Залог внес Герман. Он же договорился с капитаном российского траулера, Кузнецова контрабандой вывезли из Канады. Залог пропал. Иван клялся, что при первой же возможности отдаст, но возможности все не появлялось.
Как это бывает с организованными, беспощадно требовательными к себе и к другим людьми, в их окружении часто есть человек, которому прощается то, что не прощается никому. Он служит как бы психологическим буфером, отдушиной, с ним можно позволить себе расслабиться, быть непринципиальным. Таким человеком был для Германа Иван Кузнецов. Задерживая выплату двух миллионов долларов, Герман всего лишь хотел преподать ему урок: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Если бы Иван пришел и покаялся, Герман обматерил бы его и деньги отдал. Но он пошел к Хвату, прекрасно зная, кто такой Хват и какими способами он выколачивает долги. Этого Герман простить не мог. И все-таки скверно было на душе, тяжело, пакостно.
Из состояния угрюмой задумчивости Германа вывело деликатное покашливание водителя. «Мерседес» стоял возле парадной двери офиса с изящным, тонкой золотой вязи, логотипом компании «Тера».
— Приехали, Герман Ильич.
Герман вылез из машины и поднялся по лестнице на четвертый этаж, здороваясь с попадавшимися ему навстречу сотрудниками. Он старался быть приветливым, но получалось, видно, не очень, на него испуганно оглядывались и старались быстрей прошмыгнуть мимо.
О дне приезда Германа в Москву в компании всегда знали заранее, приводили в порядок дела, помня о нетерпимости шефа к любой расхлябанности, готовили свои вопросы. Герман старался привозить новые идеи, подсказанные изучением мировой конъюнктуры. Последним его нововведением была франчеза — торговля не через свою сеть, которая уже стала слишком большой и трудноуправляемой, а через специализированные магазины, принадлежащие частным лицам. «Терра» давала им долгосрочные кредиты на покупку, аренду и оборудование помещений, брала на себя обучение персонала, поставляла без предоплаты обувь новых коллекций. Направление было очень перспективное, основная трудность заключалась в том, чтобы не ошибиться в выборе партнера. Приходилось докапываться до всей подноготной кандидата. Любит выпить — не годится, часто меняет любовниц — не годится, сын наркоман — не годится. Менеджеры по кадрам приходили в отчаяние от того, как мало в России людей, способных управлять делом. Герман возражал: нужно удивляться тому, что они есть, что такие люди еще сохранились после десятилетий, когда любая инициатива пресекалась с помощью 153-й статьи УК РСФСР. Герман очень хорошо ее помнил:
«Частнопредпринимательская деятельность с использованием государственных, кооперативных или иных общественных форм — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет…
Коммерческое посредничество, осуществляемое частными лицами в виде промысла или в целях обогащения, — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет…
Действия, предусмотренными частями первой и второй настоящей статьи, повлекшие обогащение в особо крупных размерах, — наказываются лишением свободы на срок до десяти лет с конфискацией имущества…»
До десяти лет. Как за убийство. И это не при царе Горохе было — вчера.
Как вспомнишь, так вздрогнешь.
Нынешний приезд Германа в Москву был никак не связан с делами компании, поэтому он ощущал некоторую неловкость, даже неуместность своего появления в офисе «Терры». Но и не заехать было нельзя. О его прилете знали, из Мурманска он звонил в хозяйственное управление — распорядился прислать машину в «Шереметьево-2». Не появиться значило дать повод для слухов. А слухи в России никогда не бывают оптимистическими. И чем меньше фактов, тем они тревожнее. Так и до паники недалеко.
Кабинет Германа располагался в дальнем углу обширного, в триста квадратных метров, зала. Раньше здесь был сборочный цех завода. Когда «Терра» взяла этаж в аренду, станки убрали, застелили пол серым ковролином, а зал разделили невысокими, в три четверти человеческого роста, перегородкам на некое подобие персональных кабинетиков. Это была западная система организации офисов: каждый как бы на виду и одновременно сам по себе. Здесь же были просторные выгородки для демонстрационных залов, где оптовики знакомились с новыми моделями обуви.
