– Я даже курить больше не хочу. Меня и так плющит с того сраного косяка, который ты мне дал в Эппинге. Шмаль напрочь разъебывает мне мозг. Мне в натуре пора завязывать.
– Я пустой, – говорит Дэвид. – Вы все гребаные попрошайки.
– Я приколочу, – вызывается Шантель. – Если кто-нибудь подержит мое пиво.
Из задней части фургона доносится шуршание. Люк садится на кровати.
– Я подержу, – заявляет он. – Если ты разрешишь его добить. – Он как-то странно смеется.
– Здорово, кореш. – Дэвид протягивает руку и хлопает его по спине. – Мы все за тебя немного беспокоились. Рад видеть, что ты снова в полной спортивной форме.
Шантель передает Люку пиво. Он тянется в свою сумку за соломинками, которые Джули прихватила с собой, чтобы он мог пить, не снимая шлема, потом втыкает одну из них в банку и принимается яростно сосать.
– Вот так уже получше, – говорит он, закончив. – Эй, Шан, ты, кажется, собиралась приколотить?
– Я, э-э… да, – говорит она. – И приколочу, почему нет?
– Люк? – зовет Джули. Он не отвечает. – Люк? – зовет она снова.
– Я так хочу убиться, – говорит он Дэвиду и Шантель.
Шарлотта смотрит на Джули и поднимает брови. Джули печально пожимает плечами. Она уже не понимает, что происходит. Почему Люк так себя ведет? Почему он ее игнорирует? Почему он так говорит – «убиться», например? И почему фургон полон тошнотворно-сладкого дыма и луковой пивной вони? Почему, черт возьми, Джули этот фургон ведет и куда, на хрен, все они едут?
Люди, работающие в ночную смену в области Уотфорда, звонят на радиостанцию, заказывая песни. В какой-то момент кто-то из пожарного депо просит поставить «Взгляд любви» в исполнении группы «Эй-Би-Си».
– Мать вашу, это круто! – восклицает Шарлотта, прибавляя громкость.
Вскоре все, кроме Джули, подпевают хором.
– Я уже сто лет не слышала эту песню, – говорит Шантель. – Ее постоянно крутили в магазине, где я работала. Она же очень старая, правда?
– Я помню, что она была в «Сливках попсы», – замечает Шарлотта. – Удручающий факт.
– По-моему, она была на кассете, которую все время гоняли в «Крае»? – говорит Дэвид Джули.
– Думаю, она есть на кассете в любом магазине, – откликается Джули.
– А где ты работала? – спрашивает Дэвид у Шантель.
– В «Серфэнд-Скейт» в Бэзилдоне, – говорит она. – А что?
– Надо думать, ты тогда еще не была миллионершей.
Она смеется.
– Нет. Я была полной бомжихой. Жила в лачуге с козлом.
– О да, Лиэнна что-то такое рассказывала, – говорит Дэвид. – Что за история?
Шантель скручивает «штакетину».
– Ну, я не знаю. Бабушка поселилась там сразу после войны. Я, моя мама и ее дружок Роб – мы все жили с бабушкой в крохотной каморе. Роб был конченым «винтарем», но думал, что добьется успеха как автор-исполнитель, и не особо стремился найти работу, а мама горбатилась в зоомагазине возле рынка. Но потом магазин закрылся, и у нее началась типа как депрессия. Роб постоянно тырил ее чеки на пособие, так что ей вечно не хватало денег, даже чтобы съездить на собеседование. А если она и ездила, там всегда оказывался кто-нибудь моложе, кому можно было платить меньше – их и брали на работу… Так что, по сути, они оба были безработными, и мама постоянно лаялась с Робом и пыталась его спровадить; он уходил и на несколько дней оставался у кого-нибудь из приятелей, и бабушка была счастлива – Роб ей не нравился, – но тогда мама принималась непрерывно есть батончики «Марс», мыть и драить все, что можно, и рыдать из-за того, в какой упадок пришли и сад, и дом, и вся ее жизнь, и как она подвела бабушку, раз не может даже поддерживать порядок в ее доме, и все повторяла, что нам скоро придется оттуда съехать – хотя бабушка уже серьезно болела, и мы не могли ее бросить, – и так продолжалось, пока не возвращался Роб. Тогда они «начинали все по-новой». Он никогда не видел ничего дурного в том, что мы так живем, но мама зачитывалась журналами «Хелло!» и «Твой дом и сад» и мечтала о достойной жизни, а еще все время училась икебане и вязанию по библиотечным книжкам. Но всегда все заканчивалось тем, что Роб напивался и растаптывал вязание, а Билли жрал цветы, которые мама забывала убрать… Я рада, что мы избавились от Роба, хотя не удивлюсь, если в ближайшую неделю он нарисуется на Уинди-Клоуз, чтобы и дальше нас с мамой грабить. Он – злоебучий кошмар. Наложил лапу на бабулины сбережения незадолго до ее смерти и постоянно брал у меня в долг, причем так и не расплатился – если не считать бабушку, то в этой лачуге только у меня водились хоть какие-то, блин, деньги. Я вкалывала в «Серфэнд-Скейт» по шесть дней в неделю во время каникул – когда сдавала ВТЕС в колледже, – и в прошлом году скопила на поездку в Испанию с приятелями, но Роб «одолжил» деньги, в смысле «одолжил без спроса», да так мне их и не вернул, и я никуда не слетала.
