Прежде о Саше. К началу моей работы Саша был уже старожилом.
Он невысокого роста, крепко сложен, лицо умное, насмешливое, с чёткими очертаниями, манеры независимые.
Саша прекрасно устроился в психбольнице.
Пользуясь правами сумасшедшего, он громко и безнаказанно говорил всё, что думал по поводу вождей и порядков в стране.
Это были времена моего благодетеля Никиты Хрущева.
Саша громогласно называл его Хрущ, добавляя эпитеты далекие от цензуры.
При этом он освещал политические события таким образом, как следовало бы их освещать, если бы он был комментатором на радио «Свобода» или «Би-би-си».
Мы с удовольствием слушали, так как мыслили примерно также, но изображали улыбочки, которые должны были обозначать: «Ну что возьмешь с психа!», хотя прекрасно понимали, что ежедневная пропаганда по радио и телевидению гораздо больше походила на бред сумасшедшего, чем Сашины политические обзоры.
Он ходил в больничных брюках, стеганой ватной фуфайке и шапке-ушанке.
Летом он носил ту же одежду кроме фуфайки, которая заменялась, синей больничной курткой.
За территорией больницы Саша выглядел как обычный работяга.
Он имел так называемый свободный выход, т.е. целый день был свободен, но приходил «домой» кушать и вечером должен был возвращаться в палату спать.
У него была отдельная палата, где кроме него спал еще один больной – тихий заторможенный, пожилой эпилептик, который молчаливо и тщательно выполнял все Сашины указания.
Саша много помогал персоналу, сопровождал сестру-хозяйку в прачечную, на базу и т.д.
Больные побаивались Сашу и слушались не меньше чем санитаров.
За пять лет работы я так и не поняла, в чем заключались Сашины отклонения в психике и за что он пользовался привилегией открыто высказывать свои убеждения, не находясь при этом под железным замком четвертого отделения, а пользовался свободой мягкого климата нашего пятого терапевтического.
Здесь, возможно, была какая-то тайна, которую я так и не узнала.
Теперь о молоденькой девочке Марице, которая сошла с ума на почве любви. Она напоминала дикого волчонка, сидела в углу, поджав под себя ноги, и нервно дрожала, что-то тихо урча.
Если кто-то подходил близко, она могла укусить, и тогда её нельзя было оторвать от жертвы.
Иногда у неё были приступы возбуждения, тогда она кидалась на кого угодно, кусалась, дралась ногами и руками, издавая такие крики, что становилось жутко.
В таких случаях звали Сашу, и в его руках она становилась ручным котенком.
Никто не видел, когда Саша бывал с ней наедине, но несколько раз ей делали аборт.
Кроме того, она забивала себе во влагалище фрукты от компота и другую твердую пищу, поэтому периодически приходилось вызывать к ней гинеколога для удаления этих запасов.
Я часто думаю о психически больных людях и причинах, вызвавших заболевание.
В художественной литературе любят изображать трагедии, после которых здоровый человек внезапно становится сумасшедшим. В действительности всё происходит более обыденно и намного трагичнее. Чаще всего болезнь развивается исподволь и незаметно, поэтому близким людям непонятно, что происходит и чаще всего им приходится много страдать, прежде чем больной совсем лишится рассудка и станут понятны причины странностей.
Хотя бывают и внезапные случаи.
Саша Гундарев в школе был отличником. Преуспевал по всем предметам, но так получилось, что он два года подряд поступал в институт и не набирал достаточного количества баллов.
Когда он готовился к третьей попытке поступления теперь уже в университет, он неожиданно впал в стопор, и с тех пор постоянно стоял на одном месте и в одной позе. Его кормили, укладывали в постель, он ни на что не реагировал, как живая безвольная кукла. Лекарства не имели никакого воздействия.
Я проработала в психбольнице пять лет, за это время не было ни одного случая, чтобы меня ударил или обидел больной.
Этого я не могу сказать о тех, кого я встречала в жизни вне больницы и которые считались психически здоровыми, меня не били физически.
Но морально!
Довольно часто приходится плакать от обиды и несправедливости, патетически восклицая: « Ну как можно быть таким жестоким !»
Надо благодарить судьбу, когда удаётся устоять перед отчаянием и не лишиться от горя рассудка.
Моим пациентам меньше повезло.
В наше пятое отделение иногда принимали на лечение наркоманов.