Зал заканчивался коридором, по сторонам которого располагались кабинеты руководителей и приемная, в которой властвовала Марина, бывшая секретарша Тольца в кооперативе «Балчуг». За прошедшие годы из топ-модели она превратилась в гранд-даму, успела побывать замужем за каким-то дипломатом, в браке с которым родила двух девочек-близнецов, воспитывала их одна, очень дорожила своей работой в «Терре» и была страстной патриоткой компании. Катя дико к ней ревновала и не без оснований. Марина нравилась Герману, в ней появилась женственность, какой не было в молодости, но их отношения не выходили за границы взаимной симпатии. Служебные романы никогда ни к чему хорошему не приводят — на этом Герман стоял твердо.
Еще издали он заметил, что одна из дверей открыта. Это был кабинет исполнительного директора Шурика Борщевского. Он всегда сидел с раскрытой дверью — смотрел, кто проходит по начальственному коридору. Лишь когда ему нужно было сделать важный звонок, дверь закрывалась.
При виде Германа Борщевский поспешно и словно бы суетливо поднялся из-за стола, потом сел, снова встал. На его холеном высокомерном лице отразились растерянность и будто бы даже испуг.
— Что с тобой? — удивился Герман.
— Со мной? Нет, ничего. Что-то случилось? Ты в Москве. Не предупредил…
— Есть проблемы?
— Нет, никаких. Впрочем…
Герман нахмурился. Он уже знал, что сейчас услышит какую-нибудь пакость.
— Ну? Что?
— Наша фура из Словакии попала в аварию. Под Смоленском. Столкнулась с панелевозом. Водитель погиб. Обуви было на двести тысяч баксов. Часть растащили — местные и менты.
— Страховка?
— Оформили. Были проблемы: наш водитель оказался поддатый. Удалось замять.
— Почему он оказался поддатый?
— А я-то при чем?
— В приказ: директора транспортного управления лишить премии по итогам года, — распорядился Герман. — Еще раз выпустит на линию поддатого — будет уволен.
— Не круто? — усомнился Борщевский. — Не может же он каждого водилу обнюхивать. Да они и не пьют. Засадят через клизму сто пятьдесят
— полный кайф и запаха никакого.
— А кому за этим следить — мне? Пусть жопы обнюхивает! Все?
— Звонили из Минобороны, из Управления тылом. Полковник Семенчук.
— Чего ему?
— Удивлен, что ты не реагируешь на его предложение возобновить переговоры о контракте на обувь для армии. Намекнул, что будет вынужден искать другую фирму.
— Пусть ищет, — бросил Герман, выбирая из связки на брелоке ключ от своего кабинета.
— Ты уверен, что это правильное решение?
— Я поручал тебе этим заниматься?
— Нет, но…
— Ну так и занимайся своими делами!
— Как скажешь. Хозяин — барин.
Борщевский безразлично, но одновременно словно бы с облегчением пожал плечами, вернулся в кабинет и плотно прикрыл дверь. Герман с недоумением посмотрел ему вслед. Последнее время Шурик держался с ним вызывающе независимо, даже с некоторой пренебрежительностью, как если бы работа в «Терре» утратила для него ценность и он лишь ждет повода, чтобы швырнуть заявление об уходе, так как ему осточертело прогибаться за те жалкие гроши, которые Герман ему платит. Зарплата Шурика составляла восемь тысяч долларов в месяц. Таких денег ему не могли дать нигде. Предположение, что он решил стать рантье, тоже отпадало. Борщевский содержал две семьи, дорогих любовниц, любил хорошие рестораны, не чурался и казино, где мог оставить за вечер тысячу долларов.
Человек с таким образом жизни плохо подходит для роли второго лица в крупной компании. Давно нужно было с ним распрощаться, но Герман медлил. Промедление было вызвано не только тем, что специалиста такой квалификации, как Борщевский, найти было непросто. Постоянная готовность Шурика при малейшем промахе шефа подставить его по полной программе заставляла Германа не расслабляться, быть постоянно настороже. Борщевский никогда не переступал опасную черту. Ощутив, что недовольство Германа вот-вот достигнет критической точки, он генерировал интересные идеи, которые шли на пользу делу.
Была и еще одна причина, в которой Герман вполне отдавал себе отчет, хоть и не без некоторого смущения и снисходительной насмешки над собственной слабостью: скрытая за лицемерным сочувствием зависть Шурика к его успехам в бизнесе сладостно и одновременно противно, как расчесывание лишая, тешила самолюбие Германа.
