени, – я хочу, чтобы наш ребенок был всегда счастлив.
Он не ответил, я увидела под глазами большие черные круги, означающие, что Джимми в глубокой тоске.
– Что с тобой, Джимми, что случилось?
– Я получил вчера письмо от папы.
– Папы Лонгчэмпа? Почему ты не сказал? Что он пишет? Он приедет к нам?
Джимми молчал.
– Что случилось?!
– У Эдвины был выкидыш, я не хотел тебя расстраивать. Все уже прошло, но они так намучились.
– И поэтому ты боишься, что я забеременею?
– Нет, это не так, просто у тебя и так немного времени остается на меня и Кристи.
– У нас есть ребенок, он наш, и это самое главное.
Джимми лег в постель и стал наблюдать, как я раздеваюсь. Я приблизилась к кровати и легла в его объятия.
– Дон, не думай, что я боюсь. У нас этого никогда не случится.
– Никогда не случится.
Он крепко и долго целовал меня в губы. Я легла сверху и увидела, как лунные блики скользят по его сильному телу. Я почувствовала, как руки любимого мужчины скользят по мне. Волна прокатилась по моему телу, и для меня исчезли все невзгоды, окружавшие нас в этом мире.
Ничто не сможет помешать нашей любви, думала я.
На следующее утро мать не покидала своей комнаты, она не спустилась к ланчу, не вышла на свою обычную дневную прогулку. Джимми сказал, что она проплакала все время, пока они ехали от Бронсона в гостиницу. Мистер Алькот заставил меня увидеть мать в новом свете, он нарисовал портрет маленькой девочки, чей отец пользовался плохой репутацией, девочки, которая выросла в красавицу, отрешенную от действительности и почувствовавшую все ужасы необдуманного брака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34