Тишина словно ожидала ее реакции. И долго ждать не пришлось.
— Вы просто все завидуете! — ответила она. — И никто из вас не может меня ни в чем упрекнуть.
Она встала. Она начала жестикулировать, размахивая руками налево и направо, но Папа в кровати издал непотребный звук. Мадам Кото остановилась. Она поправила набедренную повязку, явный знак, что с нее достаточно и ей пора уходить. Напоследок она сказала Папе:
— Я услышала, что ты заболел и пришла повидать тебя. Все мы — люди. Мы — соседи. Твой сын помогал мне. Я принесла тебе кое-какие подарки. Я не хочу ссориться с тобой. Эта земля слишком маленькая для людей, чтобы они еще забывали про то, что все они человеческие существа. И это касается тех людей, которые замолчали, как только я вошла в комнату, они еще увидят, из чего я сделана, они еще узнают, кто я такая.
Она грубо взяла сверток из рук своего охранника и положила на стол.
— Я буду молиться за то, чтобы ты поскорее стал сильным, — сказала она и вышла из комнаты.
Мама пошла за ней. Я слышал, как они разговаривают в коридоре. Людям, собравшимся в комнате, было явно не по себе. Папа начал строить им рожицы. Повисла долгая тишина. Папа продолжал гримасничать, и его лицо с синими кровоподтеками и зелеными ранами выражало его чувства набором бессмысленных рожиц. На самом деле он очень страдал. Один из посетителей сказал остальным, что пора собираться. Но никто не двинулся. Мама все еще разговаривала в коридоре с Мадам Кото. Собравшиеся посетители оставались на местах. В тишине. Когда Мама вернулась, с раскрасневшимся лицом, собрание тут же разошлось. Один за другим люди уходили, оставляя свои скромные подарки.
На шестой день, когда Папа едва пошел на поправку, к нам зашел слепой старик засвидетельствовать свое почтение. На нем была яркая желтая рубаха, красная шляпа с перьями на полях и синие очки от солнца. Его вел за руку молодой человек. Старик сел на папин стул. Он принес с собой инструмент.
— Когда я услышал, что ты болеешь, я взял с собой аккордеон, чтобы сыграть для тебя, — сказал он наводящим страх голосом.
Папа простонал. Мама принесла старику огогоро, он сотворил либацию, залпом выпил алкоголь, как пьют на жаре легкие напитки, и принялся играть на аккордеоне с поразительным рвением. Он то и дело поворачивал взгляд в мою сторону, словно требуя от меня аплодисментов. Он играл упоенно, вне себя от счастья. Он играл самую ужасную музыку, которая только может исходить из самых жутких уголков сознания человека. Он оглушил нас непередаваемым сказочным уродством своей музыки. Наша плоть ходила ходуном и содрогалась от этого шума. Мамино лицо стало дергаться. Я, не переставая, ерзал на стуле. Странный запах, как от гниющего трупа или большого животного в предсмертной агонии, распространялся от его музыки и заполнял комнату. Это было поразительно. Папу крутило в таких спазмах, словно эта музыка причиняла ему больше страданий, чем все неземные удары прославленного Желтого Ягуара. Мама открыла дверь и окно, чтобы выпустить из дома музыку. Вместо нее в комнату вошел гнилостный воздух поселения. Папа старался подняться и сесть на кровати, дрыгая ногами, борясь за то, чтобы выйти из утробы адской музыки, как будто находился в пространстве, слишком маленьком для своего духа и тела, которые все увеличивались в размерах. Ведя борьбу, он стонал, почти плакал, потому что музыка причиняла ему жуткие страдания. Старик снова повернулся ко мне и заиграл еще громче свою страшную музыку. Папа застыл как пораженный, неспособный двигаться, обессиленный тщетными попытками подняться. Внезапно старик прекратил играть. Папа тяжело повалился на кровать. Старик сказал:
— Сколько рождений переживает человек в одной жизни?
Он хихикнул, посмотрел на меня и продолжил играть с тем же необузданным жаром. Затем кто-то вошел через дверь, приведя с собой призраков, воспоминания и магическую мимолетную улыбку. Я поднял глаза, и меня ослепила вспышка. Это был фотограф. Он только что сделал снимок. Он спешил к изголовью Папы. Он произнес краткую речь, выразив наилучшие пожелания и надежду на скорое выздоровление. Папа не узнал его. Фотографа это не смутило. Он взял папину руку и потряс ее в рукопожатии. Папа строил рожи. Фотограф сделал еще один снимок. Вспышка ранила Папу, и он простонал. Фотограф, набрасывая на себя ореол тайны, сказал:
— Они не знают, что я здесь. Поэтому я ухожу.