Нынешняя реакция Борщевского на появление Германа в офисе «Терры» была очень странной. Суетливость, испуг, потом явное облегчение.
Чего-то ждал? Чего?
Чего-то боялся? Чего?
Герман включил компьютер и вызвал на монитор данные о ходе внедрения франчезы. Но уже через минуту понял, что не может заставить себя вникнуть в существо дела. Цифры не оживали, графики оставались нагромождением мертвых ломаных линий. Что-то было не так. Не в делах — в нем самом.
Что? Почему не оставляет его ощущение какой-то глубинной неправильности, надтреснутости жизни?
Из приемной заглянула Марина, приветливо улыбнулась:
— С приездом, Герман. Как долетел?
— Нормально.
— Звонит полковник Семенчук из Минобороны. Что сказать?
— Меня нет.
— Когда будешь?
— Для него никогда.
— Он знает, что ты в Москве, — предупредила Марина.
— Уже не в Москве, — буркнул Герман. — Уже лечу над Атлантикой. Забронируй билет до Монреаля. На ближайший рейс.
— До Монреаля? Или до Торонто?
— До Монреаля. Тачку оставил в аэропорту. Ехать потом за ней — день терять.
— Понято. Звонил Иван Кузнецов, просил соединить, когда ты появишься. Будешь говорить?
— Нет.
— Ты не будешь говорить с Иваном? — удивилась Марина.
— Мне не о чем с ним говорить.
— Что происходит, Герман? Ты на себя не похож.
— Не знаю. Вроде бы ничего… Нет, не знаю.
И он действительно не знал. Знал только одно: не хочет он больше оставаться в Москве. Ни на час. Не совпал он в этот приезд с Москвой.
До ближайшего самолета в Монреаль оставалось полдня, их нужно было чем-то заполнить. Герман позвонил Демину. Дежурный ответил, что его нет и сегодня не будет. Автоответчик матери сообщил, что она вернется в Москву в первых числах сентября. Каждую весну мать уезжала в деревню под Псковом. Герман купил ей там дом, все лето она увлеченно возилась на огороде, заготавливая несметное количество соленых огурцов и варенья, которые потом не знала куда девать. Возвращаясь в Москву, превращалась из крестьянки в светскую даму, регулярно объезжала магазины «Терры» и по электронной почте сообщала Герману обо всех замеченных недостатках. А зимними вечерами разбирала семейный архив с целью издать мемуары мужа, детство которого пришлось на годы гражданской войны на Украине. При встречах мать с гордостью показывала Герману найденные листки с воспоминаниями, которые отец иногда принимался писать, но никогда не заканчивал: «На чистокровном ахалтекинце, подаренном коннозаводчиком Шнеерзоном, сердечно благодарным большевикам за освобождение от гнета царизма, в Жмеринку въехал Клим Ворошилов со своей свитой. У всех были красные лица. Они еле держались в седлах. Наверное, от усталости».
В записной книжке Германа было несколько телефонов старых друзей не друзей, но хороших товарищей, с которыми он сохранил отношения и встречался, когда приезжал в Москву. Все они были не из мира бизнеса, в разговорах с ними Герман забывал о делах и временами ловил себя на мысли, что они живут той жизнью, какой жил бы и он, не сложись обстоятельства так, как они сложились. Иногда он сочувствовал им. Они так и остались в своих московских кухнях. Иногда завидовал, как цирковой гонщик на мотоцикле по вертикальной стене завидует зрителям
Но сегодня никому из них звонить не хотелось. И Герман вдруг понял, что есть только один человек, которого он хотел бы увидеть — самый никчемный из всех людей, какие ему встречались, патологический бездельник, пьяница и чревоугодник, бабник, болтун, поэт, автор множества стихов, из которых Герман помнил только одно:
Говорила клизма клизме:
Не ханжа я вовсе, но
Кроме жопы в организме
Я не вижу ничего.
Звали его Эдуард Маркиш.
XIII
«Эдуард Маркиш.
