Но я скажу тебе. Я проиграл их в покер.
— Проиграл сто двадцать тысяч в покер?
— Больше.
— Где? Кому?
— В «Юнион лиг». Неважно кому. Хотя при желании ты и это можешь узнать.
— Наверно, могу. Так крупно не часто играют даже в «Юнион лиг». Я не знал, что ты состоишь в этом клубе. Думал, ты — в Филадельфийском.
— Я член Филадельфийского клуба, но, наверно, долго им не пробуду» Я разорен, Локи. У меня есть дом, есть вот эта контора — и все.
— А год назад ты стоил больше миллиона.
— Верно, стоил. И выигрывал в покер. Но потом пошла плохая карта, а я все играл. Причем с игроками, от которых мне следовало избавиться.
— Почему ты не играл с ними в вист?
— Эти люди играют только в покер, в вист не играют.
— Ты хочешь сказать, что проиграл больше миллиона долларов в покер?
— Да, именно это я и хочу сказать.
— Как это можно? Впрочем, конечно, можно.
— Я потерял четыреста тысяч за одну ночь. Потом поехал в Нью-Йорк, где встретил кое-кого из тех же самых людей, и проиграл им еще почти столько же.
— Тех же самых? Ты не имел права играть с ними. Они будут играть до тех пор, пока от них не отвернется фортуна.
— Я имел такое же право играть с ними в карты, как и играть против них на бирже. Не забывай, что было время, когда я обыгрывал их и в покер, и на бирже.
— Сколько же времени ты играл при таких высоких ставках?
— Около трех лет.
— Ты должен был сказать мне.
— Не считал нужным. На твою долю я все равно зарабатывал.
— Знают ли в Филадельфии о твоих проигрышах?
— Думаю, да.
— А жена?
— И она теперь знает. Вот что, Локи: что ты намерен предпринять? За решетку посадить ты меня, конечно, можешь.
— Могу. Только это не поможет мне вернуть сто двадцать тысяч.
— Не поможет.
— Ты говоришь, что разорен. Ну, а дом? Тогда я твой дом возьму.
— Э, нет. Дом я давно перевел на жену.
— Что же, милый друг, получается? Если бы я просто подарил твоей жене дом, ты счел бы это оскорблением, но ведь этого ты, в сущности, и добиваешься.
— Может быть. Считай как хочешь.
— Иначе рассматривать это, Гарри, я не могу. Если всем известно о твоих крупных проигрышах, кто тебе поверит в долг хотя бы пятнадцать центов? В этом городе — никто. Здешние квакеры отвернутся от тебя, если ты у них попросишь.
— Уже отвернулись.
— Скажут: «Ты был нечестен, Гарри». Но я-то почему должен терять свои сто двадцать тысяч? Потому что ты раздарил все деньги нью-йоркским мультимиллионерам? Они не были ни твоими друзьями, ни партнерами. Эти люди старше нас, очень богаты. А в проигрыше остался твой старый друг и партнер. С какой стати я должен дарить Марте Стерлинг дом? Она даже не узнала бы меня, если бы зашла сейчас сюда. Нет, брат, поищи себе простака где-нибудь еще. Ты даже не удостоил меня чести познакомить с кем-нибудь из своих игроков.
— А что будет, если я все-таки откажусь?
— Ты знаешь, Гарри, что мой отец убил двух человек.
— Да, слыхал. Ты собираешься убить меня?
— Ну, это уж слишком. К тому же подобный факт испортил мне всю жизнь. Могу я стать членом Филадельфийского клуба?
— Нет.
— Вот видишь. И не потому, что лично я в чем-то провинился. Ты вот состоишь и в Филадельфийском клубе, и в Ассамблее, а мне туда никогда не попасть, хотя моего отца и оправдали. А ведь ты украл у меня деньги, много денег. Даю тебе месяц срока, чтобы достать шестьдесят тысяч. Это — половина того, что ты мне должен. В конце концов, мы были партнерами, и пусть это будет наша общая потеря.
— Что ж, Локи, я думаю, это благородно. На большее я не имею права рассчитывать. Но я не стану просить Марту отдать тебе дом и прекрасно понимаю, что мне негде взять шестьдесят тысяч.
— Подумай. Может быть, тебе еще повезет. Неужели друзья-мультимиллионеры не поверят тебе в долг? Дай им расписку.
— Нет. Проигравший должен расплачиваться чеком сразу же после игры. Мы начинаем с покупки фишек на десять тысяч долларов, а чека на такую сумму я подписать сейчас не могу.
— Своди меня к ним как-нибудь. Может, я выиграю.
— Не могу. Они меня больше не зовут.
