Три миллиона четыреста тысяч долларов — это значительный ущерб? Не очень, но лет на пять потянет. Вот это и ждет тебя в Москве, если не будешь отвечать на мои вопросы. Следователь ГУЭП с ордером и наручниками тебя ждет. И из Шереметьева поедешь прямиком в Бутырку. Ты спал с Катей?
— Нет.
— Шурик, боже тебя упаси соврать!
— Нет! Не спал я с ней! Нет! — закричал Борщевский. — Доволен? К этому шло, давно, еще в университете. И если бы не ты с наркотой…
— Которую я тебе подложил?.. Ладно, проехали. Ты все правильно рассчитал. Получаешь контроль над компанией, заключаешь контракт с вояками, три четыреста из отката возвращаешь на счет «Терры». И все шито-крыто. Ты только одного не учел. Люди дорожат компанией. И они уже не совки. Марину сразу насторожило, что пропал бланк с печатью. Она рассказала Дание, та взяла под контроль все счета. А если быть откровенным, то я с самого начала знал, что ты не упустишь шанса. Верного, как тебе казалось. Тебя погубила самовлюбленность. Ты умный, тебе просто не везло, а все остальные тупые бакланы. Ты до сих пор так думаешь?
— Ты меня спровоцировал!
— Да что ты говоришь? — удивился Герман. — Я его спровоцировал! А он спровоцировался. Какая дуся!
— Зачем ты затеял этот разговор? — хмуро спросил Борщевский.
— Сейчас поймешь.
Герман достал мобильник и набрал номер домашнего телефона. Ответила служанка.
— Мадам дома?
— Да, сэр. Но она не подходит к телефону.
— Передайте, что ее ждет Саша Борщевский. В ресторане «Сасафразе», на Йорквиле. Пусть приезжает, если хочет его увидеть. Прямо сейчас, у него мало времени.
Герман спрятал телефон и удовлетворенно кивнул:
— Ну вот. Сейчас она примчится. А если не примчится, то я ничего не понимаю в жизни. Вы побеседуете. Ты расскажешь ей все, о чем мы с тобой говорили. Все, как было, а не так, как тебе удобно думать. Начиная с наркоты, кончая акциями. И вот что учти: хоть полусловом соврешь — посажу. Клянусь. Я пойму, соврал ты или не соврал. Потом сядешь в такси и уедешь в аэропорт. И моли бога, чтобы мы никогда больше не встретились. Все понял?
— Все, — буркнул Борщевский.
Подкатил серебристый «мерседес», резко затормозил возле бара. Официант кинулся к нему, предупредительно открыл дверцу. Герман и Борщевский встали. Катя подошла к столу, резко спросила:
— Что здесь происходит?
— Наш общий друг тебе сейчас все объяснит, — любезно ответил Герман. — А я пока погуляю, не буду мешать. Потом, если не возражаешь, мы поговорим о наших делах. Сейчас я уже готов к этому разговору.
Он допил виски и неторопливо направился по этой самой богатой улице Торонто, уходящей вдаль, по пути считая фонарные столбы, стоявшие через каждые пятьдесят метров.
Сто метров. Главное — не оглянуться.
Сто пятьдесят…
Улица Йорквил была достопримечательностью Торонто. Пешеходная, как московский Арбат, заполненная картинными галереями, кафе, бутиками. С двух сторон улицу замыкали самые дорогие башни кондоминимумов города «Принц Артур» с одной стороны и «Белэйр» с другой.
Двести пятьдесят.
Не обернуться, только не обернуться!
Триста.
По уик-эндам здесь катала молодежь на велосипедах и роликах. В будние дни улицу наполняли туристы и деловые люди, приходившие сюда на деловой ланч.
Триста пятьдесят.
Четыреста пятьдесят.
Улица кончилась, он свернул на Avenue road оставив слева отель «Four Seasons».
Пятьсот метров.
Можно идти быстрее, но время от этого быстрей не пойдет.
Каменели плечи, свинцовой тяжестью наливалась шея.
Не обернуться!
Километр.
Герман сделал полный круг и подошел к небольшому скверу с другой стороны Йорквила.
Километр сто.
Герман сел на скамейку и выкурил сигарету.
Теперь можно.
Он оглянулся.
Такси не было. «Мерседес» был. За столиком бара сидела Катя.
Одна.