Он дотронулся до моей головы и потрепал волосы, надел шляпу и покинул наш барак с таким видом, словно кто-то за ним гонится.
— Когда человек продолжает бежать и не может остановиться, значит, что-то продолжает его преследовать, — сказал слепой старик замогильным голосом.
Он опять принялся играть. Папу это так взбесило, что, к нашему изумлению, он встал с кровати и проводил старика до двери.
* * *
На седьмой день Папа чудесным образом избавился от болезни. Это было так, словно он выскочил из транса. По цвету его синяки почти сравнялись с остальной кожей. Его лицо все еще было помято, глаза были все еще сердитые и ввалившиеся, раны синевато-багровые, но он уже был другим человеком. Его выздоровление удивило нас. Я проснулся и обнаружил, что он как ни в чем ни бывало прыгает и боксирует с тенью. Он выглядел усталым, но в глазах горел огонек. Казалось, что его путешествие в мир детства придало ему свежей энергии и ускорило поправку. Он пошел на работу, но вернулся рано. Он немного поспал, боксируя в сновидениях. Когда он проснулся, то заставил меня рассказать о битве с Желтым Ягуаром. Несколько раз он заставил меня повторить рассказ. Сам он почти ничего не помнил из того, что произошло. Он говорил о поединке так, словно это ему приснилось, и реальностью для него была только болезнь.
Мама вернулась рано и рассказала нам о приготовлениях к съезду. Она сказала, что женщины заработали большие деньги, готовя еду для этого события, и что Мадам Кото предложила ей работу. Она спросила Папу, стоит ли ей соглашаться.
— Люди подумают, что ты проститутка, — ответил Папа.
— А как же деньга?
— Нам не нужны деньги, которые воняют.
Мама затихла на весь оставшийся вечер. Это не беспокоило Папу, потому что он хотел только одного — разговаривать о битве с Желтым Ягуаром. Он настолько помешался на этой битве, что и весь следующий день только и говорил о ней, и заставлял меня повторять, как он припадал к земле, как уходил в темноту, и особенно, как он провел контратаку. Единственное, что портило ему настроение, так это то, что никто не присутствовал при этом странном поединке.
— Так ты уверен, что никто ничего не видел?
— Да.
— Никто не проснулся?
— Нет.
Папа простонал в муках. Казалось, что ему причиняет боль то, что он провел такую героическую схватку, никем не замеченный.
— Никто-никто не видел?
— Нет.
— Даже женщина?
— Нет.
— Ни один ребенок, ни один торговец, ни один случайный прохожий?
— Нет.
— Так никто не увидел, как я побил его?
— Никто.
— Ни одна собака, ни одна кошка?
— Ни одна собака и ни одна кошка.
— А может, какой странник?
— Нет. Кроме трех огоньков.
Каких огоньков?
— Трех огоньков.
Папа стукнул меня по голове.
— Затем пришли другие огоньки и их стало больше.
Он снова меня ударил. Я замолчал. Папа был так восхищен своей победой, что только и хотел ею хвастаться. Он знал, что никто ему не поверит. Но в конце концов важно было то, что выздоровев, Папа нашел в себе новые силы, граничащие с безумием.
— Наверное, сначала нужно преодолеть что-то в мире духов, прежде чем преодолеть в этом мире, а? — приходилось ему говорить ветру.
Папа ходил кругами, неугомонный и помраченный в рассудке, как будто ягуар попал в капкан его мозга. В нем поднималась небывалая энергия. Когда бы он ни проходил мимо меня, я чувствовал, как он подрагивает силой, словно зверь, испуганный собственной свирепостью.
Глава 4
Таким образом Папа снова приступил к тренировкам. Он обычно будил нас своими упражнениями. Потом он шел на работу и рано возвращался. Вечерами, поспав после работы, он практиковался у оград домов. Соседи, которые стояли рядом, пили и беседовали, спасаясь от жары в комнатах, наблюдали за ним. Они выносили на улицу стулья и табуретки и устраивались поудобнее, ожидая появления Папы. Когда собиралось достаточно зрителей, Папа выходил из комнаты.
— Черный Тигр! — приветствовали его люди.