— Ну, тогда нам с тобой не о чем, видимо, больше говорить. Надеюсь, через месяц ты достанешь шестьдесят тысяч. Искренне надеюсь. Между нами все кончено, но я надеюсь, что ты снова станешь на ноги.
— Спасибо, Локи. Извини, что так вышло.
— Вышло скверно, — сказал Авраам Локвуд, вставая. — Как ты думаешь, Гарри, имею я право рассчитывать на честный ответ, если задам тебе еще один вопрос?
— Вероятно.
— Ты ведь потратил деньги не только на игру в покер, так?
Даунс погладил подбородок.
— Так.
— Ты спекулировал еще на чем-то, не ставя меня в известность?
— Да.
— Ты заботился о моем благе? Не хотел, чтобы я терял капитал?
— Как легко мне было бы сейчас тебе солгать. Нет, Локи, я не думал о твоем благе. Я часто занимался сделками, считая, что ты не обязан знать о них.
— Почему же? Мы ведь договаривались, что я буду знать обо всем, что тебе кажется выгодным.
— Будем считать, что я сделал мысленно оговорку.
— С самого начала?
— По-видимому, да. Можешь теперь сказать, что ты обо мне думаешь. Что я всегда был мошенником.
— Ты сказал это за меня. Что же, наконец-то мы поняли друг друга.
— Не совсем. Тебя, Локи, я никогда не понимал. Не знал, чего ты хочешь. И сейчас не знаю. Знаю только, что деньги для тебя — это не все. И положение — тоже не все.
— Я бы сказал, но сейчас мне кажется, что моя цель не стоила того, чтобы ее добиваться. Сейчас она мне кажется просто глупостью. Впрочем, что тут говорить загадками. До свидания, Гарри.
— До свидания, Локи. Руку мне подашь?
Даунс встал.
— Не могу, Гарри. Желаю тебе удачи, но руки подать не могу.
— Ладно. Понимаю. Рука у меня грязная. Нечистая рука.
— До свидания, Гарри.
Когда Авраам Локвуд шел на вечерний поезд, в скороговорке мальчишки-газетчика, выкрикивавшего новости, он услышал имя Г.-П.Даунса. Он купил газету и прочел больно ранившее его, но не удивившее извещение о том, что Гарри покончил с собой выстрелом в ухо, сидя за письменным столом в своей конторе. Газета не могла совсем умолчать об его причастности к биржевым делам, но явно старалась не связывать самоубийство с недавними крахами ряда банков и страховых компаний. Сев в поезд, Авраам Локвуд порадовался тому, что едет домой, в Шведскую Гавань, дальше, дальше от Филадельфии! Он считал, что точно знает меру своей ответственности за самоубийство Гарри Пенна Даунса; он дал своему другу и партнеру последний толчок в спину. Но до того, как его путешествие домой закончилось, Авраам Локвуд еще раз вернулся к мысли о своем Деле. Нельзя обвинять Дело в гибели чьей-то жизни, ибо человек, ставший его невольной жертвой, знал, что делал: он воровал у Дела, чем подвергал опасности само Дело и угрожал благополучию одного из его будущих властителен — Джорджа Локвуда.
Ирония последовавшего приглашения, когда его сын Джордж избрал Стерлинга Пенна Даунса своим соседом по комнате, не осталась незамеченной Авраамом Локвудом — доброта, проявленная из чувства жалости его сыном, показалась ему почти забавной. Но ирония ситуации интересовала Авраама Локвуда меньше, чем то обстоятельство, что один из Локвудов оказался на этот раз в красивом положении vis a vis одного из Даунсов, а также то, что самоубийство Гарри явилось косвенным следствием его попытки помешать Делу. Эти два события — самоубийство Гарри Пенна Даунса и приглашение Стерлинга Джорджем — как бы подтверждали Аврааму Локвуду, что его Дело обрело черты респектабельности, стало подлинным etablissement. Оно, видимо, будет похожим на одну из тех частных банковских фирм, которые способны втянуть страну в войну, или, точнее, на железную дорогу, угольную шахту, пороховой завод, где человеческая жизнь списывается как издержки производства. Если же отвлечься от этих сравнений и взглянуть на Дело как оно есть, то самоубийство человека и красивый поступок мальчика неотделимы от общего плана построения династии.