XII
Она сидела, облокотившись на стол, ладонью подперев щеку, стряхивала пепел с сигареты в кофейную чашку. Герман заказал виски и сел напротив.
— Ты много пьешь, — заметила она как бы между прочим, попутно.
— А ты много куришь, — в тон ей, тоже словно между прочим, отозвался Герман.
— Ненавижу. Господи, как я тебя ненавижу, — так же устало, попутно, как говорят о чем-то постороннем, произнесла она. — Ты унизил его, растоптал его человеческое достоинство.
— Понятно, — кивнул Герман. — Значит, вы поговорили. И он был самокритичен. Насколько самокритичен?
— Ты заставил его говорить о себе страшные вещи. Ты заставил его говорить их мне. Мне, которую он любил! Ты заставил его говорить вслух то, о чем человек даже наедине с собой боится думать!
— Это про что? — заинтересовался Герман. — Про наркоту? Кстати, забыл спросить. И тогда забыл, и сейчас. Зачем он связался с наркотой? Сам вроде не кололся…
— Ему были нужны деньги.
— А попросить у родителей?
— Они давали только на обед.
— А на что еще нужно студенту?
— На театр. На ресторан. На цветы.
— На цветы тебе?
— Да, мне!
— Это очень уважительная причина. Если тебе — тогда да. А заработать? Попроситься ко мне в бригаду стекла мыть? Понимаю, руки от щелочи сохнут. А от торговлишки наркотой не сохнут.
Герман взял принесенное официантом виски и залпом выпил.
— Ты ошибаешься, я его не унизил. И не растоптал его достоинство. Подонка нельзя унизить. Нельзя растоптать то, чего нет. Про то, как он украл у Тольца снимки и прислал тебе, он успел рассказать? А про то, как он разводил тебя на любовь, а сам думал только о бабках?
— Ну, хватит, — поморщилась Катя. — Смени пластинку. Ты не его унизил, ты унизил меня. Ты мое достоинство втоптал в грязь. А заодно и свое. Ты хотел поговорить о наших делах. Начинай.
— Ты уверена, что в состоянии говорить о делах?
— Да, уверена!
— Что ж…Ты просила, чтобы я подал в суд заявление о разводе, а ты свое отзовешь. Я не сделаю этого.
Катя безразлично пожала плечами:
— Я в этом не сомневалась.
— Объясню, почему. Если инициатива развода будет исходить от меня, суд установит такой график моего общения с детьми, которого потребуешь ты…
— Ты много с ними общаешься? — с иронией перебила Катя. — Сколько общался, столько и будешь.
— Это ты говоришь сейчас. Потом скажешь, что я плохо на них влияю. Извини, но я не хочу зависеть от твоего настроения. Как, когда и сколько мне видеть детей — пусть это определит суд. Его решение будет обязательным для нас обоих. Второе — о совместно нажитом имуществе. Ты имеешь право на половину всего, что у нас есть. Но при разделе нашего имущества делятся и все наши долги.
— Вот как, у нас много долгов? Сколько?
— Ровно столько, сколько имущества. Наш городской дом стоит примерно шесть миллионов долларов. За него мы должны шесть миллионов долларов. Загородный дом — около семи миллионов. Долг за него — семь миллионов. Акции «Терры» при нынешней конъюнктуре оцениваются миллионов в сорок. Ровно сорок миллионов мы за них должны.
— Ты хочешь сказать, что у нас ничего нет? — нахмурилась Катя. — И ты думаешь, я поверю? Кому мы должны?
— Трастовому фонду, который управляет нашим имуществом.
— Что это за фонд? Откуда он взялся?
— Совет директоров траста в Насау, на Багамах. А создал его я.
— Ничего не понимаю! Ты можешь объяснить по-человечески?
— Попробую, — пообещал Герман. — Хотя это очень непросто. Траст был создан для того, чтобы защитить мой бизнес…
— От чего?
— От всего. От любых наездов. От любых попыток захватить его, от кого бы они ни исходили. Схему разрабатывала целая бригада международных юристов. Мисс Фридман ты платишь долларов четыреста в час?
— Триста.
— А мои адвокаты стоили от тысячи до полутора тысяч долларов в час. Они отработали свой гонорар. Схема юридически безупречна. Самая большая трудность была в том, чтобы найти банк, который одолжит уполномоченному фонда сорок миллионов долларов. Всего на несколько секунд. Я нашел такой банк. Банк дал кредит фонду, фонд дал кредит мне под залог моего имущества. После этого я вернул банку долг фонда. А мой долг фонду остался. И существует по сей день.