Он сразу начинал боксировать с тенью и издавать утробные звуки. Его активность вызывала столько интереса, что уличные торговки, обессиленные за день бесконечными блужданиями, останавливались понаблюдать за ним. Продавщицы апельсинов, вареных яиц, хлеба, жареных земляных орехов подбирались все ближе, глядя на него. Некоторые оставались не без выгоды, продавая товар собравшимся людям. Другие, усаживаясь на песок и откладывая свои корзины, в конце концов ложились наземь и засыпали, пока Папа упражнялся. Странствующие проповедники и дети на посылках, пожилые женщины, идущие с визитами, и торговки побрякушками подходили потому, что собиралась большая толпа.
Папа, между тем, прыгал и представлял свои комбинации четырем ветрам.
— Это новый прием? — мог спросить кто-то.
— Да.
— Ты думаешь, это так?
— Да.
— Новая штука, да?
— Совершенно новая.
— Так как его звать?
— Черный Тигр его зовут.
— Правда?
— Да.
Благодаря Папе у владельцев магазинов и уличных торговцев отлично шел бизнес. У всех хорошо шли дела, кроме Мамы, которая не знала, какой интерес вызывает ее муж и, вероятно, бродя по пыльным пустошам поселка, продавала за вечер не больше коробки спичек. В то время, пока Мама уныло брела домой, уличные торговцы бойко продавали напитки и сладости, сигареты и москитные спирали, орехи кола и жвачку, дешевые солнечные очки и керосиновые лампы. Папино представление они сумели обратить в звонкую монету. Папа спарринговал с воздухом и пылью и разбивал кулаками кирпичи. Среди праздношатающихся он сумел создать себе такую репутацию, что все всерьез стали его побаиваться. Его слава разносилась на крыльях страха.
Частенько я бродил по нашему району, проходил мимо баров и питейных домов и слышал, как люди рассуждают о Черном Тигре. Я слышал, как его имя носится по ветру. Женщины говорили о нем в темных закоулках. Люди спорили, какое место он занимает в ряду нынешних героев бокса, и отдавали предпочтение Папе, потому что он был никому не известен, потому что он был выходец из низов, и, главное, не боялся открыто показывать людям весь спектр своего мастерства. Когда я рассказал об этом Папе, его помешательство еще больше усилилось. Мы вконец обеднели из-за его одержимости. Мы ели очень мало, а он ел много, потому что этого требовала его возросшая сила. Его аппетит стал воистину слоновьим. После вечерней тренировки он шел мыться, потом выпивал стаут и солодовый напиток и принимался за еду. Прожорливость его не знала меры. Мы в ужасе смотрели, как он поглощает громадные клубни эба.
— Был один человек, — сказала Мама мне, — который подавился эба. Докторам пришлось разрезать ему горло.
— Этот человек не был Черным Тигром, — отозвался Папа, между одним глотком и другим.
Помимо того, что он проглатывал угрожающие для жизни куски эба, его диета была безразмерной. Он съедал столько, что, казалось, его тело представляет из себя пропасть. И ел он быстро, словно нападая на еду, перемежая контратаки и многоходовые комбинации в схватке с увесистой порцией. Он ел так много, что Мама стала очень худой, а я совсем потерял аппетит. Папа ел за нас всех. И в конце ужина он всегда жаловался на то, что ему недостаточно одного эба и как ему хочется еще жаркого. Он никогда не говорил о вкусе еды. Мой живот стал раздуваться.
Но еще хуже было то, что он стал меньше зарабатывать. Все свободное время он проводил в мыслях о боксе. Он проделывал немалые расстояния, чтобы попасть на бесплатный или дешевый боксерский матч. Часами его не было дома. Затем он стал тратить меньше денег на еду. Чтобы больше оставалось на выпивку. Поев, он выходил из дома и шел по барам, опираясь на свою славу, и люди покупали ему выпивку. Он приходил домой пьяный. Чем больше он тренировался, тем больше пил. И чем больше он пил, тем больше помрачался его рассудок и тем неугомоннее он становился. Он мог целый час хрустеть суставами, разминая свое тело, полное тайных энергий и расстроенных мечтаний о величии.
Он начал пугать нас. Когда я узнавал, что он пришел домой после бара, я уходил бродить по улицам. Но когда день начинал клониться к вечеру, и он выходил тренироваться на улицу, я всегда был среди толпы, наблюдавшей, как из его импровизированных движений рождаются новые приемы. Люди, однако, начинали поговаривать по поводу моего раздувшегося живота. Пристально наблюдая за упражнениями Папы, двое мужчин говорили:
— Его сын голодает.
— Его жена совсем похудела.