В течение нескольких недель после самоубийства своего партнера Авраам Локвуд не раз с сожалением думал о том, что у него нет такого человека, которого он мог бы посвятить в тайну Дела. Аделаиду как возможную наперсницу он давно уже сбросил со счетов. Однажды на короткое время ему пришла в голову шальная мысль довериться Питеру Хофману, который как человек, пользующийся властью, мог бы понять некоторые аспекты Дела, но Хофман — заурядная, лишенная воображения личность — и не попытался бы заглянуть в далекое будущее, где для него уже не будет места. Моррис Хомстед, сам член подобной династии, тоже понял бы некоторые аспекты Дела, но его династия уже существовала — ей было добрых триста лет, поэтому Дело Локвудов не показалось бы ему чем-то новым и интересным. Спокойная уверенность Морриса Хомстеда, унаследовавшего прочное место в истории Пенсильвании, вызывала у Авраама Локвуда чувство зависти и восхищения, поэтому в Моррисе он видел скорее образец, чем наперсника. Таким образом, тайна Дела Авраама Локвуда оставалась тайной для всех. Не проник в нее и Гарри Пенн Даунс, хотя у него и были смутные подозрения. Разумеется, рано еще было посвящать в суть дела и Джорджа Локвуда. Мальчик без восторга воспринял бы сообщение о том, что ему суждено руководствоваться интересами предприятия, будущее которого принадлежит его внукам, а не ему. Джордж — послушный мальчик, но он — Авраам это знал — не склонен к раболепству и не лишен воображения. Другое дело — его младший брат Пенроуз: тот уже усвоил привычку слушаться отца, матери и старшего брата. Авраам Локвуд был уверен, что эта привычка сохранится у него на всю жизнь. Пенроуз всегда будет кому-нибудь подчиняться и поэтому не представит опасности для Дела, пока будет надежный человек, влияющий на него в нужном направлении. И Авраам Локвуд ждал того времени, когда Джордж, женившись и обзаведясь детьми, созреет настолько, чтобы с пониманием отнестись к факту существования Дела, и станет его добровольным приверженцем. Но это время еще не настало.
(В Шведской Гавани часто говорили, что Авраам Локвуд — прекрасный отец.)
Поглощенный мыслями о Деле, о своем растущем состоянии, о других мужчинах, женщинах и детях, к которым он проявлял небескорыстный интерес, о деньгах, Авраам Локвуд не имел ни времени, ни желания подумать о том, что происходит с ним самим. Планы, которые он втайне вынашивал, были, конечно, его личным делом, которому он предавался с поистине религиозным фанатизмом, но судьба затеянного им предприятия зависела от поступков, настроений и поведения других людей, а не только его самого. Поэтому Авраам Локвуд мало размышлял об Аврааме Локвуде и был весьма удивлен, обнаружив, что таинственность, окружавшая Дело, и нежелание посвятить в него Аделаиду изменили характер его отношений с женой. Как будто Дело было любовницей, существование которой ему приходилось отрицать. Эта тайна, столь глубокая и неотделимая от его повседневных и ежечасных мыслей и поступков, вначале соблюдалась им из предосторожности, а потом коварно переросла в причину отчуждения.
Ежедневно и по многу часов, пока Авраам Локвуд бодрствовал, ему приходилось исключать Аделаиду из сферы своих интересов, и вдруг настал момент (в какой день и час это произошло, он не знал), когда он, как бы очнувшись, осознал, что его отношения с женой вступили в новую фазу. Он увидел на ее плече родимое пятно, которого раньше никогда не замечал, обнаружил, что одна ее грудь ниже другой и что у нее почти пропал немецкий акцент. В жене произошли перемены, и то, что он не сразу их заметил, смущало его, пока он не понял, что виной тому было Дело.
К этому времени Аврааму Локвуду исполнилось сорок девять лет. Он был здоров, богат, и ему было приятно уважительное отношение, которое он завоевал, отстаивая свое положение в городе. Он не взвешивал своих сил и возможностей на различных этапах жизненного пути (скажем, после сорока или сорока пяти лет) и далек был от мысли замедлить ход теперь, когда так много еще оставалось сделать. Человек, замедляющий шаг, останавливается. Моррис Хомстед никогда быстро не шагал, ибо у него не было особой причины спешить; Гарри Пенн Даунс шел быстро, но потом замедлил шаг — или вынужден был замедлить, — ибо оказался недостаточно вынослив. По мнению Авраама Локвуда, Гарри Пенн Даунс прибег к бесчестной практике потому, что выбился из сил. Так или иначе, он вынужден был замедлить ход, а замедлив ход, вынужден был и остановиться.
Согласно обычаю, на Похоронах самоубийцы присутствовали только его прямые родственники. Но спустя неделю Авраам Локвуд послал Марте Стерлинг Даунс записку с просьбой принять его, и она согласилась.