Поэтому компанию нельзя конфисковать. На ее активы нельзя наложить арест. Нет никакого смысла меня сажать или убивать. И даже если я сам, своей рукой подпишу документы на передачу «Терры» третьим лицам, они ее не получат. Чтобы новый владелец получил компанию, он должен будет сначала заплатить долг фонду.
— Не вешай мне лапшу на уши! — презрительно бросила Катя. — С какой стати ты будешь подписывать такие документы?
— Есть много способов заставить человека подписать любую бумагу. И есть много людей, которые все эти способы знают. Один из способов — паяльник в задницу.
Ее передернуло от отвращения.
— Господи, в какой грязи ты живешь!
— В той же, что и ты. Только ты об этом не знала. А я знал. Теперь и ты знаешь.
— Значит, я ничего не получу? Ты к этому все ведешь?
— Почему? — возразил Герман. — Что захочешь, то и получишь. Хочешь получить сорок шесть процентов акций «Терры»? Имеешь право. Но сначала тебе придется выложить двадцать миллионов долларов фонду.
— Ты считаешь меня идиоткой? Фонд твой. Значит, его активы подлежат разделу!
— Я не сказал, что фонд мой. Я его контролирую, но принадлежит он не мне. В этом и весь фокус.
— Жулики твои адвокаты!
— Нет. Искусство юриста в том и состоит, чтобы достичь цели, не нарушая законов. Они справились с задачей.
— Что ж, времени ты не терял. Очень хорошо подготовился к разговору!
— Ты не услышала меня, — устало укорил Герман. — Эту схему я внедрил много лет назад. И меньше всего имея в виду тебя. Но любая схема универсальна. Она работает всегда. Сработала и против тебя. Если бы ты больше интересовалась моими делами, ты бы это знала.
— Чего ты добиваешься? — гневно вскинулась Катя. — Чтобы я отозвала заявление о разводе? Не будет этого! Я голой уйду от тебя! Нищей! Плевать мне на твои деньги!
— Успокойся. Нищета тебе не грозит. При разводе муж обязан обеспечить жене тот уровень жизни, к какому она привыкла. Ты будешь жить как жила. Будешь тратить столько, сколько тратила. Я буду платить за дом, за обучение ребят, за прислугу. Окончательное решение об имуществе примет суд. А вот про то, что ты будешь управлять компанией — про это забудь. Слишком много в нее вложено. Слишком много людей от нее зависит. Твой Шурик не только подонок, он еще и дурак, — не сдержавшись, добавил Герман. — Даже не дал себе труда узнать, что такое раздел имущества в Канаде. Решил, как в Москве, раз-два и готово. Такой процесс, как наш, займет от трех до пяти лет. И еще не известно, чем кончится.
— Я его всю равно люблю! — оскорбленно, зло выкрикнула Катя. — И всегда буду любить! Слышишь? Всегда!
Герман почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Опустив глаза, чтобы не выдать бешенства и тоски, он произнес раздельно, четко, бесстрастно:
— У тебя будет способ доказать ему свою любовь. Я посажу его на пять лет. Передачи ему будешь носить, в лагерь на свидания ездить. Вот тогда весь мир увидит, что ты его действительно любишь.
— Ты обещал не давать делу ход! — возмутилась Катя. — Ты обещал!
— Я передумал.
Он так и сидел, опустив глаза, глядя на свои руки. Потом медленно поднял взгляд на Катю. Она смотрела на него так, словно впервые увидела — с интересом, с сочувствием, с пониманием. Так же, с сочувствием, негромко спросила:
— Ты, наверное, сейчас очень себе нравишься. А, Гера? Победитель!
— Нет, — сказал он. — Я очень себе не нравлюсь. До того не нравлюсь, что даже не знаю, как буду бриться по утрам и смотреть на себя в зеркало. Послушай, милая моя, как же мы довели себя до этого? А? Как мы умудрились дойти до жизни такой?
— Да вот, умудрились, — рассеянно отозвалась она. — И тут уж ничего не поделаешь.
— Нет, — возразил Герман. — У человека всегда есть выбор. Всегда.
— Ты думаешь? Какой выбор у нас?
