Какая вторая?
Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.
— Узнаешь?
Герман кивнул.
— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?
Демин долго молчал, потом добавил:
— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.
— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.
Это он и услышал:
— Иван Кузнецов.
Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.
X
Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.
Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.
— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?
— Выпить? Что?
— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.
— Есть «Хеннесси». Годится?
— Тащи.
Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.
— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?
— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.
— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.
— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.
— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…
— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.
— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?
— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?
— Конечно, а как же.
— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?
— Знаю.
— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?
— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.
— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.
На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:
— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!
— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.
— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.
— Какое заявление?
— О разводе. И о разделе имущества.
— И ты дашь ей развод?
— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!
— Да погоди! Что случилось?
— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?
Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.
— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?
Герман равнодушно пожал плечами:
— Почему люди расходятся?
— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?
Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!
Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!
— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.
— Не может быть!
— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Да и какая разница!
— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…
— Что?
— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!
— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.
— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.
— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, — с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать.
— Это правильно, — одобрил Борщевский. — Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить?
— Спасибо, в другой раз, — отказался Герман. — Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят.
— Ты все-таки решил подписаться на это дело? — оживился Борщевский. — Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю.
— Были причины, — уклончиво отозвался Герман. — Больше их нет.
— Откат согласовали?
— Сам согласуешь.
— Но я должен знать, на какую цифру ориентироваться.
— Если бы я подписывал контракт, цифра была бы «нуль».
— То есть как? — удивился Борщевский.
— А вот так. Нуль, — повторил Герман. — Никакого отката. Ни цента.
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Никогда они на это не пойдут!
— Не пойдут, пусть ищут другого поставщика.
— Ничего не понимаю. А кто же будет подписывать контракт, если не ты?
— Чего тут непонятного? Я же тебе сказал, что Катя подала на раздел имущества. Она получит сорок шесть процентов акций «Терры». Кому она отдаст их в доверительное управление? Тот и будет подписывать контракт. Кому захочет, тому и отдаст. Может, другу детства. Или даже тебе.
— При чем тут я? — встревожился Борщевский.
— А почему не ты? Человек опытный, структуру «Терры» знаешь. Она тебе доверяет. Впрочем, это решать ей. Я даже думать об этом не хочу.
— Сорок шесть процентов — это не контрольный пакет, — напомнил Борщевский.
— Еще восемь купит у Тольца. Ее посредник уже договорился с Яном. Сорок шесть и восемь — пятьдесят четыре процента. Это больше контрольного пакета.
— А почему бы тебе самому не купить пакет Тольца?
— Слишком дорого. Он заломил три с половиной миллиона. Если быть точным, три четыреста.
— Сколько?! Да он что, совсем впал в маразм? — бурно возмутился Борщевский. — Три четыреста за восемь процентов?
— Каждая вещь стоит столько, сколько можно за нее получить. Эти восемь процентов акций решают, кто будет президентом «Терры». А это стоит денег.
— Так купи сам!
— Не хочу. Я же сказал — устал. Гори оно все огнем!
— Не узнаю тебя. Ты на себя не похож.
— Я и сам себя не узнаю, — сказал Герман. — Спасибо за коньяк. Поеду домой, спать.
Через четверть часа, запирая кабинет, он отметил, что дверь Борщевского закрыта. Звонит. Кому?
Герман знал, что ответ на этот вопрос получит очень быстро. Могла позвонить Катя и потребовать разблокировать их совместный счет в банке. Это означало бы, что он ошибся в расчетах.
Катя не позвонила.
Позвонил Тольц.
XI
Борщевский прилетел в Торонто ейсом «Аэрофлота» в первый понедельник сентября на «Боинге-767», который почему-то имел название «Мусоргский». Августовские грозы отшумели, высветлили кроны кленов, промыли газоны и темную хвою сосен. Установилась та тихая, теплая пора, которую в России называют бабьим летом. На солнце блестели плоскости самолетов, ярко желтели, словно тоже тронутые осенью, заправщики и аэродромные тягачи. Герман стоял в зале прилета и смотрел, как подкатывается трап — рукав к двери первого салона «Мусоргского». Он был почему-то уверен, что Борщевский прилетел первым классом и выйдет из самолета одним из первых.
Он появился из носового салона в числе немногих VIP-пассажиров, которых любезной улыбкой провожала молоденькая бортпроводница.