Во время последней встречи с Даунсом Локвуд сказал, что Марта не узнала бы его. Но поскольку теперь он предупредил ее о своем приходе, она его ждала и, когда он вошел следом за служанкой к ней в библиотеку, встала ему навстречу. Он шел к ней в смутном ожидании увидеть скорбящую вдову с заплаканными глазами, но достаточно было ему одного взгляда, чтобы убедиться, как сильно он ошибался.
— Здравствуйте, Локи, — сказала она. — Очень хорошо, что вы пришли. Я вижу, вы без жены.
— Не считал уместным. Вы с ней не знакомы, и сейчас не…
— Не время для знакомства. Вы правы. Садитесь, Локи. Я зову вас Локи, словно мы — старые друзья. Вы не возражаете?
— Мне это даже нравится.
— Я угощу вас чаем. Только чуть позже, хорошо?
— Хорошо.
— Я знаю, вы не пьете. Но если хотите, я могу предложить что-нибудь.
— Нет, благодарю.
— Я очень довольна, что наши сыновья в следующем году будут жить в одной комнате. Хорошо, что наше общение продолжается. Курите, если угодно. Я курю, так что мне это не помешает.
— Мне нечего курить. Я не ношу с собой сигарет.
— Вот, пожалуйста. — Она протянула ему крошечный серебряный портсигар. Он дал закурить ей и закурил сам. — Мне было приятно также узнать, что летом мы, кажется, будем вашими соседями. У вас есть коттедж в местечке под названием Ран, не так ли?
— О да, уже несколько лет, как я его приобрел. Вы тоже туда едете? Это было бы очень приятно.
— Вы ведь знаете Уэстервелтов? Так вот, мистер Уэстервелт — мой двоюродный брат. Он любезно предложил мне воспользоваться его коттеджем. Ехать куда-то еще нам было бы не по средствам. Этим летом они уезжают за границу, так что все очень хорошо устроилось.
— У них — лучший коттедж в Ране. Знаете, что такое Ран? Пруд, искусственное озеро. Он принадлежит угольной компании, и таким людям, как Дж.-Б.Уэстервелт, предоставлены там, естественно, лучшие участки. Вам там понравится, если вы не против купания в холодной воде.
— Для меня это лучше, чем в океане. Ваша жена плавает?
— Нет. Вероятно, мы едем туда в последний раз. Следующее лето Аделаида хочет провести на берегу моря. — Локвуд замолчал. Она смотрела на него не сводя глаз, и ему стало не по себе. — Что-нибудь не так, Марта?
Она засмеялась.
— Нет, что вы. Нет. — И опять засмеялась.
— Что вас так рассмешило?
— Этого я вам не скажу. Не могу. Даже через миллион лет не скажу. То, что я подумала, действительно смешно, и вас это позабавило бы, но лучше нам переменить тему — и побыстрее. Я невольно так уставилась на вас.
— Наверное, подумали о чем-нибудь приятном.
— Пожалуйста, не расспрашивайте меня больше. Лучше поговорим о Гарри. Вы много потеряли денег, Локи?
— Хотите знать сколько? Да, я потерял кое-что, но не это главное. О настоящих потерях я могу лишь догадываться. Я имею в виду прибыль от того капитала, которым Гарри должен был оперировать в наших общих интересах.
— Разумеется, я не знала этой женщины, даже в глаза ее ни разу не видела.
— Какой женщины?
— Ах, не притворяйтесь, Локи. Я все знаю, уже почти два года знаю, так что не щадите меня. К сожалению, вернуть эти деньги, как мне сказали, невозможно. По закону они принадлежат ей. Адвокаты говорят, что нью-йоркский суд не может заставить ее вернуть даже часть денег. Конечно, можно было бы склонить в нашу пользу пенсильванский суд, да много ли от этого проку? Она все равно в Пенсильвании не появится, и у нее здесь нет никаких вкладов. А вы с ней знакомы?
— Нет.
— Один адвокат сказал мне, что она совсем не такая, как я. Этим он хотел польстить мне. Но тут же стал расписывать ее женственность и, конечно, красоту. Интересно, много ли было других. Гарри любил распространяться на эту тему, но мне казалось, что он просто хотел меня шокировать. Есть мужья, которые полагают, что их женам нравится, когда их шокируют. Впрочем, я сама, наверно, его поощряла. Иногда мы такое говорили, что потом стыдно было вспоминать. Бедняга Гарри! Как, должно быть, были скучны ему эти, как я думала, очаровательные непристойности. А у него в это время была красивая любовница в Нью-Йорке. Красивая, женственная и молодая. Двадцати пяти — двадцати шести лет. И, наверно, не одна. Да. Мы с Гарри были слишком молоды, когда поженились. Он тогда только что кончил университет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Проиграл сто двадцать тысяч в покер?