– Это не по-людски, – говорит Дэвид. – Ебаный урод.
– Он не был плохим человеком, просто безответственным. Так и не повзрослел.
– И все равно это совсем не по-людски. А на что он тратил деньги?
– На наркотики, шмотки, билеты на поезд до Лондона, чтобы найти там потенциальных «агентов», опять на наркотики. Не знаю. У него была другая ментальность, не как у нас с мамой. Мы привыкли быть бедными и неплохо с этим управлялись. Просто не покупали предметы роскоши, да как-то даже и не думали, что когда-нибудь станем покупать. Когда я была совсем маленькая, у нас была Рождественская Жестянка. Мы клали в нее всякую лишнюю мелочь, бабушка тоже кой-чего добавляла, и на каждое Рождество у нас была какая-нибудь вкуснятина и все такое – в дни перед праздником мы выкладывали это добро на стол, просто чтобы полюбоваться. В том году, когда Роб поселился с нами, он изобрел систему долговых расписок, согласно которой мог одалживать деньги из Рождественской Жестянки, если клал в нее расписку и потом возмещал деньги. В конце года там оказалось штук сорок расписок на общую сумму фунтов в сто и никаких денег.
Шантель передает Дэвиду косяк.
– Господи, знаете, что я лучше всего буду помнить об этом нищем времени? – продолжает она. – Все эти невидимые барьеры – магазины, куда ты никогда, никогда не сможешь зайти, потому что никогда не сможешь себе позволить хоть что-нибудь в них купить. Продуктовые лавки для гурманов, универмаги, огромные магазины игрушек – как в фильмах про Рождество… и знаете что? Даже если мне было известно, где найти такой магазин игрушек, я все равно не могла туда войти, потому что всегда покупала вещи только в грошовых лавках или на рынке… Даже «Дабл-Ю-Эйч-Смит» был для нас слишком шикарным. Когда я пошла в единую среднюю школу, нам разрешили пользоваться шариковыми ручками, и мама достала мне кучу ручек, бесплатно прилагавшихся к каталогу «Аргос», и ей казалось, что она очень умная, раз нашла бесплатные ручки, но, конечно, в школе все просто обозвали меня бомжихой.
– У меня были ручки из букмекерской конторы. Мне их дедушка приносил, – улыбается Дэвид. – Он считал себя большим оригиналом. Фактически, я помню, что когда был очень маленьким, то рисовал карандашами на букмекерских карточках, потому что их можно было достать за бесплатно, а простую бумагу – нет, и я постоянно расстраивался из-за того, что в мои рисунки вплетается чья-то писанина.
Шантель смеется.
– О боже, а я помню время, когда «Топ Шоп» и «Мисс Селфридж» казались невероятным шиком и мне не разрешалось туда ходить. Я всегда покупала шмотки и школьную форму в «Джексонз Уэрхаус», где можно было найти школьный джемпер фунта за два и юбку за полтора.
– Я помню «Джексонз Уэрхаус», – кивает Дэвид. – Школьную форму я тоже там покупал. – Он смеется. – А первые часы мне купили на рынке – это был подарок от дедушки, – и стоили они фунта три. Однако я очень любил эти часы. У нас в семье все было точно так же – денег вообще не было, вот только мой старикан постоянно копил и раз в несколько месяцев брал нас в магазин излишков военного имущества, так как считал, что все мы станем солдатами – все, даже моя сестра. У каждого из нас была маленькая военная форма, огромные сапоги, маскировочный грим, перочинный нож, карманный фонарик и камуфляжная сеть, и в субботу вечером мы съедали по «Уимпи», смотрели «Команду «А», а потом разбивали в гостиной палатку и играли в Северную Ирландию.
– В Северную Ирландию? – удивляется Шарлотта.
Дэвид смеется.