Найти…»
Герман познакомился с ним в самом начале своей семейной жизни, когда ему с Катей пришлось срочно искать жилье. У Маркиша была комната в старом доме на Неглинке. Дом поставили на капитальный ремонт, почти всех жильцов уже переселили, в семикомнатной коммунальной квартире остался только Маркиш с маленькой некрасивой женой Рахилью и трехлетней дочерью. Остальные комнаты он сдавал, резонно рассудив, что нечего им пустовать, когда столько людей в Москве мыкаются без жилья. Постояльцами его были студенты, курсанты военных училищ, снабженцы из провинции, мелкие спекулянты из Грузии, сбежавшие от мужей жены, выгнанные женами мужья и вообще все, кому нужно было на время перекантоваться. Плату Маркиш брал вперед, забывал, у кого и когда брал. Этим пользовались и расплачивались по большей частью портвейном «Агдам» и красным болгарским сухим вином «Гымза». В этой квартире и поселилась молодая семья Ермаковых.
Герман прожил на Неглинке три месяца, и все время у него было ощущение, что он на птичьем базаре. Он угорел от мелькания людей, от непрекращающихся телефонных звонков, от бесконечных, на всю ночь, яростных споров о политике, литературе, философии и религии. Тема религии особенно занимала Маркиша. Какое-то время назад он крестился в православной церкви, но был словно не очень уверен в правильности выбора и пристрастно обсуждал преимущества и недостатки иудаизма, католичества и православия, как покупатель, уже оплативший покупку, пытается убедить себя, что сделал все правильно. Молодые поэты, закатывая глаза, заунывными голосами читали стихи. Молодые художники притаскивали картины и злобно доказывали право на свое виденье мира. Молодые барды хрипели под Высоцкого. А в центре всего этого гама возлежал на продавленной тахте в гостиной Эдуард Маркиш в зеленом стеганом халате до пят
— короткий, поперек себя шире, пузатый, кривоногий, с толстым носом, заросший до глаз черной бородищей такой густоты, что перед тем как закурить вонючую «Приму» или опрокинуть стопарь, ему приходилось рукой отыскивать и освобождать рот.
Рано утром, когда Герман с Катей наспех завтракали перед лекциями, он появлялся на кухне, с интересом рассматривал себя в зеркало и произносил:
— От длительного употребления алкоголя в лице появляется нечто лисье.
И тут же набрасывался на жену, если та еще не ушла:
— Ты почему дома? Быстро на работу! Денежку зарабатывай! Уволят — кто меня будет кормить?
И что Германа всегда поражало, так это то, что Рахиль не огрызалась, а напротив — словно бы расцветала, чмокала мужа в торчащий из бороды нос, подхватывала дочь и убегала по бесконечному коридору. Услышав, что хлопнула входная дверь, Эдуард назидательно говорил:
— Вот так! Пойти, что ли, вздремнуть?
Герман ожидал, что Катя потребует немедленно увезти ее из этого бедлама, но ей неожиданно понравилось. Появляясь в гостиной, она сразу оказывалась в центре внимания, поэты посвящали ей стихи, художники рисовали ее портреты, а гости с Кавказа провозглашали в ее честь цветистые тосты. Позже она всегда интересовалась, как дела у Эдика. А когда того все-таки выперли с Неглинки в двухкомнатную квартиру в Гольянове, уговорила Германа поехать к нему на новоселье.
Маркиш был лет на десять старше Германа. Курс или два проучился в Институте культуры, бросил, загремел в армию. Потом завербовался в Воркуту, чтобы заработать на кооператив, несколько лет проработал проходчиком на шахте. Денег не заработал, потому что копить не умел и не любил, но приобрел стойкое отвращение к физическому труду и к работе вообще. Числился методистом в заводском Доме культуры, раз в месяц приезжал расписаться в ведомости. Зарплату тут же отдавал директору, а на жизнь зарабатывал тем, что писал сценарии для команд КВН, которые в советские времена были на каждом уважающем себя предприятии. Если команда выигрывала, ему, кроме гонорара, платили премии из богатых профсоюзных касс. А поскольку сценарии он писал для обеих соревнующихся команд, одна из них непременно выигрывала, так что свою премию он получал всегда. Но денег все равно не хватало, он у всех занимал и никогда вовремя не отдавал. Но долги помнил. И когда вдруг отдавал, это воспринималось как поступок благородного человека, почти как подвиг.