— Больше.
— Где? Кому?
— В «Юнион лиг». Неважно кому. Хотя при желании ты и это можешь узнать.
— Наверно, могу. Так крупно не часто играют даже в «Юнион лиг». Я не знал, что ты состоишь в этом клубе. Думал, ты — в Филадельфийском.
— Я член Филадельфийского клуба, но, наверно, долго им не пробуду» Я разорен, Локи. У меня есть дом, есть вот эта контора — и все.
— А год назад ты стоил больше миллиона.
— Верно, стоил. И выигрывал в покер. Но потом пошла плохая карта, а я все играл. Причем с игроками, от которых мне следовало избавиться.
— Почему ты не играл с ними в вист?
— Эти люди играют только в покер, в вист не играют.
— Ты хочешь сказать, что проиграл больше миллиона долларов в покер?
— Да, именно это я и хочу сказать.
— Как это можно? Впрочем, конечно, можно.
— Я потерял четыреста тысяч за одну ночь. Потом поехал в Нью-Йорк, где встретил кое-кого из тех же самых людей, и проиграл им еще почти столько же.
— Тех же самых? Ты не имел права играть с ними. Они будут играть до тех пор, пока от них не отвернется фортуна.
— Я имел такое же право играть с ними в карты, как и играть против них на бирже. Не забывай, что было время, когда я обыгрывал их и в покер, и на бирже.
— Сколько же времени ты играл при таких высоких ставках?
— Около трех лет.
— Ты должен был сказать мне.
— Не считал нужным. На твою долю я все равно зарабатывал.
— Знают ли в Филадельфии о твоих проигрышах?
— Думаю, да.
— А жена?
— И она теперь знает. Вот что, Локи: что ты намерен предпринять? За решетку посадить ты меня, конечно, можешь.
— Могу. Только это не поможет мне вернуть сто двадцать тысяч.
— Не поможет.
— Ты говоришь, что разорен. Ну, а дом? Тогда я твой дом возьму.
— Э, нет. Дом я давно перевел на жену.
— Что же, милый друг, получается? Если бы я просто подарил твоей жене дом, ты счел бы это оскорблением, но ведь этого ты, в сущности, и добиваешься.
— Может быть. Считай как хочешь.
— Иначе рассматривать это, Гарри, я не могу. Если всем известно о твоих крупных проигрышах, кто тебе поверит в долг хотя бы пятнадцать центов? В этом городе — никто. Здешние квакеры отвернутся от тебя, если ты у них попросишь.
— Уже отвернулись.
— Скажут: «Ты был нечестен, Гарри». Но я-то почему должен терять свои сто двадцать тысяч? Потому что ты раздарил все деньги нью-йоркским мультимиллионерам? Они не были ни твоими друзьями, ни партнерами. Эти люди старше нас, очень богаты. А в проигрыше остался твой старый друг и партнер. С какой стати я должен дарить Марте Стерлинг дом? Она даже не узнала бы меня, если бы зашла сейчас сюда. Нет, брат, поищи себе простака где-нибудь еще. Ты даже не удостоил меня чести познакомить с кем-нибудь из своих игроков.
— А что будет, если я все-таки откажусь?
— Ты знаешь, Гарри, что мой отец убил двух человек.
— Да, слыхал. Ты собираешься убить меня?
— Ну, это уж слишком. К тому же подобный факт испортил мне всю жизнь. Могу я стать членом Филадельфийского клуба?
— Нет.
— Вот видишь. И не потому, что лично я в чем-то провинился. Ты вот состоишь и в Филадельфийском клубе, и в Ассамблее, а мне туда никогда не попасть, хотя моего отца и оправдали. А ведь ты украл у меня деньги, много денег. Даю тебе месяц срока, чтобы достать шестьдесят тысяч. Это — половина того, что ты мне должен. В конце концов, мы были партнерами, и пусть это будет наша общая потеря.
— Что ж, Локи, я думаю, это благородно. На большее я не имею права рассчитывать. Но я не стану просить Марту отдать тебе дом и прекрасно понимаю, что мне негде взять шестьдесят тысяч.
— Подумай. Может быть, тебе еще повезет. Неужели друзья-мультимиллионеры не поверят тебе в долг? Дай им расписку.
— Нет. Проигравший должен расплачиваться чеком сразу же после игры. Мы начинаем с покупки фишек на десять тысяч долларов, а чека на такую сумму я подписать сейчас не могу.
— Своди меня к ним как-нибудь. Может, я выиграю.
— Не могу. Они меня больше не зовут.
