Говорит, никуда не хочет, а в Германию так совсем, — объяснял плютоновый, отодвигая в сторону сапоги командира и высовывая наверх голову. — Может, довезем ее так до тех гаубиц в Берлине, а оттуда, как поедут за боеприпасами…
— Густлик… — предостерегающе начал Кос.
— Да она худенькая, много места не займет.
— Ты что, не знаешь, что значит для танка бой в городе? Не помнишь, как нам досталось в Праге? Хочешь ее жизнью рисковать?
— Нет, — ответил плютоновый. Поразмыслив, он добавил: — Вихура говорил, что мы на парад едем. Если бы мы его отослали, место бы освободилось.
— Нам пулеметчик нужен.
Съежившись, Густлик пролез под пушку. На свободном сиденье Вихуры устроились Гонората и Шарик.
— Панна Гонората…
— К Кугелю я не пойду. Не нужно было меня забирать.
— В Берлине очень опасно.
— Да. А тут хорошо: стены толстые, железные.
— Нет, здесь хуже… — Он же знал, как бывает в танке, когда приходится вести бои в городе, и хотел ей сказать об этом, но заговорил о другом: — Еще немного, и война кончится, тогда я заеду за панной Гоноратой в Ритцен…
Он хотел взять ее за руку, но девушка вскрикнула. Шарик, видимо решив заступиться за слабого, предостерегающе зарычал. Тут танк притормозил, загудел сигналом.
Густлик вернулся на свое место.
— Стряслось что?
— Поворачиваем на юг, к городу.
Из-за танка вперед выскочили мотоциклы, разведчики остановили подъезжающие с противоположной стороны порожние грузовики. В боях на канале они понесли потери в теперь имели только по два человека в экипажах — наводчикам приходилось оставлять ручные пулеметы и садиться за руль.
На короткое время все остановилось, и подхорунжий Лажевский махнул рукой в знак того, что проезд свободен. «Рыжий» свернул, съехал с автострады на узкое, хотя и асфальтированное шоссе, которое рядом с небольшим озером вбегало в лес.
Из развалин разбитого дома, наверное бывшей лесной сторожки, выскочил одичавший кот, перебежал дорогу перед танком.
— Холера! — выругался Вихура. — Не к добру…
— Ну так дуй обратно, — посоветовал ему Густлик. — А я тебе потом расскажу, как в Берлине было.
— Очень уж далеко возвращаться.
Густлик подвинулся к башне, позвал:
— Яничек!
— Ну?..
— Может, ты сам растолкуешь ей? Ты же можешь…
— Не я ее на танк сажал.
— Янек! — Густлик поманил сержанта рукой, а когда Кос наклонился, схватил его за грудь. — Первый раз прошу. Панна Гоноратка моя нареченная…
— А она знает об этом?
— Она? Нет.
— А когда же ты скажешь ей?
— Скажу. А оставишь ее?
— Нет. Разве я Марусю вожу в танке?
Снова пролез Густлик под пушку, пробрался вперед и сообщил девушке:
— Командир приказал мне сказать, что вы — моя нареченная.
Девушка подняла голову с подушки, притянула Еленя к себе и поцеловала в обе щеки.
— Правда? А где же кольцо? — спросила она не без кокетства.
— Да разве его теперь найдешь? — растерялся Елень.
Саакашвили на мгновение отпустил рычаги, покопался в ящике за сиденьем и протянул гайку.
— А что!.. — сориентировался сразу Густлик. — Действительно кольцо.
— Крепче золотого, — заметил Саакашвили, показывая в улыбке свои белые зубы. Он несколько мгновений смотрел на счастливую девушку и, повернувшись к переднему люку, вдруг резко затормозил.
— Ты что делаешь? — гаркнул на него Густлик. — Людей, а не картошку везешь!
— Какого черта?! — крикнул Григорий, высунувшись по пояс из люка.
— Шорта? — весело спросил худой, высокий, в берете мужчина, который, выбежав на середину шоссе, остановил танк. — Ле рюс? — Наклонившись, он посмотрел на башню и, увидев орла, заговорил: — Полоне… Вив ля Полонь! Вив ля либерте!
Мотоцикл Лажевского, который ехал впереди танка как разведывательный, развернулся и теперь мчался назад.
Вихура спрыгнул с брони на землю, недоверчиво обошел неизвестного.
— Ты чего хочешь, ля франс? Пуркуа тю стоишь?