– Да. У нас были две кошки. Они были Ирландской республиканской армией. Мама считала, что это Сред. А папаша все выходные напролет обучал нас приемам боя с применением оружия – всяким штукам, которым его самого научили во флоте. Ну, как эффективнее всего перерезать кому-нибудь горло, как правильно ползти через подлесок, как разжечь костер без спичек и открыть банку фасоли без открывашки; учил распознаванию радиосигналов, командной иерархии и как покончить с собой, если попал в плен, – чтобы у тебя не выпытали информацию…
– И теперь ты учишься на юриста, – замечает Шарлотта.
– Его это бесит, – говорит Дэвид. – Мама мной гордится, а папаша никак не может понять, почему я не захотел идти в армию, как он.
– А разве он не был в армии, когда ты был ребенком? – спрашивает Шарлотта. – Я имею в виду, как он мог быть дома, разбивать с тобой палатки и все такое? Или это происходило, когда он был в увольнении?
– К тому времени его уже парализовало, – объясняет Дэвид. – Ну, ниже пояса. Ранение в позвоночник. Мы жили на его пенсию.
– Значит, он вообще не мог ходить?
– Да. Но все равно каждый вечер ездил в паб, с корешами встречался. – Дэвид смеется. – У него была электрическая инвалидная коляска. Он ездил куда хотел.
– Значит, он был парализован и, несмотря на это, одержим армией? – Судя по голосу, Шарлотта в недоумении.
– Абсолютно, – говорит Дэвид. – Маме приходилось его одевать и купать, но он все равно без умолку болтал о рукопашном бое, точно по-прежнему был экспертом. Жаль, вы его не видели, когда началась война в Заливе. Он был ею буквально одержим, все время комментировал, прямо военный Джимми Хилл.
Шантель и Шарлотта смеются.
– А что у тебя бывало на день рожденья, ну, в детстве? – спрашивает Шантель у Дэвида.
– Мы всегда покупали в местном «Кооперативе» сладкий пирог «Черный лес», и папаша дарил мне «Экшн-мена», а дедушка – «книжный жетон». За пару недель до праздника мама разрешала мне выбрать что-нибудь из каталога. И накануне делала вид, что игрушку не прислали, но на следующее утро та всегда чудесным образом появлялась в нарядной обертке на кухонном столе. А у тебя?
– Поход в «Макдоналдс» и какая-нибудь видяшка. Мы не могли себе позволить домашний торт из-за маминой диеты.
– Поход в «Макдоналдс»? – переспрашивает Шарлотта.
– Мы туда только на мой день рожденья и ходили. Это был, типа, крутой пикник. То есть, конечно, до появления Роба – с ним начались трехдневные набеги на «Макдоналдс», после которых денег на выходные не оставалось совсем, и мы были вынуждены есть лежалый хлеб и всякую фигню, которую Роб тырил из контейнера на задворках «Сейнсбериз». Порой мы даже не могли купить тампоны, и нам приходилось делать их самим. Прикиньте? – Шантель смеется. – Вот какая я была бомжиха. Самодельные ебучие тампоны. Господи.
– Ненавижу слово «бомжиха», – тихо говорит Дэвид.
– Да, я тоже, на самом-то деле, – говорит Шантель. – Я просто пытаюсь его… э-э… дезактивировать. А ты, Шарлотта, где выросла?
– В Кембридже. Ну, в деревне неподалеку от Кембриджа.
– Деревня, – выдыхает Шантель. Это слово звучит у нее волнующе и экзотично, как будто она сказала «частный миллионерский остров» или «замок». – Наверное, это ужасно клево – жить в деревне.
– Нет, – говорит Шарлотта. – Полный отстой.
– Почему? – спрашивает Шантель. – Она ж, поди, была красивая?
– Да, красивая, но маленькая, все сплетничали, и никто не смел отличаться от других, и в город приходилось ездить автобусом… Не знаю. Это было просто дерьмо.
– У вас был симпатичный домик?
– Да.
– Ну, тогда не такое уж это было и дерьмо.
– Возможно, – говорит Шарлотта.
Впереди по курсу перекресток. Джули не знает, куда ехать дальше.
– Куда мне на этой развязке сворачивать? – спрашивает она.
– Езжай прямо, – говорит Дэвид, вглядываясь в карту. – Потом… о черт.
– Что?
– После следующей развязки «желтых» дорог не будет.
Джули в панике.
– Ну и куда мне ехать?
– Придется тебе минуты две проехать по «красной» дороге.
– Какого типа «красной» дороге?
– Это просто магистраль. Не двухполосное шоссе, ничего такого.
– О черт.
– Все будет пучком, детка, – говорит Шарлотта.