— Ну, тогда нам с тобой не о чем, видимо, больше говорить. Надеюсь, через месяц ты достанешь шестьдесят тысяч. Искренне надеюсь. Между нами все кончено, но я надеюсь, что ты снова станешь на ноги.
— Спасибо, Локи. Извини, что так вышло.
— Вышло скверно, — сказал Авраам Локвуд, вставая. — Как ты думаешь, Гарри, имею я право рассчитывать на честный ответ, если задам тебе еще один вопрос?
— Вероятно.
— Ты ведь потратил деньги не только на игру в покер, так?
Даунс погладил подбородок.
— Так.
— Ты спекулировал еще на чем-то, не ставя меня в известность?
— Да.
— Ты заботился о моем благе? Не хотел, чтобы я терял капитал?
— Как легко мне было бы сейчас тебе солгать. Нет, Локи, я не думал о твоем благе. Я часто занимался сделками, считая, что ты не обязан знать о них.
— Почему же? Мы ведь договаривались, что я буду знать обо всем, что тебе кажется выгодным.
— Будем считать, что я сделал мысленно оговорку.
— С самого начала?
— По-видимому, да. Можешь теперь сказать, что ты обо мне думаешь. Что я всегда был мошенником.
— Ты сказал это за меня. Что же, наконец-то мы поняли друг друга.
— Не совсем. Тебя, Локи, я никогда не понимал. Не знал, чего ты хочешь. И сейчас не знаю. Знаю только, что деньги для тебя — это не все. И положение — тоже не все.
— Я бы сказал, но сейчас мне кажется, что моя цель не стоила того, чтобы ее добиваться. Сейчас она мне кажется просто глупостью. Впрочем, что тут говорить загадками. До свидания, Гарри.
— До свидания, Локи. Руку мне подашь?
Даунс встал.
— Не могу, Гарри. Желаю тебе удачи, но руки подать не могу.
— Ладно. Понимаю. Рука у меня грязная. Нечистая рука.
— До свидания, Гарри.
Когда Авраам Локвуд шел на вечерний поезд, в скороговорке мальчишки-газетчика, выкрикивавшего новости, он услышал имя Г.-П.Даунса. Он купил газету и прочел больно ранившее его, но не удивившее извещение о том, что Гарри покончил с собой выстрелом в ухо, сидя за письменным столом в своей конторе. Газета не могла совсем умолчать об его причастности к биржевым делам, но явно старалась не связывать самоубийство с недавними крахами ряда банков и страховых компаний. Сев в поезд, Авраам Локвуд порадовался тому, что едет домой, в Шведскую Гавань, дальше, дальше от Филадельфии! Он считал, что точно знает меру своей ответственности за самоубийство Гарри Пенна Даунса; он дал своему другу и партнеру последний толчок в спину. Но до того, как его путешествие домой закончилось, Авраам Локвуд еще раз вернулся к мысли о своем Деле. Нельзя обвинять Дело в гибели чьей-то жизни, ибо человек, ставший его невольной жертвой, знал, что делал: он воровал у Дела, чем подвергал опасности само Дело и угрожал благополучию одного из его будущих властителен — Джорджа Локвуда.
Ирония последовавшего приглашения, когда его сын Джордж избрал Стерлинга Пенна Даунса своим соседом по комнате, не осталась незамеченной Авраамом Локвудом — доброта, проявленная из чувства жалости его сыном, показалась ему почти забавной. Но ирония ситуации интересовала Авраама Локвуда меньше, чем то обстоятельство, что один из Локвудов оказался на этот раз в красивом положении vis a vis одного из Даунсов, а также то, что самоубийство Гарри явилось косвенным следствием его попытки помешать Делу. Эти два события — самоубийство Гарри Пенна Даунса и приглашение Стерлинга Джорджем — как бы подтверждали Аврааму Локвуду, что его Дело обрело черты респектабельности, стало подлинным etablissement. Оно, видимо, будет похожим на одну из тех частных банковских фирм, которые способны втянуть страну в войну, или, точнее, на железную дорогу, угольную шахту, пороховой завод, где человеческая жизнь списывается как издержки производства. Если же отвлечься от этих сравнений и взглянуть на Дело как оно есть, то самоубийство человека и красивый поступок мальчика неотделимы от общего плана построения династии.