— Ты не замечаешь, что, чем сильнее он становится…
— Тем худее становится его сын.
— Его сила возрастает…
— А жена усыхает.
— Учит он новые трюки…
— А с сына падают брюки…
Они оба засмеялись. Глубокий голос из толпы сказал:
— Он съедает всю их еду.
Женщина добавила:
— Что-то втемяшилось ему в голову.
Пара умников снова завела разговор.
— Большой человек…
— Но нет стыда…
— Большие мускулы…
— А ума ни следа…
Они засмеялись в пьяном веселье. Мне все это слушать было совсем невесело, и я временно прекратил ходить смотреть на Папу. Я одиноко играл на улице, в то время как люди наблюдали за тем, как он осваивает новые забавы. Папа разбивал доски кулаками, бил бутылки себе об голову, поднимал сразу несколько человек и сгибал металлические прутья вокруг локтя.
* * *
Я сидел один вдали от толпы, наблюдая за улицей, когда резкая голубая вспышка, подобно молнии, прошла у меня между глаз. Я услышал, как закричал слепой старик. Я ничего не понимал. Залаяла собака. Небо было чистое. Я смотрел на улицу и вдруг увидел, как сам по себе катится металлический обод велосипедного колеса. Я замер. Обод, катясь, отбрасывал вспышки света с каждым оборотом. Я ждал. Я смотрел по сторонам. Улица была пуста, но металлический обод катился по направлению к сгоревшему фургону. Я услышал шум. В глазах у меня зарябило. Когда я снова посмотрел, то увидел тень, которая вскоре стала мальчиком. На нем были белые шорты и синяя рубашка, он катал обруч вокруг фургона. Откуда он вдруг возник? Я был поражен. Казалось, что он появился из ниоткуда. Мной овладела ярость. И затем, так же внезапно, мальчик исчез. Я встал и пошел к фургону. Металлический обруч лежал на земле. Я осмотрел все вокруг фургона и ничего не увидел. Я уже собрался уходить, когда внезапно тень загородила мне свет солнца и заставила обернуться. На крыше фургона, подобно ребенку-завоевателю, осматривающему свои новые владения, стоял мальчик, который был выжжен из реальности в один знойный полуденный час харматтана и материализовался только сейчас, в конце сезона дождей. С высоты он наблюдал за Папой.
— Так ты тот мальчик, который пропал? — спросил я.
— Нет.
— Ты превратился в собственную тень?
— Нет.
Он отвечал на мои вопросы, едва удостаивая меня взглядом,
— Слезай оттуда! — сказал я.
— Зачем?
— Нечего тебе играть на крыше фургона.
— Почему это?
Взбешенный его спокойствием, я залез на фургон и попытался сбросить его вниз. Мы стали драться. Я ударил его по лицу, а он — меня. Я снова его ударил, он обхватил меня за талию, и мы принялись бороться. Он опрокинул меня, вскочил мне на грудь, выпустив весь воздух из нее. Вскоре мы оказались на твердой земле. Я ударил его, но он поймал мою ногу и бросил меня оземь. Я вскочил и стал беспорядочно сыпать ударами во всех направлениях с той безоглядностью, которой я научился у Папы, и один из ударов попал в цель. Из носа у мальчика потекла кровь. Кровь его не смутила, и он направил серию ударов в мою сторону, разбив мне половину лица; мы сцепились, упали на землю, встали и в слепой ярости били друг друга, пока чьи-то взрослые руки нас не разняли. Словно два дерущихся петуха, которых расцепили в разгар кровавой битвы, мы беспомощно пинали воздух, изливая свою ярость в ругательствах и проклятиях.
На другой день, когда Папа тренировался, я снова увидел этого мальчика на крыше фургона. Я подошел.
— Слезай оттуда! — сказал я.
— Нет.
Я залез на фургон. Мальчик не двигался.
— Мой отец, — сказал он, — показал мне кое-что особенное.
— Для чего?
— Если ты еще раз тронешь меня…
— Да.
— Я ударю тебя…
— Да.
— Ты семь раз упадешь и потом умрешь.
— Кто твой отец? — спросил я.
— Мой отец известный сапожник и плотник, — ответил он.
— А мой отец, — сказал я, — Черный Тигр.
И затем я ударил его по лицу. Он ответил мне. Ничего особенного не случилось. Я качал смеяться.
— Почему ты смеешься?
— Потому что твой отец научил тебя глупостям.