Француз обнял его и рукой придавил живот капрала.
— Нике?
— Нике не достанешь, — ответил Франек, решив, что тот хочет что-нибудь из еды.
— Вэн. — Француз сделал жест, словно осушая бокал. — Бьен?
— Бьен, хорошо, но только нет вина. Нике вэн.
— Ле вэн, ле кошон. — Пытаясь объяснить, он начал хрюкать, изображая поросенка. — Вене. Полоне. — Француз потянул Вихуру за рукав.
Экипаж выглянул из танка, мотоциклисты поднялись в своих колясках. Все глазели, как эти двое, перескочив через кювет, побежали между кустов и остановились на краю лесного оврага, над которым поднимался дымок и дрожал нагретый воздух.
— Панове! — крикнул Вихура в сторону танка. — Он не просит, а приглашает. Тут его дружки такую еду готовят — на целую роту хватит.
Кос спрыгнул с танка, подошел к Лажевскому:
— Как ты считаешь? Все равно где-то надо останавливаться на обед.
— Хорошо. Здесь все готово, меньше времени уйдет. Поезжайте, а я со своими вернусь через полчаса.
— Ты куда? Голодный будешь…
— Оставите нам.
Подхорунжий приказал одному пулеметчику высадиться из коляски мотоцикла и занять пост у танка. Кивнув остальным, он дал газ и, наклонившись над рулем, помчался обратно по дороге, по которой они приехали. За ним следовали два других мотоцикла.
Танкисты, к огромной радости французов, спустились в овраг, полный зелени и солнца, запахов леса и кухни. Обед обещал быть действительно замечательным. Однако Кос уже пожалел, что согласился. Отступать же было поздно — французы обиделись бы смертельно, да и без Лажевского все равно ехать было нельзя.
Обед превратился в пиршество.
— А ба ля гер! Вив ля пэ! — провозглашал тосты худощавый француз, наливая одновременно из объемистого бочонка в стаканы.
— А ба! Вив! — повторяли два его товарища, лохматый и лысый, оба очень низкорослые.
С наветренной стороны догорающего костра, над которым на вертеле коптились в дыму остатки большого поросенка, сидел экипаж «Рыжего». На ящиках из-под боеприпасов лежали нарезанные ломти хлеба и обглоданные кости. Шарику отвели отдельный ящик, и он тоже пировал, громко грызя мослы.
Французы пили до дна, а танкисты поднимали стаканы и только пригубливали вино, поглядывая на Коса, который делал маленькие глотки и отставлял стакан в сторону.
— За мир! — объяснял Саакашвили. Его волосы были взлохмачены, глаза блестели. — Они пьют за победу и мир! Я не могу больше притворяться, должен выпить. — И он осушил стакан до дна.
— Эх, что они подумают о поляках, — вздохнул Вихура, но у него не хватило смелости выпить.
Густлик сначала отпивал понемногу, потом решил последовать примеру Григория и разогнался было, но сидевшая рядом с ним Гонората удержала его за руку.
— Сначала панна Гонората сама доливала, — тоскливо произнес он.
— Командир не велел.
— Командир теперь запрещает, а не помнит, как сам тогда в замке чуть не полбочки выпил, а остальное вылил.
— Помню, — сказал Янек. — Помню и запрещаю.
— И я запрещаю. Я теперь тоже власть. — Она погрозила надетой на палец гайкой. — Танковое кольцо крепче золотого.
— Катр вэн шассер, катр вэн шассер… — пели, раскачиваясь из стороны в сторону, французы веселую песенку о восьмидесяти солдатах и об их любовных приключениях.
— Где же ты моя Сулико… — вторил им Саакашвили.
Лысый француз достал откуда-то гармонь. Руки Томаша сразу же потянулись к инструменту. Но он встретил косой взгляд Коса и понял, что нельзя…
Француз, не слишком уверенно стоявший на ногах, заиграл веселый парижский вальс. Его лохматый товарищ склонился перед Гоноратой, приглашая к танцу.
Они зашуршали ногами по траве, закружились в легком облачке пыли, сбитой с высохших прошлогодних стеблей.
Саакашвили протянул руку со стаканом в сторону бочонка, и высокий налил ему вина.
Он залпом выпил до дна, отставил стакан и зааплодировал Гоноратке и лохматому французу, которые кончили танцевать. Потом и сам вышел на круг. Гармонист сменил мелодию. Теперь Гонората хлопала в такт движениям Григория. Волосы ее совсем растрепались от танца.