Обычно это были люди «с положением», которые в прошлом по каким-то причинам имели доступ к наркотикам, и воспользовавшись этим дошли до печального образа наркомана.
Лечение практически сводилось к тому, что их лишали наркотиков.
В психбольнице никого ничем не удивить, кроме того есть способы усмирения, есть способы предотвращения самоубийства и получения наркотиков извне.
Все остальное – дело самого страдальца. Он может терпеть абстиненцию тихо, может кричать, ругаться биться головой об стенку, он может делать все, что ему угодно (на то и психбольница), наркотиков он все равно не получит.
И либо выпишется, не выдержав, чтобы продолжать свой путь на тот свет, либо выдержит несколько дней неимоверных мучений, восстановит силы, окрепнет и выпишется, чтобы снова начать жить.
Мне довелось наблюдать двух таких больных: мужчину и женщину.
Женщина была профессором медицины из Москвы с известным именем.
Ей было пятьдесят лет. Она слышала о, якобы, больших успехах нашего отделения на этом поприще и добровольно приехала, вообразив, что на свете бывают чудеса, и наивно думала, что кто-то может избавить её от этой беды, а не она сама должна пройти через страдания нескольких дней жизни без привычной дозы.
Её поместили в отдельную палату, создали все необходимые условия, и началось!
Худая, со смуглой, или вернее серой от хронического отравления кожей, темными кругами под запавшими недобрыми глазами, с черными распущенными волосами, она производила жуткое впечатление.
Через три дня, когда наступило трудное, критическое время, она потеряла человеческий образ и была как страшное видение.
Её можно было использовать для документального фильма о трагических последствиях наркотиков.
Она кричала, топала ногами, ругалась, употребляя до дикости циничные, неподходящие ей слова.
На голое тело был одет больничный темно-синий халат без пуговиц. Полы разлетались, обнажая несчастное, исколотое, усохшее тело.
Она мечется по палате, глаза дикие, ничего не смыслящие, развевающиеся черные волосы, синие покусанные, искривленные губы, хриплый крик, переходящий в вой.
Как огромная дикая птица взлетала она на окно и билась головой об решетку, никого не видя и не понимая.
Даже наши сумасшедшие не настолько теряли все человеческое.
Мы знали, что она врач, наш коллега, профессор, пытались ей помочь, чем могли, но все было напрасно.
На лечение наркоманы приходили сюда добровольно и давали расписку о своем согласии. Её помрачённого сознания хватило на то, чтобы потребовать расписку обратно, порвать её и настоять на выписке.
Что и было сделано, хотя ей оставалось продержаться ещё несколько дней и ей бы стало легче.
По вынужденному решению врачей, она получила инъекцию, которая на время вернула ей человеческое подобие, и она была выписана ещё в худшем состоянии, чем пришла, т.к. деградация и падение теперь пойдут быстро и необратимо, и конец будет не за горами.
Мужчина-наркоман, по профессии инженер-геолог, также сам обратился за помощью.
Высокий, худой, лысый, с интеллигентным лицом, умными страдальческими глазами, застенчивый и тихий.
Ему было, примерно, 35-40.
Впрочем, у наркоманов трудно определить возраст. Возможно он был моложе.
Учитывая, что он не был профессором и не имел привилегий, то его коечка стояла в общей палате, где обитали ещё человек 15-18, не являвшихся потомками дворян и не отягощённых чрезмерным воспитанием, которые, увы, к тому же были сумасшедшими.
У человека, впервые сюда попавшего, сама обстановка могла вызвать шок!
Больные находятся в невероятных позах: кто-то ползает, рычит и лает.
Другой, оживлённо жестикулируя, беседует с кем-то невидимым и периодически заливается смехом или плачем, ругается, прячется, обороняется и нападает.
Третий считает себя журавлём и стоит, поэтому на одной ноге в соответствующей позе, размахивая «крыльями».
Постоянный гул. Никогда не знаешь, с какой стороны ждать нападения.
Не ударят ли, не вырвут ли из рук алюминиевую миску с едой и Бог весть что еще.
Инженер был подавлен и безразличен.
Как только его привели),о было на моем дежурстве), он лег на койку, отвернулся к стене и так лежал все дни абстиненции.
Мы безуспешно пытались его кормить. Но он не мог есть, его сразу тошнило.
К счастью, на него хорошо действовали снотворные и мы держали его в полудремотном состоянии, чтобы он меньше страдал.