Все замолкают, пока Джули огибает первую развязку и ведет фургон вниз по узкой дороге (кругом мокрые деревья, их поливает дождь), ведущей к следующей развязке с большими зелеными дорожными знаками и белыми фонарями.
– Ну и где эта магистраль? – спрашивает Джули на развязке. Она все еще нервничает из-за сэндвича. Что, если ее попрет с «кислоты», когда она будет на шоссе? Она ясно видит, как фургон теряет управление и прямиком влетает во встречный транспорт. А пьяные водители, мчащиеся в этот поздний час домой из паба по скоростным местным дорогам? Вдруг один из них врежется в нее? Голова идет кругом. Джули понимает, что не ошиблась насчет кислоты. Теперь она не может дышать.
– Остынь, Джул, все будет хорошо, – говорит Шарлотта.
– Едешь по кольцу направо, – объясняет Дэвид. – А-408 – да, это она. Теперь поглядывай в правую сторону, там будет своротка на Б-470, которая ведет на, э-э, Датчет или Итон. Смотри не пропусти ее, потому что следующая своротка будет не скоро.
«Красная» дорога не сильно отличается с виду от некоторых «желтых», по которым они проехали, но Джули все равно обливается потом. Она не хочет попасть в аварию, ей не хочется умирать. Она осознает, что делает 40 миль в час, и вспоминает, как один парень сказал ей, что лопнувшая шина при скорости сорок и выше потенциально смертельна. Она притормаживает примерно до 35.
– Мы что, не можем ехать побыстрее? – спрашивает Люк.
Руки Джули крепче сжимают баранку. Он молчал уже целую вечность, посасывая пиво через соломинку и глядя в окно. Он ничего не просил объяснить – хотя из окна ничего толком и не видно, кроме деревьев, дождя и темных, мрачных промзон – и никак не высказывался о том, что снаружи. Теперь он хочет ехать быстрее. Да что с ним такое?
– Почему мы так медленно тащимся? – спрашивает он.
Шарлотта оборачивается и выразительно смотрит на него.
– Что? – говорит он. – Мне просто хочется чуть больше веселья, вот и все.
– Похоже, ты кое-чего не заметил, кореш? – спрашивает Дэвид.
– Прошу прощения? – говорит Люк.
– Твой друг оказывает тебе услугу. Отнесись к этому, мать твою, с уважением.
– Оставь, Дэйв, – говорит Шантель.
Люк уже спрятался обратно под одеяло.
Глава 37
– Эта страна в жопе, – говорит Дэвид.
Шантель спит, а Люк по-прежнему под одеялом. Сейчас примерно полчетвертого утра; последние два часа Джули пыталась выбраться из Беркшира в Уилтшир. Наводнение здесь ужасное. Она видит лишь влажный калейдоскоп из заляпанных грязью дорог-зеркал и отражение фар фургона в лужах. Теперь все дороги будто слились в одну: мокрые деревья, облетевшие листья, мертвые ветки, черные поля и отсыревшие изгороди, поваленные ветром.
– В жопе, – повторяет Дэвид. – Ни поездов. Ни дорог. В полной жопе.
Шарлотта зевает.
– Я с копыт валюсь, – говорит она.
Радио ей надоело часа три назад, и теперь, кроме болтовни, Джули слышит только хлюпанье шин по воде на дорогах да жужжание «дворников» и радиатора.
Впереди на дороге валяется, загораживая проезд, очередной здоровенный сук.
– Дэвид, – говорит Джули, притормозив. – Сук.
Они уже выработали своего рода систему. Если есть обходной маршрут, они едут по нему. Если нет, а сук достаточно маленький, Дэвид его убирает.
Он изучает карту.
– Объезд, – говорит он. – Поворачивай назад, потом налево при первой же возможности.
– О'кей.
Не так это легко – разворачивать «фольксваген» на «желтых» дорогах и сельских тропах. В конце концов Джули дает задний ход, да так и катится почти весь путь обратно, пока не видит своротку, которую имел в виду Дэвид. Эта дорога даже меньше, но по крайней мере она не так затоплена. Ну, не затоплены первые ярдов сто; до Джули доходит: это потому, что дорога идет под гору. У подножия холма Джули видит, что пространство перед ней заполнено мерцающей черной водой, скопившейся в том участке, где дорога (по ее предположению) прекращает спуск и вновь идет вверх. К несчастью, этого подъема нигде не видно, и водная гладь выглядит бесконечной.
– Вот ни хуя себе, – говорит Дэвид.
– Ну что, едем прямо? – спрашивает Джули.
Шарлотта пожимает плечами.
– А ты как считаешь? – спрашивает она у Дэвида.
– Даже не знаю, – отвечает он. – Мы ведь не можем определить, насколько здесь глубоко? Или где это болото кончается.