— Ох, панна Гонората! — вспомнил Елень. — У меня же ваша лента! Вы потеряли в генеральской машине, а я сохранил на своей груди.
Он выгреб из кармана все до дна: два пистолетных патрона, кусок кабеля, шнурок и, о ужас, целых три ленты, из которых две были голубые и только одна — красная.
Несколько трудных секунд длилось молчание, а потом — взрыв.
— Пан Густлик… Вы каждой так же… — Девушка громко зарыдала и, прикрыв лицо фартучком, побежала по склону туда, где стоял «Рыжий».
Следом за ней бросился Шарик, полагая, что это игра. Оба одновременно добежали до танка и исчезли в нем.
Заревели моторы, на краю оврага появились мотоциклы, Кос быстро встал и пошел вверх навстречу Лажевскому.
— Поешьте.
— Мои по дороге поедят, им надо сменяться. У меня полный штат людей.
— Откуда ты их взял?
— Догнал санитарные машины и забрал. Во-первых, потому что мой взвод, во-вторых — они в тыл едут. Генерал еще дал свой бронетранспортер для охраны, а в нем Лидка с радиостанцией. И та красивая врачиха спрашивала о тебе. А тут весело было? — показал он взглядом на овраг.
— Не очень, — ответил Кос.
Саакашвили в это время как раз целовался с французами, которые показывали ему фотографии, объясняя настойчиво и громко:
— Маман… Папа… Ма фам…
Черешняк уже держал гармонь в руках, пробовал басы и только одному ему известным способом объяснял что-то взлохмаченному французу. Густлик подсел к бочонку и, наполнив стакан, обратился к высокому худому:
— Выпей со мной, ля франс!
Кос достал трофейную карту окрестностей Берлина.
— С какой стороны ты вернулся?
— С юга, — улыбнулся Лажевский. — Пусто.
— Наши пошли уже дальше на запад. Советские войска повернули на Берлин, поэтому, наверное, и пусто, — размышлял Янек.
— Пусто, — повторил подхорунжий. — Некого спросить о сестре.
К танку подошел Черешняк с гармонью под мышкой.
— Выменял за автомат.
— Оружие отдал?
— Да что его, мало? Я не свое давал, но он и так не взял. За одну свободу гармонь отдал.
Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и Елень, который нес на плече бочонок.
— Экипаж! — подал команду Кос.
Все стали по стойке «смирно». Густлик секунду колебался, не зная, что делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю. Из танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел «смирно».
В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.
— Мне выйти?
— Нет, — приказал сержант. — Панна Гонората, к переднему пулемету. Вихура, вас команда не касается?
— Адреса прячу, гражданин сержант. Записал на случай, если когда-нибудь в Париж попаду…
— Вы поведете танк.
— Есть.
— Черешняк, на свое место.
Из леса появились французы, таща и толкая тележку, на которой был укреплен трехцветный французский флаг.
— Ву а Берлэн, ну а Пари, — сказал, объясняя жестами, высокий и направил тележку в противоположную от танка сторону. — О плезир де ву ревуар.
— Вив ле брав полоне! — выкрикнули двое других.
Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты и экипаж отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих местах, потому что никто им не подал команды «вольно».
— Шарик! — крикнул Кос, стоя у башни.
Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.
Трещали мотоциклы, заработал и мотор танка. Лажевский поднял руку, давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого приказал, не глядя назад:
— Оба на заднюю броню.
Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а Елень сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком. В то же мгновение Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.
— Вихура, вперед!
«Рыжий» тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:
— Я насовсем останусь?
Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.
— При первой же возможности ты поедешь в тыл и там будешь ждать. Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале…
Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира танка кольцо на руке.
— Это от нее? — спросила Гонората.
— Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его мне до конца войны.
Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад, почти зашептала на ухо командиру:
— Он заберет меня после войны? Можно ему верить? — Она посмотрела на гайку на пальце, подаренную ей Густликом.
Кос с грозной миной на лице оглянулся, посмотрел сверху на еще сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:
— Можно. Из его ста кило веса — девяносто сердечности и доброты.
20. Побег
В нескольких километрах от линии фронта, в придорожных селениях, в лесных ложбинах, прятались армейские госпитали. Враг не считался с международными законами, не признавал знаков Красного Креста, поэтому приходилось тщательно маскироваться от налетов авиации и в полевых условиях, днем и ночью бороться за продырявленные пулями, изодранные осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.