Герман был уверен, что Борщевский задержится на выходе в коридор перед первичной проверкой паспортов канадскими иммиграционными властями и поболтает с ней. Он задержался, галантно поцеловал ей руку, со смехом потрепал за щечку. Потом надел солнцезащитные очки и достал документы.
Герман был уверен, что багажа у него не будет.
Багажа у него не было, лишь небольшой элегантный кейс, с какими путешествуют серьезные бизнесмены.
Но он был не похож на серьезного бизнесмена. С длинными белокурыми волосами, в коротком светлом плаще, в модных очках, он был похож на постаревшего, но все еще популярного рок-певца, путешествующего инкогнито. С видом человека, которому давно наскучили и трансатлантические перелеты, и международные аэропорты, вошел в здание терминала, снял очки и остановился, высматривая в толпе встречающих долговязую фигуру Тольца.
— Привет, Шурик, — сказал, подходя, Герман. — Как долетел?
— Ты? — неприятно удивился Борщевский. — А где…
— Ян? Ему не о чем с тобой говорить. А мне есть о чем. Поехали.
На площади Герман подозвал такси и назвал водителю адрес.
— Куда мы едем? — подозрительно спросил Борщевский.
— В одно тихое место.
— Извини, но я предпочел бы в отель. Перелет был довольно утомительный. Мне нужно привести себя в порядок и выспаться.
— У тебя будет время выспаться. Через три часа рейс на Москву. В самолете и выспишься.
— Что ты этим хочешь сказать?
— То, что сказал. Через три часа ты улетишь в Москву. Хочешь спросить, почему? Потерпи, объясню.
Такси миновало оживленные городские кварталы и остановилось возле ресторанчика «Сасафраз» на улице Йорквил. Герман велел водителю ждать и прошел в бар. Сезон уже кончился, но несколько белых пластмассовых столиков с такими же белыми стульями еще стояли под разноцветными зонтами. Легкий ветер, шевелил парусину зонтов. Ни одного посетителя в баре не было.
— Располагайся. Здесь мы можем спокойно поговорить. Секунду! — Герман подозвал официанта и сделал заказ. — Скажу сразу, чтобы к этому больше не возвращаться. Почему тебя встретил я, а не Тольц. Ты ведь прилетел, чтобы купить у него акции «Терры», верно? Можешь не отвечать, я и так знаю. Так вот, акции у него купил я. Так что к нашим делам он больше никакого отношения не имеет.
— Ты же не хотел! — возмущенно напомнил Борщевский. — Сам сказал, я тебя за язык не тянул!
— Это была минутная слабость. Я понял, что не имею права отдавать компанию в руки людей, которые разорят ее за полгода.
— Какого же черта Ян меня вызвал?!
— По моей просьбе. Он не мог мне отказать.
Официант принес два стакана темного виски со льдом и две чашки черного кофе.
— Виски хорошее, «Чивас Ригал», бурбон, мягче любого скотча, даже «Уокера», — заверил Герман. — Кофе тоже хороший, здесь его готовят по особому рецепту. Угощайся. А я расскажу, как мне видится вся картина. Если в чем-нибудь ошибусь, поправь, не стесняйся.
Он сделал глоток виски, запил кофе и закурил.
— Не понимаю, о чем нам разговаривать, — высокомерно бросил Борщевский.
— Я вообще не понимаю, что происходит. То, что я работаю у тебя, еще не значит, что ты можешь обращаться со мной, как с холуем!
— Ты уже не работаешь у меня. Приказ подписан. Вернешься в Москву, сдашь дела Дание. Так что мы сейчас на равных. Знаешь, как тут говорят? У нас свободная страна. Не хочешь слушать? Можешь встать и уйти. Но не советую. Очень не советую, пожалеешь.
— Это почему же?
— Дойдем и до этого, — пообещал Герман. — Начну с начала. В конце августа девяносто восьмого года, после дефолта, Катя прилетела в Москву. Мне она сказала, что на встречу с одноклассниками. Но она встречалась не с одноклассниками. Она встречалась с тобой в ресторане «Загородный»…
— Ну и что? — перебил Борщевский. — Да, она позвонила и сказала, что хочет поговорить. Я пригласил ее поужинать. Ее очень беспокоили твои дела. Я рассказал, что ситуация тяжелая, но мы справимся. Вот и все.