Он ничего не ответил. Потом он слез с фургона и стал играть рядом с толпой, глазевшей на Папу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Вы просто все завидуете! — ответила она. — И никто из вас не может меня ни в чем упрекнуть.
Она встала. Она начала жестикулировать, размахивая руками налево и направо, но Папа в кровати издал непотребный звук. Мадам Кото остановилась. Она поправила набедренную повязку, явный знак, что с нее достаточно и ей пора уходить. Напоследок она сказала Папе:
— Я услышала, что ты заболел и пришла повидать тебя. Все мы — люди. Мы — соседи. Твой сын помогал мне. Я принесла тебе кое-какие подарки. Я не хочу ссориться с тобой. Эта земля слишком маленькая для людей, чтобы они еще забывали про то, что все они человеческие существа. И это касается тех людей, которые замолчали, как только я вошла в комнату, они еще увидят, из чего я сделана, они еще узнают, кто я такая.
Она грубо взяла сверток из рук своего охранника и положила на стол.
— Я буду молиться за то, чтобы ты поскорее стал сильным, — сказала она и вышла из комнаты.
Мама пошла за ней. Я слышал, как они разговаривают в коридоре. Людям, собравшимся в комнате, было явно не по себе. Папа начал строить им рожицы. Повисла долгая тишина. Папа продолжал гримасничать, и его лицо с синими кровоподтеками и зелеными ранами выражало его чувства набором бессмысленных рожиц. На самом деле он очень страдал. Один из посетителей сказал остальным, что пора собираться. Но никто не двинулся. Мама все еще разговаривала в коридоре с Мадам Кото. Собравшиеся посетители оставались на местах. В тишине. Когда Мама вернулась, с раскрасневшимся лицом, собрание тут же разошлось. Один за другим люди уходили, оставляя свои скромные подарки.
На шестой день, когда Папа едва пошел на поправку, к нам зашел слепой старик засвидетельствовать свое почтение. На нем была яркая желтая рубаха, красная шляпа с перьями на полях и синие очки от солнца. Его вел за руку молодой человек. Старик сел на папин стул. Он принес с собой инструмент.
— Когда я услышал, что ты болеешь, я взял с собой аккордеон, чтобы сыграть для тебя, — сказал он наводящим страх голосом.
Папа простонал. Мама принесла старику огогоро, он сотворил либацию, залпом выпил алкоголь, как пьют на жаре легкие напитки, и принялся играть на аккордеоне с поразительным рвением. Он то и дело поворачивал взгляд в мою сторону, словно требуя от меня аплодисментов. Он играл упоенно, вне себя от счастья. Он играл самую ужасную музыку, которая только может исходить из самых жутких уголков сознания человека. Он оглушил нас непередаваемым сказочным уродством своей музыки. Наша плоть ходила ходуном и содрогалась от этого шума. Мамино лицо стало дергаться. Я, не переставая, ерзал на стуле. Странный запах, как от гниющего трупа или большого животного в предсмертной агонии, распространялся от его музыки и заполнял комнату. Это было поразительно. Папу крутило в таких спазмах, словно эта музыка причиняла ему больше страданий, чем все неземные удары прославленного Желтого Ягуара. Мама открыла дверь и окно, чтобы выпустить из дома музыку. Вместо нее в комнату вошел гнилостный воздух поселения. Папа старался подняться и сесть на кровати, дрыгая ногами, борясь за то, чтобы выйти из утробы адской музыки, как будто находился в пространстве, слишком маленьком для своего духа и тела, которые все увеличивались в размерах. Ведя борьбу, он стонал, почти плакал, потому что музыка причиняла ему жуткие страдания. Старик снова повернулся ко мне и заиграл еще громче свою страшную музыку. Папа застыл как пораженный, неспособный двигаться, обессиленный тщетными попытками подняться. Внезапно старик прекратил играть. Папа тяжело повалился на кровать. Старик сказал:
— Сколько рождений переживает человек в одной жизни?
Он хихикнул, посмотрел на меня и продолжил играть с тем же необузданным жаром. Затем кто-то вошел через дверь, приведя с собой призраков, воспоминания и магическую мимолетную улыбку. Я поднял глаза, и меня ослепила вспышка. Это был фотограф. Он только что сделал снимок. Он спешил к изголовью Папы. Он произнес краткую речь, выразив наилучшие пожелания и надежду на скорое выздоровление. Папа не узнал его. Фотографа это не смутило. Он взял папину руку и потряс ее в рукопожатии. Папа строил рожи. Фотограф сделал еще один снимок. Вспышка ранила Папу, и он простонал. Фотограф, набрасывая на себя ореол тайны, сказал:
— Они не знают, что я здесь. Поэтому я ухожу.