Не было здесь ни комфорта, ни достатка лекарств. Сначала смерть контратаковали на прямых столах в палатках, приспособленных под перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание — очень редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы перебороть боль.
Вентиляция не помогала — уже через час работы в перевязочных делалось душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме. Этот солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.
Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно и только на окаменевшем лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли пота. Боль еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и солдат поблагодарил операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.
Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала накладывать твердую повязку на простреленную руку. Несмотря на то что она сама еще носила повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве только медленно.
— На сегодня все, — с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший звание хорунжего.
Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул полог палатки, впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.
— Хорошая работа, — польстила ему Огонек.
— Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб, крестин, в оккупации. Меня знают не только в Минске-Мазовецком, но и в Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте. Но я, панна Маруся, — он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, — я в общем-то специалист совсем по другим делам. Вот если вы когда-нибудь соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.
— Ну что вы… — зарумянилась Маруся, но глаза ее все-таки радостно блеснули.
— Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз тройню принимал, не считая близнецов. — По мере того как он говорил, голос его звучал все веселее, но потом, вдруг вспомнив о фронте, хорунжий погрустнел. — А здесь… Если правду говорить, то я выстрелов боюсь. Миролюбивая натура, панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок…
Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки на солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек Шавелло, который, держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой — бинты, помогал ей не хуже второй операционной сестры.
— Пожалуйста. — Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. — Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.
Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько хлопнула раненого по плечу.
— Готово.
Солдат зашевелился и сел на столе.
— Спасибо, сестра, — сказал он, вкладывая в эти слова душу.
— Не за что, — засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.
— И от меня спасибо. — Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче было ее достать.
— За что?
— За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.
Но Юзек не дождался ласки: неожиданно раздался шум моторов и они увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю колонну машин. Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах за ними машины, замыкал колонну квадратный бронетранспортер с внушительным стволом тяжелого пулемета, торчащим над бортом. Прежде чем Маруся успела снять белый халат, санитарные машины въехали во двор между палатками.
— Расспроси их, кого они встречали, — приказала Маруся Юзеку и первой выбежала из палатки.
Из палаток выглядывали раненые и со всех сторон ковыляли навстречу прибывшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
— Густлик… — предостерегающе начал Кос.
— Да она худенькая, много места не займет.
— Ты что, не знаешь, что значит для танка бой в городе? Не помнишь, как нам досталось в Праге? Хочешь ее жизнью рисковать?
— Нет, — ответил плютоновый. Поразмыслив, он добавил: — Вихура говорил, что мы на парад едем. Если бы мы его отослали, место бы освободилось.
— Нам пулеметчик нужен.
Съежившись, Густлик пролез под пушку. На свободном сиденье Вихуры устроились Гонората и Шарик.
— Панна Гонората…
— К Кугелю я не пойду. Не нужно было меня забирать.
— В Берлине очень опасно.
— Да. А тут хорошо: стены толстые, железные.
— Нет, здесь хуже… — Он же знал, как бывает в танке, когда приходится вести бои в городе, и хотел ей сказать об этом, но заговорил о другом: — Еще немного, и война кончится, тогда я заеду за панной Гоноратой в Ритцен…
Он хотел взять ее за руку, но девушка вскрикнула. Шарик, видимо решив заступиться за слабого, предостерегающе зарычал. Тут танк притормозил, загудел сигналом.
Густлик вернулся на свое место.
— Стряслось что?
— Поворачиваем на юг, к городу.
Из-за танка вперед выскочили мотоциклы, разведчики остановили подъезжающие с противоположной стороны порожние грузовики. В боях на канале они понесли потери в теперь имели только по два человека в экипажах — наводчикам приходилось оставлять ручные пулеметы и садиться за руль.
На короткое время все остановилось, и подхорунжий Лажевский махнул рукой в знак того, что проезд свободен. «Рыжий» свернул, съехал с автострады на узкое, хотя и асфальтированное шоссе, которое рядом с небольшим озером вбегало в лес.
Из развалин разбитого дома, наверное бывшей лесной сторожки, выскочил одичавший кот, перебежал дорогу перед танком.
— Холера! — выругался Вихура. — Не к добру…
— Ну так дуй обратно, — посоветовал ему Густлик. — А я тебе потом расскажу, как в Берлине было.