– А какая здесь может быть глубина? – говорит Джули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Я пустой, – говорит Дэвид. – Вы все гребаные попрошайки.
– Я приколочу, – вызывается Шантель. – Если кто-нибудь подержит мое пиво.
Из задней части фургона доносится шуршание. Люк садится на кровати.
– Я подержу, – заявляет он. – Если ты разрешишь его добить. – Он как-то странно смеется.
– Здорово, кореш. – Дэвид протягивает руку и хлопает его по спине. – Мы все за тебя немного беспокоились. Рад видеть, что ты снова в полной спортивной форме.
Шантель передает Люку пиво. Он тянется в свою сумку за соломинками, которые Джули прихватила с собой, чтобы он мог пить, не снимая шлема, потом втыкает одну из них в банку и принимается яростно сосать.
– Вот так уже получше, – говорит он, закончив. – Эй, Шан, ты, кажется, собиралась приколотить?
– Я, э-э… да, – говорит она. – И приколочу, почему нет?
– Люк? – зовет Джули. Он не отвечает. – Люк? – зовет она снова.
– Я так хочу убиться, – говорит он Дэвиду и Шантель.
Шарлотта смотрит на Джули и поднимает брови. Джули печально пожимает плечами. Она уже не понимает, что происходит. Почему Люк так себя ведет? Почему он ее игнорирует? Почему он так говорит – «убиться», например? И почему фургон полон тошнотворно-сладкого дыма и луковой пивной вони? Почему, черт возьми, Джули этот фургон ведет и куда, на хрен, все они едут?
Люди, работающие в ночную смену в области Уотфорда, звонят на радиостанцию, заказывая песни. В какой-то момент кто-то из пожарного депо просит поставить «Взгляд любви» в исполнении группы «Эй-Би-Си».
– Мать вашу, это круто! – восклицает Шарлотта, прибавляя громкость.
Вскоре все, кроме Джули, подпевают хором.
– Я уже сто лет не слышала эту песню, – говорит Шантель. – Ее постоянно крутили в магазине, где я работала. Она же очень старая, правда?
– Я помню, что она была в «Сливках попсы», – замечает Шарлотта. – Удручающий факт.
– По-моему, она была на кассете, которую все время гоняли в «Крае»? – говорит Дэвид Джули.
– Думаю, она есть на кассете в любом магазине, – откликается Джули.
– А где ты работала? – спрашивает Дэвид у Шантель.
– В «Серфэнд-Скейт» в Бэзилдоне, – говорит она. – А что?
– Надо думать, ты тогда еще не была миллионершей.
Она смеется.
– Нет. Я была полной бомжихой. Жила в лачуге с козлом.
– О да, Лиэнна что-то такое рассказывала, – говорит Дэвид. – Что за история?
Шантель скручивает «штакетину».
– Ну, я не знаю. Бабушка поселилась там сразу после войны. Я, моя мама и ее дружок Роб – мы все жили с бабушкой в крохотной каморе. Роб был конченым «винтарем», но думал, что добьется успеха как автор-исполнитель, и не особо стремился найти работу, а мама горбатилась в зоомагазине возле рынка. Но потом магазин закрылся, и у нее началась типа как депрессия. Роб постоянно тырил ее чеки на пособие, так что ей вечно не хватало денег, даже чтобы съездить на собеседование. А если она и ездила, там всегда оказывался кто-нибудь моложе, кому можно было платить меньше – их и брали на работу… Так что, по сути, они оба были безработными, и мама постоянно лаялась с Робом и пыталась его спровадить; он уходил и на несколько дней оставался у кого-нибудь из приятелей, и бабушка была счастлива – Роб ей не нравился, – но тогда мама принималась непрерывно есть батончики «Марс», мыть и драить все, что можно, и рыдать из-за того, в какой упадок пришли и сад, и дом, и вся ее жизнь, и как она подвела бабушку, раз не может даже поддерживать порядок в ее доме, и все повторяла, что нам скоро придется оттуда съехать – хотя бабушка уже серьезно болела, и мы не могли ее бросить, – и так продолжалось, пока не возвращался Роб. Тогда они «начинали все по-новой». Он никогда не видел ничего дурного в том, что мы так живем, но мама зачитывалась журналами «Хелло!» и «Твой дом и сад» и мечтала о достойной жизни, а еще все время училась икебане и вязанию по библиотечным книжкам. Но всегда все заканчивалось тем, что Роб напивался и растаптывал вязание, а Билли жрал цветы, которые мама забывала убрать… Я рада, что мы избавились от Роба, хотя не удивлюсь, если в ближайшую неделю он нарисуется на Уинди-Клоуз, чтобы и дальше нас с мамой грабить. Он – злоебучий кошмар. Наложил лапу на бабулины сбережения незадолго до ее смерти и постоянно брал у меня в долг, причем так и не расплатился – если не считать бабушку, то в этой лачуге только у меня водились хоть какие-то, блин, деньги. Я вкалывала в «Серфэнд-Скейт» по шесть дней в неделю во время каникул – когда сдавала ВТЕС в колледже, – и в прошлом году скопила на поездку в Испанию с приятелями, но Роб «одолжил» деньги, в смысле «одолжил без спроса», да так мне их и не вернул, и я никуда не слетала.