Позже, в постсоветские времена, когда интерес к КВН угас, а профсоюзные кассы исчезли вместе с профсоюзами, зарабатывал на выборах в одномандатных округах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Как это бывает с организованными, беспощадно требовательными к себе и к другим людьми, в их окружении часто есть человек, которому прощается то, что не прощается никому. Он служит как бы психологическим буфером, отдушиной, с ним можно позволить себе расслабиться, быть непринципиальным. Таким человеком был для Германа Иван Кузнецов. Задерживая выплату двух миллионов долларов, Герман всего лишь хотел преподать ему урок: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Если бы Иван пришел и покаялся, Герман обматерил бы его и деньги отдал. Но он пошел к Хвату, прекрасно зная, кто такой Хват и какими способами он выколачивает долги. Этого Герман простить не мог. И все-таки скверно было на душе, тяжело, пакостно.
Из состояния угрюмой задумчивости Германа вывело деликатное покашливание водителя. «Мерседес» стоял возле парадной двери офиса с изящным, тонкой золотой вязи, логотипом компании «Тера».
— Приехали, Герман Ильич.
Герман вылез из машины и поднялся по лестнице на четвертый этаж, здороваясь с попадавшимися ему навстречу сотрудниками. Он старался быть приветливым, но получалось, видно, не очень, на него испуганно оглядывались и старались быстрей прошмыгнуть мимо.
О дне приезда Германа в Москву в компании всегда знали заранее, приводили в порядок дела, помня о нетерпимости шефа к любой расхлябанности, готовили свои вопросы. Герман старался привозить новые идеи, подсказанные изучением мировой конъюнктуры. Последним его нововведением была франчеза — торговля не через свою сеть, которая уже стала слишком большой и трудноуправляемой, а через специализированные магазины, принадлежащие частным лицам. «Терра» давала им долгосрочные кредиты на покупку, аренду и оборудование помещений, брала на себя обучение персонала, поставляла без предоплаты обувь новых коллекций. Направление было очень перспективное, основная трудность заключалась в том, чтобы не ошибиться в выборе партнера. Приходилось докапываться до всей подноготной кандидата. Любит выпить — не годится, часто меняет любовниц — не годится, сын наркоман — не годится. Менеджеры по кадрам приходили в отчаяние от того, как мало в России людей, способных управлять делом. Герман возражал: нужно удивляться тому, что они есть, что такие люди еще сохранились после десятилетий, когда любая инициатива пресекалась с помощью 153-й статьи УК РСФСР. Герман очень хорошо ее помнил:
«Частнопредпринимательская деятельность с использованием государственных, кооперативных или иных общественных форм — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет…
Коммерческое посредничество, осуществляемое частными лицами в виде промысла или в целях обогащения, — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет…
Действия, предусмотренными частями первой и второй настоящей статьи, повлекшие обогащение в особо крупных размерах, — наказываются лишением свободы на срок до десяти лет с конфискацией имущества…»
До десяти лет. Как за убийство. И это не при царе Горохе было — вчера.
Как вспомнишь, так вздрогнешь.
Нынешний приезд Германа в Москву был никак не связан с делами компании, поэтому он ощущал некоторую неловкость, даже неуместность своего появления в офисе «Терры». Но и не заехать было нельзя. О его прилете знали, из Мурманска он звонил в хозяйственное управление — распорядился прислать машину в «Шереметьево-2». Не появиться значило дать повод для слухов. А слухи в России никогда не бывают оптимистическими. И чем меньше фактов, тем они тревожнее. Так и до паники недалеко.
Кабинет Германа располагался в дальнем углу обширного, в триста квадратных метров, зала. Раньше здесь был сборочный цех завода. Когда «Терра» взяла этаж в аренду, станки убрали, застелили пол серым ковролином, а зал разделили невысокими, в три четверти человеческого роста, перегородкам на некое подобие персональных кабинетиков. Это была западная система организации офисов: каждый как бы на виду и одновременно сам по себе. Здесь же были просторные выгородки для демонстрационных залов, где оптовики знакомились с новыми моделями обуви.