— Очень уж далеко возвращаться.
Густлик подвинулся к башне, позвал:
— Яничек!
— Ну?..
— Может, ты сам растолкуешь ей? Ты же можешь…
— Не я ее на танк сажал.
— Янек! — Густлик поманил сержанта рукой, а когда Кос наклонился, схватил его за грудь. — Первый раз прошу. Панна Гоноратка моя нареченная…
— А она знает об этом?
— Она? Нет.
— А когда же ты скажешь ей?
— Скажу. А оставишь ее?
— Нет. Разве я Марусю вожу в танке?
Снова пролез Густлик под пушку, пробрался вперед и сообщил девушке:
— Командир приказал мне сказать, что вы — моя нареченная.
Девушка подняла голову с подушки, притянула Еленя к себе и поцеловала в обе щеки.
— Правда? А где же кольцо? — спросила она не без кокетства.
— Да разве его теперь найдешь? — растерялся Елень.
Саакашвили на мгновение отпустил рычаги, покопался в ящике за сиденьем и протянул гайку.
— А что!.. — сориентировался сразу Густлик. — Действительно кольцо.
— Крепче золотого, — заметил Саакашвили, показывая в улыбке свои белые зубы. Он несколько мгновений смотрел на счастливую девушку и, повернувшись к переднему люку, вдруг резко затормозил.
— Ты что делаешь? — гаркнул на него Густлик. — Людей, а не картошку везешь!
— Какого черта?! — крикнул Григорий, высунувшись по пояс из люка.
— Шорта? — весело спросил худой, высокий, в берете мужчина, который, выбежав на середину шоссе, остановил танк. — Ле рюс? — Наклонившись, он посмотрел на башню и, увидев орла, заговорил: — Полоне… Вив ля Полонь! Вив ля либерте!
Мотоцикл Лажевского, который ехал впереди танка как разведывательный, развернулся и теперь мчался назад.
Вихура спрыгнул с брони на землю, недоверчиво обошел неизвестного.
— Ты чего хочешь, ля франс? Пуркуа тю стоишь?
Француз обнял его и рукой придавил живот капрала.
— Нике?
— Нике не достанешь, — ответил Франек, решив, что тот хочет что-нибудь из еды.
— Вэн. — Француз сделал жест, словно осушая бокал. — Бьен?
— Бьен, хорошо, но только нет вина. Нике вэн.
— Ле вэн, ле кошон. — Пытаясь объяснить, он начал хрюкать, изображая поросенка. — Вене. Полоне. — Француз потянул Вихуру за рукав.
Экипаж выглянул из танка, мотоциклисты поднялись в своих колясках. Все глазели, как эти двое, перескочив через кювет, побежали между кустов и остановились на краю лесного оврага, над которым поднимался дымок и дрожал нагретый воздух.
— Панове! — крикнул Вихура в сторону танка. — Он не просит, а приглашает. Тут его дружки такую еду готовят — на целую роту хватит.
Кос спрыгнул с танка, подошел к Лажевскому:
— Как ты считаешь? Все равно где-то надо останавливаться на обед.
— Хорошо. Здесь все готово, меньше времени уйдет. Поезжайте, а я со своими вернусь через полчаса.
— Ты куда? Голодный будешь…
— Оставите нам.
Подхорунжий приказал одному пулеметчику высадиться из коляски мотоцикла и занять пост у танка. Кивнув остальным, он дал газ и, наклонившись над рулем, помчался обратно по дороге, по которой они приехали. За ним следовали два других мотоцикла.
Танкисты, к огромной радости французов, спустились в овраг, полный зелени и солнца, запахов леса и кухни. Обед обещал быть действительно замечательным. Однако Кос уже пожалел, что согласился. Отступать же было поздно — французы обиделись бы смертельно, да и без Лажевского все равно ехать было нельзя.
Обед превратился в пиршество.
— А ба ля гер! Вив ля пэ! — провозглашал тосты худощавый француз, наливая одновременно из объемистого бочонка в стаканы.
— А ба! Вив! — повторяли два его товарища, лохматый и лысый, оба очень низкорослые.
С наветренной стороны догорающего костра, над которым на вертеле коптились в дыму остатки большого поросенка, сидел экипаж «Рыжего». На ящиках из-под боеприпасов лежали нарезанные ломти хлеба и обглоданные кости. Шарику отвели отдельный ящик, и он тоже пировал, громко грызя мослы.