— Начать все с начала. С нуля. С первого свидания. Помнишь, где было наше первое свидание? У входа в парк Горького. В шесть вечера в субботу я буду тебя там ждать.
— Ты хочешь сказать, что я приду? — язвительно изумилась она, как бы вернувшись в русло прежнего нервного, злобного разговора.
— Нет. Я хочу сказать, что буду тебя ждать. И это все, что я хочу сказать.
— Не дождешься!
— Что ж, это будет твой выбор.
Катя встала и молча пошла к «мерседесу», на ходу доставая из сумочки ключи. Неожиданно остановилась, повернулась.
Герман замер.
Сейчас она скажет…
Она сказала:
— Чуть не забыла. Тебе звонили из Москвы. Просили передать: Эдик Маркиш умер…
* * *
Отпевали Маркиша в деревне Ключи на высоком песчаном берегу Рыбинского моря в деревянной церквушке, которую он сторожил. Возле нее стояли два джипа, «БМВ», «вольво» и маленький синий «фиат-браво», на котором ездила Дания. К ним прибавился черный «мерседес» Германа, усилив контраст между убогостью церковного двора и дорогими машинами. Накрапывал мелкий осенний дождь, с моря тянул ветер, как бы сдвигая на южную сторону кроны сосен.
Когда Герман вошел в церковь, отпевание уже шло. Старый священник бормотал заупокойную молитву, потряхивая кадилом. На подставках стоял гроб из полированного дуба, заваленный осенними астрами и георгинами. В цветах чернела бородища Маркиша, из нее торчал толстый нос.
Людей было мало — несколько деревенских старух, среди которых Герман приметил соседку Эдуарда, самогонщицу бабу Клаву, человек шесть московского вида молодых людей в джинсах в обтяжку, отчего они казались тонконогими. Поэты, понял Герман. В изножье гроба с горящими свечечками в руках застыли хорошо одетые женщины в черных кружевных накидках. Герман узнал Рахиль, еще одну бывшую жену Маркиша. Вдовы.
Увидев Германа, Дания благодарно улыбнулась ему сквозь слезы и протянула свечку, затеплив ее от своей. В ответ на его вопросительный взгляд негромко сказала:
— Рак.
— Он знал?
— Знал.
«Мне не дожить до зимы», — вспомнились Герману слова Маркиша.
Он не дожил до зимы.
«Стихи — это то, что всегда сбывается».
Одним поэтом стало меньше в России.
«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя…»
Отпевание закончилось. Тонконогие поэты суетливо подняли тяжелый гроб и понесли к выходу. Скорбной группой следом поплыли вдовы.
Герман вышел из церкви и закурил. Какая-то бабулька, спешившая из магазина, приостановилась, привлеченная видом богатых похорон, уважительно полюбопытствовала:
— Кого хоронят, сынок?
«Поэта», — хотел ответить Герман, но вместо этого неожиданно для себя сказал:
— Меня.
— Оюшки! — ахнула бабулька. — А ты кто?
— Не знаю.
Через несколько дней, в субботу, он подъехал к парку Горького, поднялся в администрацию и отыскал радиорубку.
— Я хочу, чтобы вы прокрутили одну старую песню, — обратился он к радисту, молодому тощему парню в бейсболке козырьком назад.
— Ноу проблем. Песен у нас много. Денег у нас мало.
— Уравновесим, — пообещал Герман. — Как называется песня, не знаю. Кто поет, тоже не знаю.
— Что же вы знаете? — удивился радист.
— Слова. Они такие: «На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый след, но пропал за поворотом санный след».
— Минутку! — Парень глубоко задумался, потом ринулся к стеллажам и откуда-то снизу извлек картонную коробку с магнитофонной пленкой. — Есть. Запись семьдесят шестого года. Но качество не ахти.
— Неважно, — успокоил его Герман и вручил стодолларовую купюру.
— Балуете, — засмущался радист. — За эти бабки я буду гонять ее весь вечер.
— Весь вечер не нужно. Раза два-три. Хватит.
— О`кей. Приходите еще!..
Герман пересек площадь перед центральной колоннадой и сел на парапет подземного перехода, где когда-то, двадцать лет назад, ждал Катю и гадал, придет ли она на первое в их жизни свидание. Так же, как тогда, жил своей предвечерней жизнью парк, плыло в воздухе колесо обозрения и в динамиках звучала та же песня:
Я могла бы побежать за поворот,
Я могла бы побежать за поворот,
Я могла бы побежать за поворот.