– Это не по-людски, – говорит Дэвид. – Ебаный урод.
– Он не был плохим человеком, просто безответственным. Так и не повзрослел.
– И все равно это совсем не по-людски. А на что он тратил деньги?
– На наркотики, шмотки, билеты на поезд до Лондона, чтобы найти там потенциальных «агентов», опять на наркотики. Не знаю. У него была другая ментальность, не как у нас с мамой. Мы привыкли быть бедными и неплохо с этим управлялись. Просто не покупали предметы роскоши, да как-то даже и не думали, что когда-нибудь станем покупать. Когда я была совсем маленькая, у нас была Рождественская Жестянка. Мы клали в нее всякую лишнюю мелочь, бабушка тоже кой-чего добавляла, и на каждое Рождество у нас была какая-нибудь вкуснятина и все такое – в дни перед праздником мы выкладывали это добро на стол, просто чтобы полюбоваться. В том году, когда Роб поселился с нами, он изобрел систему долговых расписок, согласно которой мог одалживать деньги из Рождественской Жестянки, если клал в нее расписку и потом возмещал деньги. В конце года там оказалось штук сорок расписок на общую сумму фунтов в сто и никаких денег.
Шантель передает Дэвиду косяк.
– Господи, знаете, что я лучше всего буду помнить об этом нищем времени? – продолжает она. – Все эти невидимые барьеры – магазины, куда ты никогда, никогда не сможешь зайти, потому что никогда не сможешь себе позволить хоть что-нибудь в них купить. Продуктовые лавки для гурманов, универмаги, огромные магазины игрушек – как в фильмах про Рождество… и знаете что? Даже если мне было известно, где найти такой магазин игрушек, я все равно не могла туда войти, потому что всегда покупала вещи только в грошовых лавках или на рынке… Даже «Дабл-Ю-Эйч-Смит» был для нас слишком шикарным. Когда я пошла в единую среднюю школу, нам разрешили пользоваться шариковыми ручками, и мама достала мне кучу ручек, бесплатно прилагавшихся к каталогу «Аргос», и ей казалось, что она очень умная, раз нашла бесплатные ручки, но, конечно, в школе все просто обозвали меня бомжихой.
– У меня были ручки из букмекерской конторы. Мне их дедушка приносил, – улыбается Дэвид. – Он считал себя большим оригиналом. Фактически, я помню, что когда был очень маленьким, то рисовал карандашами на букмекерских карточках, потому что их можно было достать за бесплатно, а простую бумагу – нет, и я постоянно расстраивался из-за того, что в мои рисунки вплетается чья-то писанина.
Шантель смеется.
– О боже, а я помню время, когда «Топ Шоп» и «Мисс Селфридж» казались невероятным шиком и мне не разрешалось туда ходить. Я всегда покупала шмотки и школьную форму в «Джексонз Уэрхаус», где можно было найти школьный джемпер фунта за два и юбку за полтора.
– Я помню «Джексонз Уэрхаус», – кивает Дэвид. – Школьную форму я тоже там покупал. – Он смеется. – А первые часы мне купили на рынке – это был подарок от дедушки, – и стоили они фунта три. Однако я очень любил эти часы. У нас в семье все было точно так же – денег вообще не было, вот только мой старикан постоянно копил и раз в несколько месяцев брал нас в магазин излишков военного имущества, так как считал, что все мы станем солдатами – все, даже моя сестра. У каждого из нас была маленькая военная форма, огромные сапоги, маскировочный грим, перочинный нож, карманный фонарик и камуфляжная сеть, и в субботу вечером мы съедали по «Уимпи», смотрели «Команду «А», а потом разбивали в гостиной палатку и играли в Северную Ирландию.
– В Северную Ирландию? – удивляется Шарлотта.
Дэвид смеется.