Зал заканчивался коридором, по сторонам которого располагались кабинеты руководителей и приемная, в которой властвовала Марина, бывшая секретарша Тольца в кооперативе «Балчуг». За прошедшие годы из топ-модели она превратилась в гранд-даму, успела побывать замужем за каким-то дипломатом, в браке с которым родила двух девочек-близнецов, воспитывала их одна, очень дорожила своей работой в «Терре» и была страстной патриоткой компании. Катя дико к ней ревновала и не без оснований. Марина нравилась Герману, в ней появилась женственность, какой не было в молодости, но их отношения не выходили за границы взаимной симпатии. Служебные романы никогда ни к чему хорошему не приводят — на этом Герман стоял твердо.
Еще издали он заметил, что одна из дверей открыта. Это был кабинет исполнительного директора Шурика Борщевского. Он всегда сидел с раскрытой дверью — смотрел, кто проходит по начальственному коридору. Лишь когда ему нужно было сделать важный звонок, дверь закрывалась.
При виде Германа Борщевский поспешно и словно бы суетливо поднялся из-за стола, потом сел, снова встал. На его холеном высокомерном лице отразились растерянность и будто бы даже испуг.
— Что с тобой? — удивился Герман.
— Со мной? Нет, ничего. Что-то случилось? Ты в Москве. Не предупредил…
— Есть проблемы?
— Нет, никаких. Впрочем…
Герман нахмурился. Он уже знал, что сейчас услышит какую-нибудь пакость.
— Ну? Что?
— Наша фура из Словакии попала в аварию. Под Смоленском. Столкнулась с панелевозом. Водитель погиб. Обуви было на двести тысяч баксов. Часть растащили — местные и менты.
— Страховка?
— Оформили. Были проблемы: наш водитель оказался поддатый. Удалось замять.
— Почему он оказался поддатый?
— А я-то при чем?
— В приказ: директора транспортного управления лишить премии по итогам года, — распорядился Герман. — Еще раз выпустит на линию поддатого — будет уволен.
— Не круто? — усомнился Борщевский. — Не может же он каждого водилу обнюхивать. Да они и не пьют. Засадят через клизму сто пятьдесят
— полный кайф и запаха никакого.
— А кому за этим следить — мне? Пусть жопы обнюхивает! Все?
— Звонили из Минобороны, из Управления тылом. Полковник Семенчук.
— Чего ему?
— Удивлен, что ты не реагируешь на его предложение возобновить переговоры о контракте на обувь для армии. Намекнул, что будет вынужден искать другую фирму.
— Пусть ищет, — бросил Герман, выбирая из связки на брелоке ключ от своего кабинета.
— Ты уверен, что это правильное решение?
— Я поручал тебе этим заниматься?
— Нет, но…
— Ну так и занимайся своими делами!
— Как скажешь. Хозяин — барин.
Борщевский безразлично, но одновременно словно бы с облегчением пожал плечами, вернулся в кабинет и плотно прикрыл дверь. Герман с недоумением посмотрел ему вслед. Последнее время Шурик держался с ним вызывающе независимо, даже с некоторой пренебрежительностью, как если бы работа в «Терре» утратила для него ценность и он лишь ждет повода, чтобы швырнуть заявление об уходе, так как ему осточертело прогибаться за те жалкие гроши, которые Герман ему платит. Зарплата Шурика составляла восемь тысяч долларов в месяц. Таких денег ему не могли дать нигде. Предположение, что он решил стать рантье, тоже отпадало. Борщевский содержал две семьи, дорогих любовниц, любил хорошие рестораны, не чурался и казино, где мог оставить за вечер тысячу долларов.
Человек с таким образом жизни плохо подходит для роли второго лица в крупной компании. Давно нужно было с ним распрощаться, но Герман медлил. Промедление было вызвано не только тем, что специалиста такой квалификации, как Борщевский, найти было непросто. Постоянная готовность Шурика при малейшем промахе шефа подставить его по полной программе заставляла Германа не расслабляться, быть постоянно настороже. Борщевский никогда не переступал опасную черту. Ощутив, что недовольство Германа вот-вот достигнет критической точки, он генерировал интересные идеи, которые шли на пользу делу.
Была и еще одна причина, в которой Герман вполне отдавал себе отчет, хоть и не без некоторого смущения и снисходительной насмешки над собственной слабостью: скрытая за лицемерным сочувствием зависть Шурика к его успехам в бизнесе сладостно и одновременно противно, как расчесывание лишая, тешила самолюбие Германа.