Он дотронулся до моей головы и потрепал волосы, надел шляпу и покинул наш барак с таким видом, словно кто-то за ним гонится.
— Когда человек продолжает бежать и не может остановиться, значит, что-то продолжает его преследовать, — сказал слепой старик замогильным голосом.
Он опять принялся играть. Папу это так взбесило, что, к нашему изумлению, он встал с кровати и проводил старика до двери.
* * *
На седьмой день Папа чудесным образом избавился от болезни. Это было так, словно он выскочил из транса. По цвету его синяки почти сравнялись с остальной кожей. Его лицо все еще было помято, глаза были все еще сердитые и ввалившиеся, раны синевато-багровые, но он уже был другим человеком. Его выздоровление удивило нас. Я проснулся и обнаружил, что он как ни в чем ни бывало прыгает и боксирует с тенью. Он выглядел усталым, но в глазах горел огонек. Казалось, что его путешествие в мир детства придало ему свежей энергии и ускорило поправку. Он пошел на работу, но вернулся рано. Он немного поспал, боксируя в сновидениях. Когда он проснулся, то заставил меня рассказать о битве с Желтым Ягуаром. Несколько раз он заставил меня повторить рассказ. Сам он почти ничего не помнил из того, что произошло. Он говорил о поединке так, словно это ему приснилось, и реальностью для него была только болезнь.
Мама вернулась рано и рассказала нам о приготовлениях к съезду. Она сказала, что женщины заработали большие деньги, готовя еду для этого события, и что Мадам Кото предложила ей работу. Она спросила Папу, стоит ли ей соглашаться.
— Люди подумают, что ты проститутка, — ответил Папа.
— А как же деньга?
— Нам не нужны деньги, которые воняют.
Мама затихла на весь оставшийся вечер. Это не беспокоило Папу, потому что он хотел только одного — разговаривать о битве с Желтым Ягуаром. Он настолько помешался на этой битве, что и весь следующий день только и говорил о ней, и заставлял меня повторять, как он припадал к земле, как уходил в темноту, и особенно, как он провел контратаку. Единственное, что портило ему настроение, так это то, что никто не присутствовал при этом странном поединке.
— Так ты уверен, что никто ничего не видел?
— Да.
— Никто не проснулся?
— Нет.
Папа простонал в муках. Казалось, что ему причиняет боль то, что он провел такую героическую схватку, никем не замеченный.
— Никто-никто не видел?
— Нет.
— Даже женщина?
— Нет.
— Ни один ребенок, ни один торговец, ни один случайный прохожий?
— Нет.
— Так никто не увидел, как я побил его?
— Никто.
— Ни одна собака, ни одна кошка?
— Ни одна собака и ни одна кошка.
— А может, какой странник?
— Нет. Кроме трех огоньков.
Каких огоньков?
— Трех огоньков.
Папа стукнул меня по голове.
— Затем пришли другие огоньки и их стало больше.
Он снова меня ударил. Я замолчал. Папа был так восхищен своей победой, что только и хотел ею хвастаться. Он знал, что никто ему не поверит. Но в конце концов важно было то, что выздоровев, Папа нашел в себе новые силы, граничащие с безумием.
— Наверное, сначала нужно преодолеть что-то в мире духов, прежде чем преодолеть в этом мире, а? — приходилось ему говорить ветру.
Папа ходил кругами, неугомонный и помраченный в рассудке, как будто ягуар попал в капкан его мозга. В нем поднималась небывалая энергия. Когда бы он ни проходил мимо меня, я чувствовал, как он подрагивает силой, словно зверь, испуганный собственной свирепостью.
Глава 4
Таким образом Папа снова приступил к тренировкам. Он обычно будил нас своими упражнениями. Потом он шел на работу и рано возвращался. Вечерами, поспав после работы, он практиковался у оград домов. Соседи, которые стояли рядом, пили и беседовали, спасаясь от жары в комнатах, наблюдали за ним. Они выносили на улицу стулья и табуретки и устраивались поудобнее, ожидая появления Папы. Когда собиралось достаточно зрителей, Папа выходил из комнаты.
— Черный Тигр! — приветствовали его люди.