— Не все, — поправил Герман. — От дел компании вы перешли к воспоминаниям студенческих лет, выпили, потанцевали, правильно?
— Что тут такого? Ну, выпили, потанцевали.
— И тут ты понял, что ситуация не такая уж простая. Ты же тонкий знаток женской души. Ты сразу понял то, для чего мне потребовалось несколько лет.
— Очень интересно. Что же я понял?
— То, что перед тобой женщина благополучная, но не очень счастливая. Это открывало некие перспективы. Туманные. Не думаю, что план у тебя возник сразу. Но вскоре произошло еще одно событие. Ты помогал Тольцу отправлять багаж, вы выпили, и он от полноты чувств показал тебе некие фотоснимки. Зная ревнивый характер Кати, ты понял, что это уже кое-что. Ты украл снимки…
Борщевский встал.
— С меня хватит. Мало того, что я слушаю твои бредни, так ты и вором меня назвал!
— Я не назвал тебя вором. Я сказал, что ты украл снимки. Это оценка не личности, а поступка. Хочешь уйти? Не держу. Но тогда не удивляйся тому, что с тобой произойдет в Москве.
— Что со мной произойдет в Москве?
— В Москве и узнаешь. Сядь. Выпей и слушай. Этот разговор не доставляет мне никакого удовольствия. Тебе тоже? Верю. Но без него нам не обойтись. На чем я остановился? Да, снимки. Ты понял, что это мощная мина. Только для нее нужно выбрать нужный момент. Этот момент наступил полгода назад. Вы встречались до этого?
— Нет.
— Перезванивались?
— Она звонила. Ей хотелось поговорить. Она с ума сходила одна в твоем доме. Что я должен был делать? Бросать трубку?
— Нет, конечно, — согласился Герман. — Это невежливо. Джентльмены так не поступают. Джентльмены всегда найдут для женщины слова утешения. Все еще будет, дорогая, у тебя еще вся жизнь впереди. С твоими-то бабками, которые ты получишь при разделе совместно нажитого имущества. Только хорошо бы выкупить у Тольца его акции, чтобы получить над «Террой» полный контроль. Тебе неудобно обращаться к Яну? Какие проблемы, я сам с ним поговорю. Сколько мы можем ему предложить? Продать четыре процента плюс одну акцию он не согласен. Говорит: если продавать, то все. Три миллиона двести? Мало. Три четыреста? О"кей, на это он согласится. Сиди, сука! — рявкнул Герман, заметив, что Борщевский хочет встать. — Сиди и слушай! Но творческая мысль работает дальше. Активно работает, стимул-то какой! А почему я должен покупать акции Тольца для Кати? Если я куплю их для себя, это даст мне контроль над компанией. Но где взять такие бабки? Одолжить? У кого? И момент нельзя упускать, контракт с вояками подворачивается, богатейший контракт!.. Ты с ней спал?
— Кто? — от неожиданности переспросил Борщевский.
— Ты!
— С кем?
— С Катей!
— Мужчина на такие вопросы не отвечает!
— Где ты видишь мужчину? — поинтересовался Герман. — Кто здесь мужчина? Официант? Бармен? Ты не мужчина, Шурик. Мужчина — это не то, что у него в штанах. А то, что у него в мозгах. А в мозгах у тебя опилки. Взгляни на этот документ. Узнаешь?
Герман вынул из бумажника ксерокопию и швырнул Борщевскому.
— Это банковская инструкция, по который ты перевел три миллиона четыреста тысяч баксов с операционного счета «Терры» на счет, к которому имел доступ. Я говорю — имел, потому что он уже отменен. Фирменный бланк с печатью ты выкрал из стола у Марины. Когда я уезжаю, я оставляю ей бланки. И ты это знал. А мою подпись перевел ксероксом. Это подлог, Шурик. Не забыл, чему тебя учили в МГУ? «Мошенничество, причинившее значительный ущерб потерпевшему, наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет с конфискацией имущества».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.
— Узнаешь?
Герман кивнул.
— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?
Демин долго молчал, потом добавил:
— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.
— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.
Это он и услышал:
— Иван Кузнецов.
Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.
X
Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.
Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.
— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?
— Выпить? Что?
— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.
— Есть «Хеннесси». Годится?
— Тащи.
Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.
— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?
— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.
— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.
— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.
— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…
— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.
— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?
— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?
— Конечно, а как же.
— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?