Я могла, но только гордость не дает…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Нет.
— Шурик, боже тебя упаси соврать!
— Нет! Не спал я с ней! Нет! — закричал Борщевский. — Доволен? К этому шло, давно, еще в университете. И если бы не ты с наркотой…
— Которую я тебе подложил?.. Ладно, проехали. Ты все правильно рассчитал. Получаешь контроль над компанией, заключаешь контракт с вояками, три четыреста из отката возвращаешь на счет «Терры». И все шито-крыто. Ты только одного не учел. Люди дорожат компанией. И они уже не совки. Марину сразу насторожило, что пропал бланк с печатью. Она рассказала Дание, та взяла под контроль все счета. А если быть откровенным, то я с самого начала знал, что ты не упустишь шанса. Верного, как тебе казалось. Тебя погубила самовлюбленность. Ты умный, тебе просто не везло, а все остальные тупые бакланы. Ты до сих пор так думаешь?
— Ты меня спровоцировал!
— Да что ты говоришь? — удивился Герман. — Я его спровоцировал! А он спровоцировался. Какая дуся!
— Зачем ты затеял этот разговор? — хмуро спросил Борщевский.
— Сейчас поймешь.
Герман достал мобильник и набрал номер домашнего телефона. Ответила служанка.
— Мадам дома?
— Да, сэр. Но она не подходит к телефону.
— Передайте, что ее ждет Саша Борщевский. В ресторане «Сасафразе», на Йорквиле. Пусть приезжает, если хочет его увидеть. Прямо сейчас, у него мало времени.
Герман спрятал телефон и удовлетворенно кивнул:
— Ну вот. Сейчас она примчится. А если не примчится, то я ничего не понимаю в жизни. Вы побеседуете. Ты расскажешь ей все, о чем мы с тобой говорили. Все, как было, а не так, как тебе удобно думать. Начиная с наркоты, кончая акциями. И вот что учти: хоть полусловом соврешь — посажу. Клянусь. Я пойму, соврал ты или не соврал. Потом сядешь в такси и уедешь в аэропорт. И моли бога, чтобы мы никогда больше не встретились. Все понял?
— Все, — буркнул Борщевский.
Подкатил серебристый «мерседес», резко затормозил возле бара. Официант кинулся к нему, предупредительно открыл дверцу. Герман и Борщевский встали. Катя подошла к столу, резко спросила:
— Что здесь происходит?
— Наш общий друг тебе сейчас все объяснит, — любезно ответил Герман. — А я пока погуляю, не буду мешать. Потом, если не возражаешь, мы поговорим о наших делах. Сейчас я уже готов к этому разговору.
Он допил виски и неторопливо направился по этой самой богатой улице Торонто, уходящей вдаль, по пути считая фонарные столбы, стоявшие через каждые пятьдесят метров.
Сто метров. Главное — не оглянуться.
Сто пятьдесят…
Улица Йорквил была достопримечательностью Торонто. Пешеходная, как московский Арбат, заполненная картинными галереями, кафе, бутиками. С двух сторон улицу замыкали самые дорогие башни кондоминимумов города «Принц Артур» с одной стороны и «Белэйр» с другой.
Двести пятьдесят.
Не обернуться, только не обернуться!
Триста.
По уик-эндам здесь катала молодежь на велосипедах и роликах. В будние дни улицу наполняли туристы и деловые люди, приходившие сюда на деловой ланч.
Триста пятьдесят.
Четыреста пятьдесят.
Улица кончилась, он свернул на Avenue road оставив слева отель «Four Seasons».
Пятьсот метров.
Можно идти быстрее, но время от этого быстрей не пойдет.
Каменели плечи, свинцовой тяжестью наливалась шея.
Не обернуться!
Километр.
Герман сделал полный круг и подошел к небольшому скверу с другой стороны Йорквила.
Километр сто.
Герман сел на скамейку и выкурил сигарету.
Теперь можно.
Он оглянулся.
Такси не было. «Мерседес» был. За столиком бара сидела Катя.
Одна.
XII
Она сидела, облокотившись на стол, ладонью подперев щеку, стряхивала пепел с сигареты в кофейную чашку. Герман заказал виски и сел напротив.
— Ты много пьешь, — заметила она как бы между прочим, попутно.