Нынешняя реакция Борщевского на появление Германа в офисе «Терры» была очень странной. Суетливость, испуг, потом явное облегчение.
Чего-то ждал? Чего?
Чего-то боялся? Чего?
Герман включил компьютер и вызвал на монитор данные о ходе внедрения франчезы. Но уже через минуту понял, что не может заставить себя вникнуть в существо дела. Цифры не оживали, графики оставались нагромождением мертвых ломаных линий. Что-то было не так. Не в делах — в нем самом.
Что? Почему не оставляет его ощущение какой-то глубинной неправильности, надтреснутости жизни?
Из приемной заглянула Марина, приветливо улыбнулась:
— С приездом, Герман. Как долетел?
— Нормально.
— Звонит полковник Семенчук из Минобороны. Что сказать?
— Меня нет.
— Когда будешь?
— Для него никогда.
— Он знает, что ты в Москве, — предупредила Марина.
— Уже не в Москве, — буркнул Герман. — Уже лечу над Атлантикой. Забронируй билет до Монреаля. На ближайший рейс.
— До Монреаля? Или до Торонто?
— До Монреаля. Тачку оставил в аэропорту. Ехать потом за ней — день терять.
— Понято. Звонил Иван Кузнецов, просил соединить, когда ты появишься. Будешь говорить?
— Нет.
— Ты не будешь говорить с Иваном? — удивилась Марина.
— Мне не о чем с ним говорить.
— Что происходит, Герман? Ты на себя не похож.
— Не знаю. Вроде бы ничего… Нет, не знаю.
И он действительно не знал. Знал только одно: не хочет он больше оставаться в Москве. Ни на час. Не совпал он в этот приезд с Москвой.
До ближайшего самолета в Монреаль оставалось полдня, их нужно было чем-то заполнить. Герман позвонил Демину. Дежурный ответил, что его нет и сегодня не будет. Автоответчик матери сообщил, что она вернется в Москву в первых числах сентября. Каждую весну мать уезжала в деревню под Псковом. Герман купил ей там дом, все лето она увлеченно возилась на огороде, заготавливая несметное количество соленых огурцов и варенья, которые потом не знала куда девать. Возвращаясь в Москву, превращалась из крестьянки в светскую даму, регулярно объезжала магазины «Терры» и по электронной почте сообщала Герману обо всех замеченных недостатках. А зимними вечерами разбирала семейный архив с целью издать мемуары мужа, детство которого пришлось на годы гражданской войны на Украине. При встречах мать с гордостью показывала Герману найденные листки с воспоминаниями, которые отец иногда принимался писать, но никогда не заканчивал: «На чистокровном ахалтекинце, подаренном коннозаводчиком Шнеерзоном, сердечно благодарным большевикам за освобождение от гнета царизма, в Жмеринку въехал Клим Ворошилов со своей свитой. У всех были красные лица. Они еле держались в седлах. Наверное, от усталости».
В записной книжке Германа было несколько телефонов старых друзей не друзей, но хороших товарищей, с которыми он сохранил отношения и встречался, когда приезжал в Москву. Все они были не из мира бизнеса, в разговорах с ними Герман забывал о делах и временами ловил себя на мысли, что они живут той жизнью, какой жил бы и он, не сложись обстоятельства так, как они сложились. Иногда он сочувствовал им. Они так и остались в своих московских кухнях. Иногда завидовал, как цирковой гонщик на мотоцикле по вертикальной стене завидует зрителям
Но сегодня никому из них звонить не хотелось. И Герман вдруг понял, что есть только один человек, которого он хотел бы увидеть — самый никчемный из всех людей, какие ему встречались, патологический бездельник, пьяница и чревоугодник, бабник, болтун, поэт, автор множества стихов, из которых Герман помнил только одно:
Говорила клизма клизме:
Не ханжа я вовсе, но
Кроме жопы в организме
Я не вижу ничего.
Звали его Эдуард Маркиш.
XIII
«Эдуард Маркиш.