Он сразу начинал боксировать с тенью и издавать утробные звуки. Его активность вызывала столько интереса, что уличные торговки, обессиленные за день бесконечными блужданиями, останавливались понаблюдать за ним. Продавщицы апельсинов, вареных яиц, хлеба, жареных земляных орехов подбирались все ближе, глядя на него. Некоторые оставались не без выгоды, продавая товар собравшимся людям. Другие, усаживаясь на песок и откладывая свои корзины, в конце концов ложились наземь и засыпали, пока Папа упражнялся. Странствующие проповедники и дети на посылках, пожилые женщины, идущие с визитами, и торговки побрякушками подходили потому, что собиралась большая толпа.
Папа, между тем, прыгал и представлял свои комбинации четырем ветрам.
— Это новый прием? — мог спросить кто-то.
— Да.
— Ты думаешь, это так?
— Да.
— Новая штука, да?
— Совершенно новая.
— Так как его звать?
— Черный Тигр его зовут.
— Правда?
— Да.
Благодаря Папе у владельцев магазинов и уличных торговцев отлично шел бизнес. У всех хорошо шли дела, кроме Мамы, которая не знала, какой интерес вызывает ее муж и, вероятно, бродя по пыльным пустошам поселка, продавала за вечер не больше коробки спичек. В то время, пока Мама уныло брела домой, уличные торговцы бойко продавали напитки и сладости, сигареты и москитные спирали, орехи кола и жвачку, дешевые солнечные очки и керосиновые лампы. Папино представление они сумели обратить в звонкую монету. Папа спарринговал с воздухом и пылью и разбивал кулаками кирпичи. Среди праздношатающихся он сумел создать себе такую репутацию, что все всерьез стали его побаиваться. Его слава разносилась на крыльях страха.
Частенько я бродил по нашему району, проходил мимо баров и питейных домов и слышал, как люди рассуждают о Черном Тигре. Я слышал, как его имя носится по ветру. Женщины говорили о нем в темных закоулках. Люди спорили, какое место он занимает в ряду нынешних героев бокса, и отдавали предпочтение Папе, потому что он был никому не известен, потому что он был выходец из низов, и, главное, не боялся открыто показывать людям весь спектр своего мастерства. Когда я рассказал об этом Папе, его помешательство еще больше усилилось. Мы вконец обеднели из-за его одержимости. Мы ели очень мало, а он ел много, потому что этого требовала его возросшая сила. Его аппетит стал воистину слоновьим. После вечерней тренировки он шел мыться, потом выпивал стаут и солодовый напиток и принимался за еду. Прожорливость его не знала меры. Мы в ужасе смотрели, как он поглощает громадные клубни эба.
— Был один человек, — сказала Мама мне, — который подавился эба. Докторам пришлось разрезать ему горло.
— Этот человек не был Черным Тигром, — отозвался Папа, между одним глотком и другим.
Помимо того, что он проглатывал угрожающие для жизни куски эба, его диета была безразмерной. Он съедал столько, что, казалось, его тело представляет из себя пропасть. И ел он быстро, словно нападая на еду, перемежая контратаки и многоходовые комбинации в схватке с увесистой порцией. Он ел так много, что Мама стала очень худой, а я совсем потерял аппетит. Папа ел за нас всех. И в конце ужина он всегда жаловался на то, что ему недостаточно одного эба и как ему хочется еще жаркого. Он никогда не говорил о вкусе еды. Мой живот стал раздуваться.
Но еще хуже было то, что он стал меньше зарабатывать. Все свободное время он проводил в мыслях о боксе. Он проделывал немалые расстояния, чтобы попасть на бесплатный или дешевый боксерский матч. Часами его не было дома. Затем он стал тратить меньше денег на еду. Чтобы больше оставалось на выпивку. Поев, он выходил из дома и шел по барам, опираясь на свою славу, и люди покупали ему выпивку. Он приходил домой пьяный. Чем больше он тренировался, тем больше пил. И чем больше он пил, тем больше помрачался его рассудок и тем неугомоннее он становился. Он мог целый час хрустеть суставами, разминая свое тело, полное тайных энергий и расстроенных мечтаний о величии.
Он начал пугать нас. Когда я узнавал, что он пришел домой после бара, я уходил бродить по улицам. Но когда день начинал клониться к вечеру, и он выходил тренироваться на улицу, я всегда был среди толпы, наблюдавшей, как из его импровизированных движений рождаются новые приемы. Люди, однако, начинали поговаривать по поводу моего раздувшегося живота. Пристально наблюдая за упражнениями Папы, двое мужчин говорили:
— Его сын голодает.
— Его жена совсем похудела.