— Знаю.
— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?
— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.
— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.
На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:
— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!
— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.
— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.
— Какое заявление?
— О разводе. И о разделе имущества.
— И ты дашь ей развод?
— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!
— Да погоди! Что случилось?
— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?
Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.
— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?
Герман равнодушно пожал плечами:
— Почему люди расходятся?
— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?
Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!
Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!
— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.
— Не может быть!
— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Да и какая разница!
— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…
— Что?
— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!
— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.
— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.
— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает. Почему? Странный закон природы. Но с этим ничего не поделаешь. Нет, Шурик. Расходиться нужно по-человечески. У нас дети, их из жизни не выкинешь. Нужно уметь проигрывать, — с тяжелым вздохом добавил Герман, хотя всегда считал, что нужно уметь выигрывать.
— Это правильно, — одобрил Борщевский. — Это по-мужски. Да, нужно уметь проигрывать. Тебе бы отдохнуть, отвлечься. Махнуть куда-нибудь на Канары. С телкой. А лучше с двумя. Есть у меня на примете. Познакомить?
— Спасибо, в другой раз, — отказался Герман. — Ладно, давай займемся делами. Завтра созвонись с полковником Семенчуком. Контракт в основном готов, остались детали. Внимательно все посмотри. Возьми наших юристов, пусть они тоже посмотрят.
— Ты все-таки решил подписаться на это дело? — оживился Борщевский. — Очень правильно! Глупо упускать такой заказ. Никак я не мог понять, почему ты отказываешься. Да и сейчас, если честно, не понимаю.
— Были причины, — уклончиво отозвался Герман. — Больше их нет.
— Откат согласовали?
— Сам согласуешь.
— Но я должен знать, на какую цифру ориентироваться.
— Если бы я подписывал контракт, цифра была бы «нуль».
— То есть как? — удивился Борщевский.
— А вот так. Нуль, — повторил Герман. — Никакого отката. Ни цента.
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Никогда они на это не пойдут!
— Не пойдут, пусть ищут другого поставщика.
— Ничего не понимаю. А кто же будет подписывать контракт, если не ты?
— Чего тут непонятного? Я же тебе сказал, что Катя подала на раздел имущества. Она получит сорок шесть процентов акций «Терры». Кому она отдаст их в доверительное управление? Тот и будет подписывать контракт. Кому захочет, тому и отдаст. Может, другу детства. Или даже тебе.
— При чем тут я? — встревожился Борщевский.
— А почему не ты? Человек опытный, структуру «Терры» знаешь. Она тебе доверяет. Впрочем, это решать ей. Я даже думать об этом не хочу.
— Сорок шесть процентов — это не контрольный пакет, — напомнил Борщевский.
— Еще восемь купит у Тольца. Ее посредник уже договорился с Яном. Сорок шесть и восемь — пятьдесят четыре процента. Это больше контрольного пакета.
— А почему бы тебе самому не купить пакет Тольца?
— Слишком дорого. Он заломил три с половиной миллиона. Если быть точным, три четыреста.
— Сколько?! Да он что, совсем впал в маразм? — бурно возмутился Борщевский. — Три четыреста за восемь процентов?
— Каждая вещь стоит столько, сколько можно за нее получить. Эти восемь процентов акций решают, кто будет президентом «Терры». А это стоит денег.
— Так купи сам!
— Не хочу. Я же сказал — устал. Гори оно все огнем!
— Не узнаю тебя. Ты на себя не похож.
— Я и сам себя не узнаю, — сказал Герман. — Спасибо за коньяк. Поеду домой, спать.
Через четверть часа, запирая кабинет, он отметил, что дверь Борщевского закрыта. Звонит. Кому?
Герман знал, что ответ на этот вопрос получит очень быстро. Могла позвонить Катя и потребовать разблокировать их совместный счет в банке. Это означало бы, что он ошибся в расчетах.
Катя не позвонила.
Позвонил Тольц.
XI
Борщевский прилетел в Торонто ейсом «Аэрофлота» в первый понедельник сентября на «Боинге-767», который почему-то имел название «Мусоргский». Августовские грозы отшумели, высветлили кроны кленов, промыли газоны и темную хвою сосен. Установилась та тихая, теплая пора, которую в России называют бабьим летом. На солнце блестели плоскости самолетов, ярко желтели, словно тоже тронутые осенью, заправщики и аэродромные тягачи. Герман стоял в зале прилета и смотрел, как подкатывается трап — рукав к двери первого салона «Мусоргского». Он был почему-то уверен, что Борщевский прилетел первым классом и выйдет из самолета одним из первых.