Найти…»
Герман познакомился с ним в самом начале своей семейной жизни, когда ему с Катей пришлось срочно искать жилье. У Маркиша была комната в старом доме на Неглинке. Дом поставили на капитальный ремонт, почти всех жильцов уже переселили, в семикомнатной коммунальной квартире остался только Маркиш с маленькой некрасивой женой Рахилью и трехлетней дочерью. Остальные комнаты он сдавал, резонно рассудив, что нечего им пустовать, когда столько людей в Москве мыкаются без жилья. Постояльцами его были студенты, курсанты военных училищ, снабженцы из провинции, мелкие спекулянты из Грузии, сбежавшие от мужей жены, выгнанные женами мужья и вообще все, кому нужно было на время перекантоваться. Плату Маркиш брал вперед, забывал, у кого и когда брал. Этим пользовались и расплачивались по большей частью портвейном «Агдам» и красным болгарским сухим вином «Гымза». В этой квартире и поселилась молодая семья Ермаковых.
Герман прожил на Неглинке три месяца, и все время у него было ощущение, что он на птичьем базаре. Он угорел от мелькания людей, от непрекращающихся телефонных звонков, от бесконечных, на всю ночь, яростных споров о политике, литературе, философии и религии. Тема религии особенно занимала Маркиша. Какое-то время назад он крестился в православной церкви, но был словно не очень уверен в правильности выбора и пристрастно обсуждал преимущества и недостатки иудаизма, католичества и православия, как покупатель, уже оплативший покупку, пытается убедить себя, что сделал все правильно. Молодые поэты, закатывая глаза, заунывными голосами читали стихи. Молодые художники притаскивали картины и злобно доказывали право на свое виденье мира. Молодые барды хрипели под Высоцкого. А в центре всего этого гама возлежал на продавленной тахте в гостиной Эдуард Маркиш в зеленом стеганом халате до пят
— короткий, поперек себя шире, пузатый, кривоногий, с толстым носом, заросший до глаз черной бородищей такой густоты, что перед тем как закурить вонючую «Приму» или опрокинуть стопарь, ему приходилось рукой отыскивать и освобождать рот.
Рано утром, когда Герман с Катей наспех завтракали перед лекциями, он появлялся на кухне, с интересом рассматривал себя в зеркало и произносил:
— От длительного употребления алкоголя в лице появляется нечто лисье.
И тут же набрасывался на жену, если та еще не ушла:
— Ты почему дома? Быстро на работу! Денежку зарабатывай! Уволят — кто меня будет кормить?
И что Германа всегда поражало, так это то, что Рахиль не огрызалась, а напротив — словно бы расцветала, чмокала мужа в торчащий из бороды нос, подхватывала дочь и убегала по бесконечному коридору. Услышав, что хлопнула входная дверь, Эдуард назидательно говорил:
— Вот так! Пойти, что ли, вздремнуть?
Герман ожидал, что Катя потребует немедленно увезти ее из этого бедлама, но ей неожиданно понравилось. Появляясь в гостиной, она сразу оказывалась в центре внимания, поэты посвящали ей стихи, художники рисовали ее портреты, а гости с Кавказа провозглашали в ее честь цветистые тосты. Позже она всегда интересовалась, как дела у Эдика. А когда того все-таки выперли с Неглинки в двухкомнатную квартиру в Гольянове, уговорила Германа поехать к нему на новоселье.
Маркиш был лет на десять старше Германа. Курс или два проучился в Институте культуры, бросил, загремел в армию. Потом завербовался в Воркуту, чтобы заработать на кооператив, несколько лет проработал проходчиком на шахте. Денег не заработал, потому что копить не умел и не любил, но приобрел стойкое отвращение к физическому труду и к работе вообще. Числился методистом в заводском Доме культуры, раз в месяц приезжал расписаться в ведомости. Зарплату тут же отдавал директору, а на жизнь зарабатывал тем, что писал сценарии для команд КВН, которые в советские времена были на каждом уважающем себя предприятии. Если команда выигрывала, ему, кроме гонорара, платили премии из богатых профсоюзных касс. А поскольку сценарии он писал для обеих соревнующихся команд, одна из них непременно выигрывала, так что свою премию он получал всегда. Но денег все равно не хватало, он у всех занимал и никогда вовремя не отдавал. Но долги помнил. И когда вдруг отдавал, это воспринималось как поступок благородного человека, почти как подвиг.
Позже, в постсоветские времена, когда интерес к КВН угас, а профсоюзные кассы исчезли вместе с профсоюзами, зарабатывал на выборах в одномандатных округах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27