— Ты не замечаешь, что, чем сильнее он становится…
— Тем худее становится его сын.
— Его сила возрастает…
— А жена усыхает.
— Учит он новые трюки…
— А с сына падают брюки…
Они оба засмеялись. Глубокий голос из толпы сказал:
— Он съедает всю их еду.
Женщина добавила:
— Что-то втемяшилось ему в голову.
Пара умников снова завела разговор.
— Большой человек…
— Но нет стыда…
— Большие мускулы…
— А ума ни следа…
Они засмеялись в пьяном веселье. Мне все это слушать было совсем невесело, и я временно прекратил ходить смотреть на Папу. Я одиноко играл на улице, в то время как люди наблюдали за тем, как он осваивает новые забавы. Папа разбивал доски кулаками, бил бутылки себе об голову, поднимал сразу несколько человек и сгибал металлические прутья вокруг локтя.
* * *
Я сидел один вдали от толпы, наблюдая за улицей, когда резкая голубая вспышка, подобно молнии, прошла у меня между глаз. Я услышал, как закричал слепой старик. Я ничего не понимал. Залаяла собака. Небо было чистое. Я смотрел на улицу и вдруг увидел, как сам по себе катится металлический обод велосипедного колеса. Я замер. Обод, катясь, отбрасывал вспышки света с каждым оборотом. Я ждал. Я смотрел по сторонам. Улица была пуста, но металлический обод катился по направлению к сгоревшему фургону. Я услышал шум. В глазах у меня зарябило. Когда я снова посмотрел, то увидел тень, которая вскоре стала мальчиком. На нем были белые шорты и синяя рубашка, он катал обруч вокруг фургона. Откуда он вдруг возник? Я был поражен. Казалось, что он появился из ниоткуда. Мной овладела ярость. И затем, так же внезапно, мальчик исчез. Я встал и пошел к фургону. Металлический обруч лежал на земле. Я осмотрел все вокруг фургона и ничего не увидел. Я уже собрался уходить, когда внезапно тень загородила мне свет солнца и заставила обернуться. На крыше фургона, подобно ребенку-завоевателю, осматривающему свои новые владения, стоял мальчик, который был выжжен из реальности в один знойный полуденный час харматтана и материализовался только сейчас, в конце сезона дождей. С высоты он наблюдал за Папой.
— Так ты тот мальчик, который пропал? — спросил я.
— Нет.
— Ты превратился в собственную тень?
— Нет.
Он отвечал на мои вопросы, едва удостаивая меня взглядом,
— Слезай оттуда! — сказал я.
— Зачем?
— Нечего тебе играть на крыше фургона.
— Почему это?
Взбешенный его спокойствием, я залез на фургон и попытался сбросить его вниз. Мы стали драться. Я ударил его по лицу, а он — меня. Я снова его ударил, он обхватил меня за талию, и мы принялись бороться. Он опрокинул меня, вскочил мне на грудь, выпустив весь воздух из нее. Вскоре мы оказались на твердой земле. Я ударил его, но он поймал мою ногу и бросил меня оземь. Я вскочил и стал беспорядочно сыпать ударами во всех направлениях с той безоглядностью, которой я научился у Папы, и один из ударов попал в цель. Из носа у мальчика потекла кровь. Кровь его не смутила, и он направил серию ударов в мою сторону, разбив мне половину лица; мы сцепились, упали на землю, встали и в слепой ярости били друг друга, пока чьи-то взрослые руки нас не разняли. Словно два дерущихся петуха, которых расцепили в разгар кровавой битвы, мы беспомощно пинали воздух, изливая свою ярость в ругательствах и проклятиях.
На другой день, когда Папа тренировался, я снова увидел этого мальчика на крыше фургона. Я подошел.
— Слезай оттуда! — сказал я.
— Нет.
Я залез на фургон. Мальчик не двигался.
— Мой отец, — сказал он, — показал мне кое-что особенное.
— Для чего?
— Если ты еще раз тронешь меня…
— Да.
— Я ударю тебя…
— Да.
— Ты семь раз упадешь и потом умрешь.
— Кто твой отец? — спросил я.
— Мой отец известный сапожник и плотник, — ответил он.
— А мой отец, — сказал я, — Черный Тигр.
И затем я ударил его по лицу. Он ответил мне. Ничего особенного не случилось. Я качал смеяться.
— Почему ты смеешься?
— Потому что твой отец научил тебя глупостям.
Он ничего не ответил. Потом он слез с фургона и стал играть рядом с толпой, глазевшей на Папу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58