В течение нескольких недель после самоубийства своего партнера Авраам Локвуд не раз с сожалением думал о том, что у него нет такого человека, которого он мог бы посвятить в тайну Дела. Аделаиду как возможную наперсницу он давно уже сбросил со счетов. Однажды на короткое время ему пришла в голову шальная мысль довериться Питеру Хофману, который как человек, пользующийся властью, мог бы понять некоторые аспекты Дела, но Хофман — заурядная, лишенная воображения личность — и не попытался бы заглянуть в далекое будущее, где для него уже не будет места. Моррис Хомстед, сам член подобной династии, тоже понял бы некоторые аспекты Дела, но его династия уже существовала — ей было добрых триста лет, поэтому Дело Локвудов не показалось бы ему чем-то новым и интересным. Спокойная уверенность Морриса Хомстеда, унаследовавшего прочное место в истории Пенсильвании, вызывала у Авраама Локвуда чувство зависти и восхищения, поэтому в Моррисе он видел скорее образец, чем наперсника. Таким образом, тайна Дела Авраама Локвуда оставалась тайной для всех. Не проник в нее и Гарри Пенн Даунс, хотя у него и были смутные подозрения. Разумеется, рано еще было посвящать в суть дела и Джорджа Локвуда. Мальчик без восторга воспринял бы сообщение о том, что ему суждено руководствоваться интересами предприятия, будущее которого принадлежит его внукам, а не ему. Джордж — послушный мальчик, но он — Авраам это знал — не склонен к раболепству и не лишен воображения. Другое дело — его младший брат Пенроуз: тот уже усвоил привычку слушаться отца, матери и старшего брата. Авраам Локвуд был уверен, что эта привычка сохранится у него на всю жизнь. Пенроуз всегда будет кому-нибудь подчиняться и поэтому не представит опасности для Дела, пока будет надежный человек, влияющий на него в нужном направлении. И Авраам Локвуд ждал того времени, когда Джордж, женившись и обзаведясь детьми, созреет настолько, чтобы с пониманием отнестись к факту существования Дела, и станет его добровольным приверженцем. Но это время еще не настало.
(В Шведской Гавани часто говорили, что Авраам Локвуд — прекрасный отец.)
Поглощенный мыслями о Деле, о своем растущем состоянии, о других мужчинах, женщинах и детях, к которым он проявлял небескорыстный интерес, о деньгах, Авраам Локвуд не имел ни времени, ни желания подумать о том, что происходит с ним самим. Планы, которые он втайне вынашивал, были, конечно, его личным делом, которому он предавался с поистине религиозным фанатизмом, но судьба затеянного им предприятия зависела от поступков, настроений и поведения других людей, а не только его самого. Поэтому Авраам Локвуд мало размышлял об Аврааме Локвуде и был весьма удивлен, обнаружив, что таинственность, окружавшая Дело, и нежелание посвятить в него Аделаиду изменили характер его отношений с женой. Как будто Дело было любовницей, существование которой ему приходилось отрицать. Эта тайна, столь глубокая и неотделимая от его повседневных и ежечасных мыслей и поступков, вначале соблюдалась им из предосторожности, а потом коварно переросла в причину отчуждения.
Ежедневно и по многу часов, пока Авраам Локвуд бодрствовал, ему приходилось исключать Аделаиду из сферы своих интересов, и вдруг настал момент (в какой день и час это произошло, он не знал), когда он, как бы очнувшись, осознал, что его отношения с женой вступили в новую фазу. Он увидел на ее плече родимое пятно, которого раньше никогда не замечал, обнаружил, что одна ее грудь ниже другой и что у нее почти пропал немецкий акцент. В жене произошли перемены, и то, что он не сразу их заметил, смущало его, пока он не понял, что виной тому было Дело.
К этому времени Аврааму Локвуду исполнилось сорок девять лет. Он был здоров, богат, и ему было приятно уважительное отношение, которое он завоевал, отстаивая свое положение в городе. Он не взвешивал своих сил и возможностей на различных этапах жизненного пути (скажем, после сорока или сорока пяти лет) и далек был от мысли замедлить ход теперь, когда так много еще оставалось сделать. Человек, замедляющий шаг, останавливается. Моррис Хомстед никогда быстро не шагал, ибо у него не было особой причины спешить; Гарри Пенн Даунс шел быстро, но потом замедлил шаг — или вынужден был замедлить, — ибо оказался недостаточно вынослив. По мнению Авраама Локвуда, Гарри Пенн Даунс прибег к бесчестной практике потому, что выбился из сил. Так или иначе, он вынужден был замедлить ход, а замедлив ход, вынужден был и остановиться.
Согласно обычаю, на Похоронах самоубийцы присутствовали только его прямые родственники. Но спустя неделю Авраам Локвуд послал Марте Стерлинг Даунс записку с просьбой принять его, и она согласилась.