– Да. У нас были две кошки. Они были Ирландской республиканской армией. Мама считала, что это Сред. А папаша все выходные напролет обучал нас приемам боя с применением оружия – всяким штукам, которым его самого научили во флоте. Ну, как эффективнее всего перерезать кому-нибудь горло, как правильно ползти через подлесок, как разжечь костер без спичек и открыть банку фасоли без открывашки; учил распознаванию радиосигналов, командной иерархии и как покончить с собой, если попал в плен, – чтобы у тебя не выпытали информацию…
– И теперь ты учишься на юриста, – замечает Шарлотта.
– Его это бесит, – говорит Дэвид. – Мама мной гордится, а папаша никак не может понять, почему я не захотел идти в армию, как он.
– А разве он не был в армии, когда ты был ребенком? – спрашивает Шарлотта. – Я имею в виду, как он мог быть дома, разбивать с тобой палатки и все такое? Или это происходило, когда он был в увольнении?
– К тому времени его уже парализовало, – объясняет Дэвид. – Ну, ниже пояса. Ранение в позвоночник. Мы жили на его пенсию.
– Значит, он вообще не мог ходить?
– Да. Но все равно каждый вечер ездил в паб, с корешами встречался. – Дэвид смеется. – У него была электрическая инвалидная коляска. Он ездил куда хотел.
– Значит, он был парализован и, несмотря на это, одержим армией? – Судя по голосу, Шарлотта в недоумении.
– Абсолютно, – говорит Дэвид. – Маме приходилось его одевать и купать, но он все равно без умолку болтал о рукопашном бое, точно по-прежнему был экспертом. Жаль, вы его не видели, когда началась война в Заливе. Он был ею буквально одержим, все время комментировал, прямо военный Джимми Хилл.
Шантель и Шарлотта смеются.
– А что у тебя бывало на день рожденья, ну, в детстве? – спрашивает Шантель у Дэвида.
– Мы всегда покупали в местном «Кооперативе» сладкий пирог «Черный лес», и папаша дарил мне «Экшн-мена», а дедушка – «книжный жетон». За пару недель до праздника мама разрешала мне выбрать что-нибудь из каталога. И накануне делала вид, что игрушку не прислали, но на следующее утро та всегда чудесным образом появлялась в нарядной обертке на кухонном столе. А у тебя?
– Поход в «Макдоналдс» и какая-нибудь видяшка. Мы не могли себе позволить домашний торт из-за маминой диеты.
– Поход в «Макдоналдс»? – переспрашивает Шарлотта.
– Мы туда только на мой день рожденья и ходили. Это был, типа, крутой пикник. То есть, конечно, до появления Роба – с ним начались трехдневные набеги на «Макдоналдс», после которых денег на выходные не оставалось совсем, и мы были вынуждены есть лежалый хлеб и всякую фигню, которую Роб тырил из контейнера на задворках «Сейнсбериз». Порой мы даже не могли купить тампоны, и нам приходилось делать их самим. Прикиньте? – Шантель смеется. – Вот какая я была бомжиха. Самодельные ебучие тампоны. Господи.
– Ненавижу слово «бомжиха», – тихо говорит Дэвид.
– Да, я тоже, на самом-то деле, – говорит Шантель. – Я просто пытаюсь его… э-э… дезактивировать. А ты, Шарлотта, где выросла?
– В Кембридже. Ну, в деревне неподалеку от Кембриджа.
– Деревня, – выдыхает Шантель. Это слово звучит у нее волнующе и экзотично, как будто она сказала «частный миллионерский остров» или «замок». – Наверное, это ужасно клево – жить в деревне.
– Нет, – говорит Шарлотта. – Полный отстой.
– Почему? – спрашивает Шантель. – Она ж, поди, была красивая?
– Да, красивая, но маленькая, все сплетничали, и никто не смел отличаться от других, и в город приходилось ездить автобусом… Не знаю. Это было просто дерьмо.
– У вас был симпатичный домик?
– Да.
– Ну, тогда не такое уж это было и дерьмо.
– Возможно, – говорит Шарлотта.
Впереди по курсу перекресток. Джули не знает, куда ехать дальше.
– Куда мне на этой развязке сворачивать? – спрашивает она.
– Езжай прямо, – говорит Дэвид, вглядываясь в карту. – Потом… о черт.
– Что?
– После следующей развязки «желтых» дорог не будет.
Джули в панике.
– Ну и куда мне ехать?
– Придется тебе минуты две проехать по «красной» дороге.
– Какого типа «красной» дороге?
– Это просто магистраль. Не двухполосное шоссе, ничего такого.
– О черт.
– Все будет пучком, детка, – говорит Шарлотта.
Все замолкают, пока Джули огибает первую развязку и ведет фургон вниз по узкой дороге (кругом мокрые деревья, их поливает дождь), ведущей к следующей развязке с большими зелеными дорожными знаками и белыми фонарями.