— А ты много куришь, — в тон ей, тоже словно между прочим, отозвался Герман.
— Ненавижу. Господи, как я тебя ненавижу, — так же устало, попутно, как говорят о чем-то постороннем, произнесла она. — Ты унизил его, растоптал его человеческое достоинство.
— Понятно, — кивнул Герман. — Значит, вы поговорили. И он был самокритичен. Насколько самокритичен?
— Ты заставил его говорить о себе страшные вещи. Ты заставил его говорить их мне. Мне, которую он любил! Ты заставил его говорить вслух то, о чем человек даже наедине с собой боится думать!
— Это про что? — заинтересовался Герман. — Про наркоту? Кстати, забыл спросить. И тогда забыл, и сейчас. Зачем он связался с наркотой? Сам вроде не кололся…
— Ему были нужны деньги.
— А попросить у родителей?
— Они давали только на обед.
— А на что еще нужно студенту?
— На театр. На ресторан. На цветы.
— На цветы тебе?
— Да, мне!
— Это очень уважительная причина. Если тебе — тогда да. А заработать? Попроситься ко мне в бригаду стекла мыть? Понимаю, руки от щелочи сохнут. А от торговлишки наркотой не сохнут.
Герман взял принесенное официантом виски и залпом выпил.
— Ты ошибаешься, я его не унизил. И не растоптал его достоинство. Подонка нельзя унизить. Нельзя растоптать то, чего нет. Про то, как он украл у Тольца снимки и прислал тебе, он успел рассказать? А про то, как он разводил тебя на любовь, а сам думал только о бабках?
— Ну, хватит, — поморщилась Катя. — Смени пластинку. Ты не его унизил, ты унизил меня. Ты мое достоинство втоптал в грязь. А заодно и свое. Ты хотел поговорить о наших делах. Начинай.
— Ты уверена, что в состоянии говорить о делах?
— Да, уверена!
— Что ж…Ты просила, чтобы я подал в суд заявление о разводе, а ты свое отзовешь. Я не сделаю этого.
Катя безразлично пожала плечами:
— Я в этом не сомневалась.
— Объясню, почему. Если инициатива развода будет исходить от меня, суд установит такой график моего общения с детьми, которого потребуешь ты…
— Ты много с ними общаешься? — с иронией перебила Катя. — Сколько общался, столько и будешь.
— Это ты говоришь сейчас. Потом скажешь, что я плохо на них влияю. Извини, но я не хочу зависеть от твоего настроения. Как, когда и сколько мне видеть детей — пусть это определит суд. Его решение будет обязательным для нас обоих. Второе — о совместно нажитом имуществе. Ты имеешь право на половину всего, что у нас есть. Но при разделе нашего имущества делятся и все наши долги.
— Вот как, у нас много долгов? Сколько?
— Ровно столько, сколько имущества. Наш городской дом стоит примерно шесть миллионов долларов. За него мы должны шесть миллионов долларов. Загородный дом — около семи миллионов. Долг за него — семь миллионов. Акции «Терры» при нынешней конъюнктуре оцениваются миллионов в сорок. Ровно сорок миллионов мы за них должны.
— Ты хочешь сказать, что у нас ничего нет? — нахмурилась Катя. — И ты думаешь, я поверю? Кому мы должны?
— Трастовому фонду, который управляет нашим имуществом.
— Что это за фонд? Откуда он взялся?
— Совет директоров траста в Насау, на Багамах. А создал его я.
— Ничего не понимаю! Ты можешь объяснить по-человечески?
— Попробую, — пообещал Герман. — Хотя это очень непросто. Траст был создан для того, чтобы защитить мой бизнес…
— От чего?
— От всего. От любых наездов. От любых попыток захватить его, от кого бы они ни исходили. Схему разрабатывала целая бригада международных юристов. Мисс Фридман ты платишь долларов четыреста в час?
— Триста.
— А мои адвокаты стоили от тысячи до полутора тысяч долларов в час. Они отработали свой гонорар. Схема юридически безупречна. Самая большая трудность была в том, чтобы найти банк, который одолжит уполномоченному фонда сорок миллионов долларов. Всего на несколько секунд. Я нашел такой банк. Банк дал кредит фонду, фонд дал кредит мне под залог моего имущества. После этого я вернул банку долг фонда. А мой долг фонду остался. И существует по сей день.