Во время последней встречи с Даунсом Локвуд сказал, что Марта не узнала бы его. Но поскольку теперь он предупредил ее о своем приходе, она его ждала и, когда он вошел следом за служанкой к ней в библиотеку, встала ему навстречу. Он шел к ней в смутном ожидании увидеть скорбящую вдову с заплаканными глазами, но достаточно было ему одного взгляда, чтобы убедиться, как сильно он ошибался.
— Здравствуйте, Локи, — сказала она. — Очень хорошо, что вы пришли. Я вижу, вы без жены.
— Не считал уместным. Вы с ней не знакомы, и сейчас не…
— Не время для знакомства. Вы правы. Садитесь, Локи. Я зову вас Локи, словно мы — старые друзья. Вы не возражаете?
— Мне это даже нравится.
— Я угощу вас чаем. Только чуть позже, хорошо?
— Хорошо.
— Я знаю, вы не пьете. Но если хотите, я могу предложить что-нибудь.
— Нет, благодарю.
— Я очень довольна, что наши сыновья в следующем году будут жить в одной комнате. Хорошо, что наше общение продолжается. Курите, если угодно. Я курю, так что мне это не помешает.
— Мне нечего курить. Я не ношу с собой сигарет.
— Вот, пожалуйста. — Она протянула ему крошечный серебряный портсигар. Он дал закурить ей и закурил сам. — Мне было приятно также узнать, что летом мы, кажется, будем вашими соседями. У вас есть коттедж в местечке под названием Ран, не так ли?
— О да, уже несколько лет, как я его приобрел. Вы тоже туда едете? Это было бы очень приятно.
— Вы ведь знаете Уэстервелтов? Так вот, мистер Уэстервелт — мой двоюродный брат. Он любезно предложил мне воспользоваться его коттеджем. Ехать куда-то еще нам было бы не по средствам. Этим летом они уезжают за границу, так что все очень хорошо устроилось.
— У них — лучший коттедж в Ране. Знаете, что такое Ран? Пруд, искусственное озеро. Он принадлежит угольной компании, и таким людям, как Дж.-Б.Уэстервелт, предоставлены там, естественно, лучшие участки. Вам там понравится, если вы не против купания в холодной воде.
— Для меня это лучше, чем в океане. Ваша жена плавает?
— Нет. Вероятно, мы едем туда в последний раз. Следующее лето Аделаида хочет провести на берегу моря. — Локвуд замолчал. Она смотрела на него не сводя глаз, и ему стало не по себе. — Что-нибудь не так, Марта?
Она засмеялась.
— Нет, что вы. Нет. — И опять засмеялась.
— Что вас так рассмешило?
— Этого я вам не скажу. Не могу. Даже через миллион лет не скажу. То, что я подумала, действительно смешно, и вас это позабавило бы, но лучше нам переменить тему — и побыстрее. Я невольно так уставилась на вас.
— Наверное, подумали о чем-нибудь приятном.
— Пожалуйста, не расспрашивайте меня больше. Лучше поговорим о Гарри. Вы много потеряли денег, Локи?
— Хотите знать сколько? Да, я потерял кое-что, но не это главное. О настоящих потерях я могу лишь догадываться. Я имею в виду прибыль от того капитала, которым Гарри должен был оперировать в наших общих интересах.
— Разумеется, я не знала этой женщины, даже в глаза ее ни разу не видела.
— Какой женщины?
— Ах, не притворяйтесь, Локи. Я все знаю, уже почти два года знаю, так что не щадите меня. К сожалению, вернуть эти деньги, как мне сказали, невозможно. По закону они принадлежат ей. Адвокаты говорят, что нью-йоркский суд не может заставить ее вернуть даже часть денег. Конечно, можно было бы склонить в нашу пользу пенсильванский суд, да много ли от этого проку? Она все равно в Пенсильвании не появится, и у нее здесь нет никаких вкладов. А вы с ней знакомы?
— Нет.
— Один адвокат сказал мне, что она совсем не такая, как я. Этим он хотел польстить мне. Но тут же стал расписывать ее женственность и, конечно, красоту. Интересно, много ли было других. Гарри любил распространяться на эту тему, но мне казалось, что он просто хотел меня шокировать. Есть мужья, которые полагают, что их женам нравится, когда их шокируют. Впрочем, я сама, наверно, его поощряла. Иногда мы такое говорили, что потом стыдно было вспоминать. Бедняга Гарри! Как, должно быть, были скучны ему эти, как я думала, очаровательные непристойности. А у него в это время была красивая любовница в Нью-Йорке. Красивая, женственная и молодая. Двадцати пяти — двадцати шести лет. И, наверно, не одна. Да. Мы с Гарри были слишком молоды, когда поженились. Он тогда только что кончил университет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56