Это был мужественный образованный человек.
Постепенно, очень медленно, стало улучшаться его состояние, появился аппетит, ожили глаза.
Когда он немного поправился, мы разговорились.
Было интересно слушать о тех местах, где он побывал. Его рассказы о муках, которые он испытал в первую неделю лечения, я запомнила на всю жизнь.
Он описывал как боль, не утихая, терзает каждую клеточку.
Болят зубы, десны, глаза, язык, все внутри и все снаружи, каждая частица тела как живая рана.
Он был одинок, растеряв за время болезни всех родных и друзей, поэтому он, после стойкого выздоровления, еще длительное время находился в отделении.
Но наступило время, когда врачи решили выписать его на свободу.
На прощание он проводил меня домой после дежурства.
Мы в последний раз (и в первый) погуляли и еще раз поговорили. Мне стало грустно, когда я поняла, что с его стороны были какие-то надежды, было нечто большее, чем дружба.
Я испытывала к нему много разных теплых и добрых чувств: уважение, интерес, восхищение его мужеством, но только не любовь.
Я даже представить себе не могла ничего большего, чем прогулка днем по тихой улице, на расстоянии полушага. Он сказал, что жил всё это время надеждой всегда быть рядом.
С того самого первого дня, когда его привели и сдали мне под расписку жалкого растерянного, а я его гладила, заглядывала в глаза и заверяла, что все будет хорошо.
Он поклялся себе тогда сразу же, что так и будет. Он каждый раз ждал того времени, когда я снова приду на дежурство.
Теперь я сожалею, что испугалась, не обменялась с ним адресами, а попрощалась навсегда.
Разве так важно, что я не собиралась стать его женой.
Мы могли остаться друзьями, могли при необходимости помогать друг другу.
Но все было так, а не иначе.
Прощание на тихой улице было прощанием навсегда. И я никогда не узнаю, смог ли он излечиться от наркотиков окончательно, или при неудаче, он снова потеряет себя.
СОН ОДИННАДЦАТЫЙ.
Дремучий лес. В центре лужайки на пне сидит, почёсываясь и зевая огромный седой, белый Лев.
Перед ним, поджав хвост и выгнув спину, трясётся шакал.
В его жёлтых глазах горят злобно-заискивающие огоньки.
– Скучно мне. – Зевает Лев, обнажая огромные клыки и косясь на шакала.
– Может в людей поиграем? – скулит тот, передёргивая шкурой.
– Это как? – Грозно выпрямляется Лев.
– Изобразим зверские комедии с человеческими лицами.
– Не ты ли режиссёром будешь? – Ухмыляется в усы Лев.
Задумывается, почёсывает гриву и вдруг принимает решение:
– Президентским указом назначаю режиссером Оленя Рогатого!
Тебя, этим же указом, назначаю предводителем тайной полиции.
Подбери себе команду полицейских шакалов и волков.
Дятла определи стукачом – осведомителем, пусть за всеми наблюдает и стучит донесения.
Лев всё больше воодушевлялся и входил в присвоенную себе роль президента.
Шакал вытянулся и навострил уши, готовый выполнить любой приказ.
– Отыщи в лесу самого хитрого Старого Лиса, я назначаю его Главным Религиозным Деятелем. Всё лисье поголовье получает звания Проповедников.
Пусть разъясняют народу пользу вегетарианства и хорошей жизни на Том Свете.
Для изображения военных сцен, пригласи следующих исполнителей:
Акулы – Военно-Морские Силы,
Ястребы – Военно – Воздушные Силы,
Волки и Шакалы, отказавшиеся служить в тайной полиции, будут ползать на брюхе в пехоте.
Кого ты предлагаешь на роль юстиции? – Задумчиво поинтересовался президент.
– Предлагаю Пингвинов, они спокойны, рассудительны, полны таинственности и бесчувственны.
Пусть ведут расследования и вершат суд. У них и одежда подходящая. –Ответствовал предводитель тайной полиции.
– Утверждаю! – Рыкнул Лев, продолжая распределение постов.
– Курица хорошо владеет лапой, пусть представляет прессу.
Ворона будет каркать по радио, Сорока – собирать сплетни, т. е. новости. Обезьян пошлём на телевидение, чтобы подражали, кому мы прикажем и повторяли с нашего голоса то, что мы прикажем.
Им могут помогать в роли дикторов Цветные Говорящие Попугаи.