Он появился из носового салона в числе немногих VIP-пассажиров, которых любезной улыбкой провожала молоденькая бортпроводница.
Герман был уверен, что Борщевский задержится на выходе в коридор перед первичной проверкой паспортов канадскими иммиграционными властями и поболтает с ней. Он задержался, галантно поцеловал ей руку, со смехом потрепал за щечку. Потом надел солнцезащитные очки и достал документы.
Герман был уверен, что багажа у него не будет.
Багажа у него не было, лишь небольшой элегантный кейс, с какими путешествуют серьезные бизнесмены.
Но он был не похож на серьезного бизнесмена. С длинными белокурыми волосами, в коротком светлом плаще, в модных очках, он был похож на постаревшего, но все еще популярного рок-певца, путешествующего инкогнито. С видом человека, которому давно наскучили и трансатлантические перелеты, и международные аэропорты, вошел в здание терминала, снял очки и остановился, высматривая в толпе встречающих долговязую фигуру Тольца.
— Привет, Шурик, — сказал, подходя, Герман. — Как долетел?
— Ты? — неприятно удивился Борщевский. — А где…
— Ян? Ему не о чем с тобой говорить. А мне есть о чем. Поехали.
На площади Герман подозвал такси и назвал водителю адрес.
— Куда мы едем? — подозрительно спросил Борщевский.
— В одно тихое место.
— Извини, но я предпочел бы в отель. Перелет был довольно утомительный. Мне нужно привести себя в порядок и выспаться.
— У тебя будет время выспаться. Через три часа рейс на Москву. В самолете и выспишься.
— Что ты этим хочешь сказать?
— То, что сказал. Через три часа ты улетишь в Москву. Хочешь спросить, почему? Потерпи, объясню.
Такси миновало оживленные городские кварталы и остановилось возле ресторанчика «Сасафраз» на улице Йорквил. Герман велел водителю ждать и прошел в бар. Сезон уже кончился, но несколько белых пластмассовых столиков с такими же белыми стульями еще стояли под разноцветными зонтами. Легкий ветер, шевелил парусину зонтов. Ни одного посетителя в баре не было.
— Располагайся. Здесь мы можем спокойно поговорить. Секунду! — Герман подозвал официанта и сделал заказ. — Скажу сразу, чтобы к этому больше не возвращаться. Почему тебя встретил я, а не Тольц. Ты ведь прилетел, чтобы купить у него акции «Терры», верно? Можешь не отвечать, я и так знаю. Так вот, акции у него купил я. Так что к нашим делам он больше никакого отношения не имеет.
— Ты же не хотел! — возмущенно напомнил Борщевский. — Сам сказал, я тебя за язык не тянул!
— Это была минутная слабость. Я понял, что не имею права отдавать компанию в руки людей, которые разорят ее за полгода.
— Какого же черта Ян меня вызвал?!
— По моей просьбе. Он не мог мне отказать.
Официант принес два стакана темного виски со льдом и две чашки черного кофе.
— Виски хорошее, «Чивас Ригал», бурбон, мягче любого скотча, даже «Уокера», — заверил Герман. — Кофе тоже хороший, здесь его готовят по особому рецепту. Угощайся. А я расскажу, как мне видится вся картина. Если в чем-нибудь ошибусь, поправь, не стесняйся.
Он сделал глоток виски, запил кофе и закурил.
— Не понимаю, о чем нам разговаривать, — высокомерно бросил Борщевский.
— Я вообще не понимаю, что происходит. То, что я работаю у тебя, еще не значит, что ты можешь обращаться со мной, как с холуем!
— Ты уже не работаешь у меня. Приказ подписан. Вернешься в Москву, сдашь дела Дание. Так что мы сейчас на равных. Знаешь, как тут говорят? У нас свободная страна. Не хочешь слушать? Можешь встать и уйти. Но не советую. Очень не советую, пожалеешь.
— Это почему же?