Поэтому компанию нельзя конфисковать. На ее активы нельзя наложить арест. Нет никакого смысла меня сажать или убивать. И даже если я сам, своей рукой подпишу документы на передачу «Терры» третьим лицам, они ее не получат. Чтобы новый владелец получил компанию, он должен будет сначала заплатить долг фонду.
— Не вешай мне лапшу на уши! — презрительно бросила Катя. — С какой стати ты будешь подписывать такие документы?
— Есть много способов заставить человека подписать любую бумагу. И есть много людей, которые все эти способы знают. Один из способов — паяльник в задницу.
Ее передернуло от отвращения.
— Господи, в какой грязи ты живешь!
— В той же, что и ты. Только ты об этом не знала. А я знал. Теперь и ты знаешь.
— Значит, я ничего не получу? Ты к этому все ведешь?
— Почему? — возразил Герман. — Что захочешь, то и получишь. Хочешь получить сорок шесть процентов акций «Терры»? Имеешь право. Но сначала тебе придется выложить двадцать миллионов долларов фонду.
— Ты считаешь меня идиоткой? Фонд твой. Значит, его активы подлежат разделу!
— Я не сказал, что фонд мой. Я его контролирую, но принадлежит он не мне. В этом и весь фокус.
— Жулики твои адвокаты!
— Нет. Искусство юриста в том и состоит, чтобы достичь цели, не нарушая законов. Они справились с задачей.
— Что ж, времени ты не терял. Очень хорошо подготовился к разговору!
— Ты не услышала меня, — устало укорил Герман. — Эту схему я внедрил много лет назад. И меньше всего имея в виду тебя. Но любая схема универсальна. Она работает всегда. Сработала и против тебя. Если бы ты больше интересовалась моими делами, ты бы это знала.
— Чего ты добиваешься? — гневно вскинулась Катя. — Чтобы я отозвала заявление о разводе? Не будет этого! Я голой уйду от тебя! Нищей! Плевать мне на твои деньги!
— Успокойся. Нищета тебе не грозит. При разводе муж обязан обеспечить жене тот уровень жизни, к какому она привыкла. Ты будешь жить как жила. Будешь тратить столько, сколько тратила. Я буду платить за дом, за обучение ребят, за прислугу. Окончательное решение об имуществе примет суд. А вот про то, что ты будешь управлять компанией — про это забудь. Слишком много в нее вложено. Слишком много людей от нее зависит. Твой Шурик не только подонок, он еще и дурак, — не сдержавшись, добавил Герман. — Даже не дал себе труда узнать, что такое раздел имущества в Канаде. Решил, как в Москве, раз-два и готово. Такой процесс, как наш, займет от трех до пяти лет. И еще не известно, чем кончится.
— Я его всю равно люблю! — оскорбленно, зло выкрикнула Катя. — И всегда буду любить! Слышишь? Всегда!
Герман почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Опустив глаза, чтобы не выдать бешенства и тоски, он произнес раздельно, четко, бесстрастно:
— У тебя будет способ доказать ему свою любовь. Я посажу его на пять лет. Передачи ему будешь носить, в лагерь на свидания ездить. Вот тогда весь мир увидит, что ты его действительно любишь.
— Ты обещал не давать делу ход! — возмутилась Катя. — Ты обещал!
— Я передумал.
Он так и сидел, опустив глаза, глядя на свои руки. Потом медленно поднял взгляд на Катю. Она смотрела на него так, словно впервые увидела — с интересом, с сочувствием, с пониманием. Так же, с сочувствием, негромко спросила:
— Ты, наверное, сейчас очень себе нравишься. А, Гера? Победитель!
— Нет, — сказал он. — Я очень себе не нравлюсь. До того не нравлюсь, что даже не знаю, как буду бриться по утрам и смотреть на себя в зеркало. Послушай, милая моя, как же мы довели себя до этого? А? Как мы умудрились дойти до жизни такой?
— Да вот, умудрились, — рассеянно отозвалась она. — И тут уж ничего не поделаешь.
— Нет, — возразил Герман. — У человека всегда есть выбор. Всегда.
— Ты думаешь? Какой выбор у нас?
— Начать все с начала. С нуля. С первого свидания. Помнишь, где было наше первое свидание? У входа в парк Горького. В шесть вечера в субботу я буду тебя там ждать.
— Ты хочешь сказать, что я приду? — язвительно изумилась она, как бы вернувшись в русло прежнего нервного, злобного разговора.