Французы пили до дна, а танкисты поднимали стаканы и только пригубливали вино, поглядывая на Коса, который делал маленькие глотки и отставлял стакан в сторону.
— За мир! — объяснял Саакашвили. Его волосы были взлохмачены, глаза блестели. — Они пьют за победу и мир! Я не могу больше притворяться, должен выпить. — И он осушил стакан до дна.
— Эх, что они подумают о поляках, — вздохнул Вихура, но у него не хватило смелости выпить.
Густлик сначала отпивал понемногу, потом решил последовать примеру Григория и разогнался было, но сидевшая рядом с ним Гонората удержала его за руку.
— Сначала панна Гонората сама доливала, — тоскливо произнес он.
— Командир не велел.
— Командир теперь запрещает, а не помнит, как сам тогда в замке чуть не полбочки выпил, а остальное вылил.
— Помню, — сказал Янек. — Помню и запрещаю.
— И я запрещаю. Я теперь тоже власть. — Она погрозила надетой на палец гайкой. — Танковое кольцо крепче золотого.
— Катр вэн шассер, катр вэн шассер… — пели, раскачиваясь из стороны в сторону, французы веселую песенку о восьмидесяти солдатах и об их любовных приключениях.
— Где же ты моя Сулико… — вторил им Саакашвили.
Лысый француз достал откуда-то гармонь. Руки Томаша сразу же потянулись к инструменту. Но он встретил косой взгляд Коса и понял, что нельзя…
Француз, не слишком уверенно стоявший на ногах, заиграл веселый парижский вальс. Его лохматый товарищ склонился перед Гоноратой, приглашая к танцу.
Они зашуршали ногами по траве, закружились в легком облачке пыли, сбитой с высохших прошлогодних стеблей.
Саакашвили протянул руку со стаканом в сторону бочонка, и высокий налил ему вина.
Он залпом выпил до дна, отставил стакан и зааплодировал Гоноратке и лохматому французу, которые кончили танцевать. Потом и сам вышел на круг. Гармонист сменил мелодию. Теперь Гонората хлопала в такт движениям Григория. Волосы ее совсем растрепались от танца.
— Ох, панна Гонората! — вспомнил Елень. — У меня же ваша лента! Вы потеряли в генеральской машине, а я сохранил на своей груди.
Он выгреб из кармана все до дна: два пистолетных патрона, кусок кабеля, шнурок и, о ужас, целых три ленты, из которых две были голубые и только одна — красная.
Несколько трудных секунд длилось молчание, а потом — взрыв.
— Пан Густлик… Вы каждой так же… — Девушка громко зарыдала и, прикрыв лицо фартучком, побежала по склону туда, где стоял «Рыжий».
Следом за ней бросился Шарик, полагая, что это игра. Оба одновременно добежали до танка и исчезли в нем.
Заревели моторы, на краю оврага появились мотоциклы, Кос быстро встал и пошел вверх навстречу Лажевскому.
— Поешьте.
— Мои по дороге поедят, им надо сменяться. У меня полный штат людей.
— Откуда ты их взял?
— Догнал санитарные машины и забрал. Во-первых, потому что мой взвод, во-вторых — они в тыл едут. Генерал еще дал свой бронетранспортер для охраны, а в нем Лидка с радиостанцией. И та красивая врачиха спрашивала о тебе. А тут весело было? — показал он взглядом на овраг.
— Не очень, — ответил Кос.
Саакашвили в это время как раз целовался с французами, которые показывали ему фотографии, объясняя настойчиво и громко:
— Маман… Папа… Ма фам…
Черешняк уже держал гармонь в руках, пробовал басы и только одному ему известным способом объяснял что-то взлохмаченному французу. Густлик подсел к бочонку и, наполнив стакан, обратился к высокому худому:
— Выпей со мной, ля франс!
Кос достал трофейную карту окрестностей Берлина.
— С какой стороны ты вернулся?
— С юга, — улыбнулся Лажевский. — Пусто.
— Наши пошли уже дальше на запад. Советские войска повернули на Берлин, поэтому, наверное, и пусто, — размышлял Янек.
— Пусто, — повторил подхорунжий. — Некого спросить о сестре.
К танку подошел Черешняк с гармонью под мышкой.
— Выменял за автомат.
— Оружие отдал?
— Да что его, мало? Я не свое давал, но он и так не взял. За одну свободу гармонь отдал.
Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и Елень, который нес на плече бочонок.
— Экипаж! — подал команду Кос.
Все стали по стойке «смирно». Густлик секунду колебался, не зная, что делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю. Из танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел «смирно».
В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.
— Мне выйти?
— Нет, — приказал сержант. — Панна Гонората, к переднему пулемету. Вихура, вас команда не касается?
— Адреса прячу, гражданин сержант. Записал на случай, если когда-нибудь в Париж попаду…
— Вы поведете танк.
— Есть.
— Черешняк, на свое место.
Из леса появились французы, таща и толкая тележку, на которой был укреплен трехцветный французский флаг.
— Ву а Берлэн, ну а Пари, — сказал, объясняя жестами, высокий и направил тележку в противоположную от танка сторону. — О плезир де ву ревуар.
— Вив ле брав полоне! — выкрикнули двое других.
Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты и экипаж отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих местах, потому что никто им не подал команды «вольно».
— Шарик! — крикнул Кос, стоя у башни.
Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.
Трещали мотоциклы, заработал и мотор танка. Лажевский поднял руку, давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого приказал, не глядя назад:
— Оба на заднюю броню.
Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а Елень сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком. В то же мгновение Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.
— Вихура, вперед!
«Рыжий» тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:
— Я насовсем останусь?
Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.
— При первой же возможности ты поедешь в тыл и там будешь ждать. Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале…
Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира танка кольцо на руке.
— Это от нее? — спросила Гонората.
— Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его мне до конца войны.
Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад, почти зашептала на ухо командиру:
— Он заберет меня после войны? Можно ему верить? — Она посмотрела на гайку на пальце, подаренную ей Густликом.
Кос с грозной миной на лице оглянулся, посмотрел сверху на еще сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:
— Можно. Из его ста кило веса — девяносто сердечности и доброты.
20. Побег
В нескольких километрах от линии фронта, в придорожных селениях, в лесных ложбинах, прятались армейские госпитали. Враг не считался с международными законами, не признавал знаков Красного Креста, поэтому приходилось тщательно маскироваться от налетов авиации и в полевых условиях, днем и ночью бороться за продырявленные пулями, изодранные осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.
Не было здесь ни комфорта, ни достатка лекарств. Сначала смерть контратаковали на прямых столах в палатках, приспособленных под перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание — очень редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы перебороть боль.
Вентиляция не помогала — уже через час работы в перевязочных делалось душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме. Этот солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.
Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно и только на окаменевшем лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли пота. Боль еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и солдат поблагодарил операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.
Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала накладывать твердую повязку на простреленную руку. Несмотря на то что она сама еще носила повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве только медленно.
— На сегодня все, — с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший звание хорунжего.
Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул полог палатки, впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.
— Хорошая работа, — польстила ему Огонек.
— Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб, крестин, в оккупации. Меня знают не только в Минске-Мазовецком, но и в Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте. Но я, панна Маруся, — он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, — я в общем-то специалист совсем по другим делам. Вот если вы когда-нибудь соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.
— Ну что вы… — зарумянилась Маруся, но глаза ее все-таки радостно блеснули.
— Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз тройню принимал, не считая близнецов. — По мере того как он говорил, голос его звучал все веселее, но потом, вдруг вспомнив о фронте, хорунжий погрустнел. — А здесь… Если правду говорить, то я выстрелов боюсь. Миролюбивая натура, панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок…
Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки на солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек Шавелло, который, держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой — бинты, помогал ей не хуже второй операционной сестры.
— Пожалуйста. — Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. — Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.
Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько хлопнула раненого по плечу.
— Готово.
Солдат зашевелился и сел на столе.
— Спасибо, сестра, — сказал он, вкладывая в эти слова душу.
— Не за что, — засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.
— И от меня спасибо. — Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче было ее достать.
— За что?
— За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.
Но Юзек не дождался ласки: неожиданно раздался шум моторов и они увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю колонну машин. Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах за ними машины, замыкал колонну квадратный бронетранспортер с внушительным стволом тяжелого пулемета, торчащим над бортом. Прежде чем Маруся успела снять белый халат, санитарные машины въехали во двор между палатками.
— Расспроси их, кого они встречали, — приказала Маруся Юзеку и первой выбежала из палатки.
Из палаток выглядывали раненые и со всех сторон ковыляли навстречу прибывшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94