– Ну и где эта магистраль? – спрашивает Джули на развязке. Она все еще нервничает из-за сэндвича. Что, если ее попрет с «кислоты», когда она будет на шоссе? Она ясно видит, как фургон теряет управление и прямиком влетает во встречный транспорт. А пьяные водители, мчащиеся в этот поздний час домой из паба по скоростным местным дорогам? Вдруг один из них врежется в нее? Голова идет кругом. Джули понимает, что не ошиблась насчет кислоты. Теперь она не может дышать.
– Остынь, Джул, все будет хорошо, – говорит Шарлотта.
– Едешь по кольцу направо, – объясняет Дэвид. – А-408 – да, это она. Теперь поглядывай в правую сторону, там будет своротка на Б-470, которая ведет на, э-э, Датчет или Итон. Смотри не пропусти ее, потому что следующая своротка будет не скоро.
«Красная» дорога не сильно отличается с виду от некоторых «желтых», по которым они проехали, но Джули все равно обливается потом. Она не хочет попасть в аварию, ей не хочется умирать. Она осознает, что делает 40 миль в час, и вспоминает, как один парень сказал ей, что лопнувшая шина при скорости сорок и выше потенциально смертельна. Она притормаживает примерно до 35.
– Мы что, не можем ехать побыстрее? – спрашивает Люк.
Руки Джули крепче сжимают баранку. Он молчал уже целую вечность, посасывая пиво через соломинку и глядя в окно. Он ничего не просил объяснить – хотя из окна ничего толком и не видно, кроме деревьев, дождя и темных, мрачных промзон – и никак не высказывался о том, что снаружи. Теперь он хочет ехать быстрее. Да что с ним такое?
– Почему мы так медленно тащимся? – спрашивает он.
Шарлотта оборачивается и выразительно смотрит на него.
– Что? – говорит он. – Мне просто хочется чуть больше веселья, вот и все.
– Похоже, ты кое-чего не заметил, кореш? – спрашивает Дэвид.
– Прошу прощения? – говорит Люк.
– Твой друг оказывает тебе услугу. Отнесись к этому, мать твою, с уважением.
– Оставь, Дэйв, – говорит Шантель.
Люк уже спрятался обратно под одеяло.
Глава 37
– Эта страна в жопе, – говорит Дэвид.
Шантель спит, а Люк по-прежнему под одеялом. Сейчас примерно полчетвертого утра; последние два часа Джули пыталась выбраться из Беркшира в Уилтшир. Наводнение здесь ужасное. Она видит лишь влажный калейдоскоп из заляпанных грязью дорог-зеркал и отражение фар фургона в лужах. Теперь все дороги будто слились в одну: мокрые деревья, облетевшие листья, мертвые ветки, черные поля и отсыревшие изгороди, поваленные ветром.
– В жопе, – повторяет Дэвид. – Ни поездов. Ни дорог. В полной жопе.
Шарлотта зевает.
– Я с копыт валюсь, – говорит она.
Радио ей надоело часа три назад, и теперь, кроме болтовни, Джули слышит только хлюпанье шин по воде на дорогах да жужжание «дворников» и радиатора.
Впереди на дороге валяется, загораживая проезд, очередной здоровенный сук.
– Дэвид, – говорит Джули, притормозив. – Сук.
Они уже выработали своего рода систему. Если есть обходной маршрут, они едут по нему. Если нет, а сук достаточно маленький, Дэвид его убирает.
Он изучает карту.
– Объезд, – говорит он. – Поворачивай назад, потом налево при первой же возможности.
– О'кей.
Не так это легко – разворачивать «фольксваген» на «желтых» дорогах и сельских тропах. В конце концов Джули дает задний ход, да так и катится почти весь путь обратно, пока не видит своротку, которую имел в виду Дэвид. Эта дорога даже меньше, но по крайней мере она не так затоплена. Ну, не затоплены первые ярдов сто; до Джули доходит: это потому, что дорога идет под гору. У подножия холма Джули видит, что пространство перед ней заполнено мерцающей черной водой, скопившейся в том участке, где дорога (по ее предположению) прекращает спуск и вновь идет вверх. К несчастью, этого подъема нигде не видно, и водная гладь выглядит бесконечной.
– Вот ни хуя себе, – говорит Дэвид.
– Ну что, едем прямо? – спрашивает Джули.
Шарлотта пожимает плечами.
– А ты как считаешь? – спрашивает она у Дэвида.
– Даже не знаю, – отвечает он. – Мы ведь не можем определить, насколько здесь глубоко? Или где это болото кончается.
– А какая здесь может быть глубина? – говорит Джули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33