— Нет. Я хочу сказать, что буду тебя ждать. И это все, что я хочу сказать.
— Не дождешься!
— Что ж, это будет твой выбор.
Катя встала и молча пошла к «мерседесу», на ходу доставая из сумочки ключи. Неожиданно остановилась, повернулась.
Герман замер.
Сейчас она скажет…
Она сказала:
— Чуть не забыла. Тебе звонили из Москвы. Просили передать: Эдик Маркиш умер…
* * *
Отпевали Маркиша в деревне Ключи на высоком песчаном берегу Рыбинского моря в деревянной церквушке, которую он сторожил. Возле нее стояли два джипа, «БМВ», «вольво» и маленький синий «фиат-браво», на котором ездила Дания. К ним прибавился черный «мерседес» Германа, усилив контраст между убогостью церковного двора и дорогими машинами. Накрапывал мелкий осенний дождь, с моря тянул ветер, как бы сдвигая на южную сторону кроны сосен.
Когда Герман вошел в церковь, отпевание уже шло. Старый священник бормотал заупокойную молитву, потряхивая кадилом. На подставках стоял гроб из полированного дуба, заваленный осенними астрами и георгинами. В цветах чернела бородища Маркиша, из нее торчал толстый нос.
Людей было мало — несколько деревенских старух, среди которых Герман приметил соседку Эдуарда, самогонщицу бабу Клаву, человек шесть московского вида молодых людей в джинсах в обтяжку, отчего они казались тонконогими. Поэты, понял Герман. В изножье гроба с горящими свечечками в руках застыли хорошо одетые женщины в черных кружевных накидках. Герман узнал Рахиль, еще одну бывшую жену Маркиша. Вдовы.
Увидев Германа, Дания благодарно улыбнулась ему сквозь слезы и протянула свечку, затеплив ее от своей. В ответ на его вопросительный взгляд негромко сказала:
— Рак.
— Он знал?
— Знал.
«Мне не дожить до зимы», — вспомнились Герману слова Маркиша.
Он не дожил до зимы.
«Стихи — это то, что всегда сбывается».
Одним поэтом стало меньше в России.
«Отпусти ему грехи его вольныя и невольныя…»
Отпевание закончилось. Тонконогие поэты суетливо подняли тяжелый гроб и понесли к выходу. Скорбной группой следом поплыли вдовы.
Герман вышел из церкви и закурил. Какая-то бабулька, спешившая из магазина, приостановилась, привлеченная видом богатых похорон, уважительно полюбопытствовала:
— Кого хоронят, сынок?
«Поэта», — хотел ответить Герман, но вместо этого неожиданно для себя сказал:
— Меня.
— Оюшки! — ахнула бабулька. — А ты кто?
— Не знаю.
Через несколько дней, в субботу, он подъехал к парку Горького, поднялся в администрацию и отыскал радиорубку.
— Я хочу, чтобы вы прокрутили одну старую песню, — обратился он к радисту, молодому тощему парню в бейсболке козырьком назад.
— Ноу проблем. Песен у нас много. Денег у нас мало.
— Уравновесим, — пообещал Герман. — Как называется песня, не знаю. Кто поет, тоже не знаю.
— Что же вы знаете? — удивился радист.
— Слова. Они такие: «На тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый свет, на тебе сошелся клином белый след, но пропал за поворотом санный след».
— Минутку! — Парень глубоко задумался, потом ринулся к стеллажам и откуда-то снизу извлек картонную коробку с магнитофонной пленкой. — Есть. Запись семьдесят шестого года. Но качество не ахти.
— Неважно, — успокоил его Герман и вручил стодолларовую купюру.
— Балуете, — засмущался радист. — За эти бабки я буду гонять ее весь вечер.
— Весь вечер не нужно. Раза два-три. Хватит.
— О`кей. Приходите еще!..
Герман пересек площадь перед центральной колоннадой и сел на парапет подземного перехода, где когда-то, двадцать лет назад, ждал Катю и гадал, придет ли она на первое в их жизни свидание. Так же, как тогда, жил своей предвечерней жизнью парк, плыло в воздухе колесо обозрения и в динамиках звучала та же песня:
Я могла бы побежать за поворот,
Я могла бы побежать за поворот,
Я могла бы побежать за поворот.
Я могла, но только гордость не дает…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27