– Ну, кто там ещё остался? – Спросил Лев.
– Писатели и поэты – Осклабился, хихикая, Шакал.
– На роль этих, тащи пресмыкающихся! Змеи, ужи, ящерицы! – Злобно рявкнул президент.
– Черепаху определи в философы, сидит, понимаешь, 300 лет в своём панцире, как в бочке!
– Может Черепаху лучше в историки? – Опасливо завилял хвостом и задом Шакал. –300 лет!! Всё знает, всё помнит!
– Нет! – Лев трахнул лапой по пню. – В историки волоки сюда побольше белок.
Только они могут создать миллионы «загадок истории», заметая следы хвостом.
Только они могут так закопать исторические документы, чтобы не было опасений, что их найдут.
– Вы гений, Мой Президент! – Завилял всем телом шакал. – У нас всё как у людей!
Мы артисты-реалисты! Таких историков, как Белки, в случае чего и сожрать потом можно…– Мечтательно зацокал он языком и, осмелев, поинтересовался кто будет приглашён на роль врачей.
– Врачи!? – Лев поморщил шкуру. – Начнут вмешиваться в природу, выдумывать яды, которые принесут больше вреда, чем пользы? Обойдёмся без них. Разрешаю Шакалам и Волкам в свободное от работы время, исполнять роль санитаров леса…с широкими полномочиями!
Лев удовлетворённо потянулся, хищно посмотрел вокруг и облизнулся: – Ну, теперь всё?
– Нет… – промямлил Шакал, угодливо извиваясь, ритмично ёрзая и учащенно дыша.
– У них ещё есть… эти… ну как их… прости… тут… ки-ки-ки…– хихикал, ерзая, Шакал.
– Проститутки? На эти роли никого приглашать не надо, эти роли будут играть все, по ходу всего спектакля!
Теперь осталось пригласить побольше зверья в массовки, на роль НАРОДА.
Лучше всего пригони для этого кроликов и зайцев. У них длинные уши и короткая память. Они трусливы, доверчивы и хорошо плодятся.
Даже в неволе!
Итак, пять лет, я проработала медицинской сестрой в больнице для душевнобольных.
Чем же для меня были эти пять лет?
После возвращения из дома отдыха «Виженка», я не могла больше жить у добрейшей тёти Рейзолы и дяди Нёмы.
Я сняла комнату на той самой тихой улице, где потом произошло прощание с моим несчастным пациентом-наркоманом, и вновь вынуждена была жить самостоятельно на свою «огромную» зарплату медсестры (58 рублей).
Моё, отложенное до 18 лет детство, на этом закончилось окончательно.
Причиной была первая любовь, подобная той, что описана в «Песне Песней»
Мне вообще, начиная с трёх лет, не везёт в жизни, а в любви – особенно!
Сплошные мечты, надежды, страдания, разочарования и чуть-чуть придуманного счастья, всегда окрашенного в печальные тона.
Пинчик приходил ко мне домой, мы продолжали любить друг друга, но сознавая, что мы никогда не будем вместе, и, примирившись с этим, мы старались как-то бороться с этим чувством.
Мы пробовали не встречаться месяцами.
Я ходила в ДКА на танцы и возвращалась с провожатыми, которые бесследно исчезали, убедившись, что моя внешность обманчива и «скоропостижной» любви не получается.
А мой любимый Пинчик стоял иногда под дождём и ждал, чтобы увидеть меня хоть издали.
Потом, настрадавшись и убедившись, что разлука с обоюдного согласия ничего не меняет, мы переставали сопротивляться, решали, что мы никому не приносим вреда и начинали всё сначала.
Я бросала опостылевшие танцы, а он прогулки с Жоржиком, и мы сидели в садике около дома, где я жила и целыми вечерами целовались.
И это было прекрасное время, хотя и омрачённое безысходностью.
Потом наступила настоящая разлука, когда он поехал в другой город и поступил в стоматологический институт, а я осталась одна.
Я поняла, как всё опустело, во мне и вокруг.
От всего тошнило: психбольница, танцы, Кобылянская, кавалеры – домогатели, тоска, слезы, надежды.
И всё равно одна!
Работала и содержала себя. Во время работы ела в психбольнице, дома старалась, есть меньше.
Все сэкономленные деньги тратила на платья.
Заимела недорогую портниху, покупала ткани и выдумывала невероятные фасоны, которые постоянно меняла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31