— Дойдем и до этого, — пообещал Герман. — Начну с начала. В конце августа девяносто восьмого года, после дефолта, Катя прилетела в Москву. Мне она сказала, что на встречу с одноклассниками. Но она встречалась не с одноклассниками. Она встречалась с тобой в ресторане «Загородный»…
— Ну и что? — перебил Борщевский. — Да, она позвонила и сказала, что хочет поговорить. Я пригласил ее поужинать. Ее очень беспокоили твои дела. Я рассказал, что ситуация тяжелая, но мы справимся. Вот и все.
— Не все, — поправил Герман. — От дел компании вы перешли к воспоминаниям студенческих лет, выпили, потанцевали, правильно?
— Что тут такого? Ну, выпили, потанцевали.
— И тут ты понял, что ситуация не такая уж простая. Ты же тонкий знаток женской души. Ты сразу понял то, для чего мне потребовалось несколько лет.
— Очень интересно. Что же я понял?
— То, что перед тобой женщина благополучная, но не очень счастливая. Это открывало некие перспективы. Туманные. Не думаю, что план у тебя возник сразу. Но вскоре произошло еще одно событие. Ты помогал Тольцу отправлять багаж, вы выпили, и он от полноты чувств показал тебе некие фотоснимки. Зная ревнивый характер Кати, ты понял, что это уже кое-что. Ты украл снимки…
Борщевский встал.
— С меня хватит. Мало того, что я слушаю твои бредни, так ты и вором меня назвал!
— Я не назвал тебя вором. Я сказал, что ты украл снимки. Это оценка не личности, а поступка. Хочешь уйти? Не держу. Но тогда не удивляйся тому, что с тобой произойдет в Москве.
— Что со мной произойдет в Москве?
— В Москве и узнаешь. Сядь. Выпей и слушай. Этот разговор не доставляет мне никакого удовольствия. Тебе тоже? Верю. Но без него нам не обойтись. На чем я остановился? Да, снимки. Ты понял, что это мощная мина. Только для нее нужно выбрать нужный момент. Этот момент наступил полгода назад. Вы встречались до этого?
— Нет.
— Перезванивались?
— Она звонила. Ей хотелось поговорить. Она с ума сходила одна в твоем доме. Что я должен был делать? Бросать трубку?
— Нет, конечно, — согласился Герман. — Это невежливо. Джентльмены так не поступают. Джентльмены всегда найдут для женщины слова утешения. Все еще будет, дорогая, у тебя еще вся жизнь впереди. С твоими-то бабками, которые ты получишь при разделе совместно нажитого имущества. Только хорошо бы выкупить у Тольца его акции, чтобы получить над «Террой» полный контроль. Тебе неудобно обращаться к Яну? Какие проблемы, я сам с ним поговорю. Сколько мы можем ему предложить? Продать четыре процента плюс одну акцию он не согласен. Говорит: если продавать, то все. Три миллиона двести? Мало. Три четыреста? О"кей, на это он согласится. Сиди, сука! — рявкнул Герман, заметив, что Борщевский хочет встать. — Сиди и слушай! Но творческая мысль работает дальше. Активно работает, стимул-то какой! А почему я должен покупать акции Тольца для Кати? Если я куплю их для себя, это даст мне контроль над компанией. Но где взять такие бабки? Одолжить? У кого? И момент нельзя упускать, контракт с вояками подворачивается, богатейший контракт!.. Ты с ней спал?
— Кто? — от неожиданности переспросил Борщевский.
— Ты!
— С кем?
— С Катей!
— Мужчина на такие вопросы не отвечает!
— Где ты видишь мужчину? — поинтересовался Герман. — Кто здесь мужчина? Официант? Бармен? Ты не мужчина, Шурик. Мужчина — это не то, что у него в штанах. А то, что у него в мозгах. А в мозгах у тебя опилки. Взгляни на этот документ. Узнаешь?
Герман вынул из бумажника ксерокопию и швырнул Борщевскому.
— Это банковская инструкция, по который ты перевел три миллиона четыреста тысяч баксов с операционного счета «Терры» на счет, к которому имел доступ. Я говорю — имел, потому что он уже отменен. Фирменный бланк с печатью ты выкрал из стола у Марины. Когда я уезжаю, я оставляю ей бланки. И ты это знал. А мою подпись перевел ксероксом. Это подлог, Шурик. Не забыл, чему тебя учили в МГУ? «Мошенничество, причинившее значительный ущерб потерпевшему, наказывается лишением свободы на срок от трех до десяти лет с конфискацией имущества».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27