Но тебе очень нравилась роль бизнес-леди. За свой счет обставила кабинет шикарной мебелью, без меры тратила деньги на рекламные проспекты. И что в итоге? За несколько лет бурной деятельности в минусе оказалось 4670 долларов. И снова виноватым стал я. Потому что однажды заставил тебя взять калькулятор и посчитать приход и расход. И после этого ты говоришь, что я мешал тебе реализоваться в социальном и профессиональном плане?
— Ты не о том думаешь, Герман, — укорил Маркиш. — Ты ищешь, в чем она виновата. Лучше подумай, в чем виноват перед ней ты. Когда рушится семья, в этом всегда виноваты оба.
— Что мне делать, Эдик? — спросил Герман. — Что же мне теперь делать?
— Не знаю, Герман. Никто тебе этого не скажет. Я могу лишь сказать, чего лучше не делать.
— Чего?! Чего?!
Маркиш бестелесными, зыбкими руками расправил зыбкую бороду и заунывно продекламировал:
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда.
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
«Уже не надо, не надо, не надо», — эхом повторилось из-за окна, из тумана.
— Нет, она не ушла! — закричал Герман в пустоту. — Она не ушла! Она не ушла!
— С кем вы разговариваете? — раздался удивленный мужской голос.
Герман обернулся. На пороге гостиной стоял высокий худой человек с седыми волосами, с темными полукружиями под глазами, со шляпой в руках, в черном, поблескивающем от воды плаще. Глаза смотрели с сочувствием, понимающе.
Это был Ян Тольц.
II
Тольц бросил на диван шляпу. Не снимая плаща, прошел по гостиной, внимательно осматриваясь и как бы соразмеряя то, что видит, с тем, что ожидал увидеть.
— Значит, все правильно… Разрешите? Это не то, что вам сейчас нужно.
С этими словами наклонился над креслом и взял с колен Германа ружье. Держа его за ствол и приклад сверху, как держат за голову и за хвост гадюку, унес ружье из гостиной. Через минуту вернулся, старательно вытирая руки платком, как если бы действительно прикасался к гадюке.
— Что происходит, Герман? Вчера позвонил ваш привратник. Его встревожил ваш вид. Он приносил дрова для камина. Увидел, что вы сидите в кресле, а на коленях у вас ружье. Вы с кем-то разговаривали, хотя никого не было. Он позвонил к вам домой. Служанка ответила, что мадам приказала не звать ее к телефону. Он позвонил в офис, секретарша переключила на меня. Утром я поехал к вам. Катя сказала, что вы скорее всегда на даче… Вы так и просидели всю ночь?
Герман не ответил. Он внимательно всматривался в Тольца, напряженно пытаясь понять, почему так необычно выглядит его лицо. Понять это казалось очень важным, как человеку, забывшему какое-то слово, важно вспомнить его, чтобы убедиться, что с памятью у него все в порядке. Наконец понял:
— Вы сбрили бороду, Ян. Зачем? Она придавала вам очень респектабельный вид. Борода, трубка — эксквайр. А сейчас вы похожи на унылого российского пенсионера.
Тольц провел ладонью по подбородку, будто проверяя, хорошо ли он выбрит.
— Бороду я сбрил лет пять или шесть назад.
— Да? — удивился Герман. — А почему я заметил это только сейчас?
Тольц неодобрительно покачал головой и вышел из гостиной — спустился по лестнице, с каждым шагом становясь короче. И вот его уже как бы и не было. Лишь шляпа на диване свидетельствовала о его реальности.
Герман встал, с усилием преодолевая тяжесть, вжимающую его в кресло. Ярко горел камин, перед ним лежала стопка березовых полешек. Неподвижно висела белая портьера, как бы отяжелевшая, пропитавшаяся сыростью утреннего тумана. За окном, на площадке возле гаража, рядом с его «БМВ» стоял серый «додж» Тольца. Низко над озером стыло в тумане белесое солнце.
Начинался день.
И Герману вдруг остро, до сердечной тоски, захотелось оказаться на берегу Рыбинского моря, сидеть на бревнышке, слушать плеск воды и крик перелетных гусей. Чтобы булькала уха в котелке, балагурил Эдик Маркиш и горьковатый дым костра щекотал нос.
Такое же озеро было за окном, такая же хмурая вода, такие же темные сосны, все такое же. Такое, да не такое. Взгляду не хватало какого-то оттенка краски, как в дистиллированной воде не хватает какого-то витамина, как в чужой стране не хватает ощущения глубинной причастности к жизни. Все слышишь, все понимаешь, но уши будто заложены ватой. После переезда в Канаду Герман долго не мог отделаться от постоянного чувства глухоты. И как же приятно бывало, оказавшись в Москве, почувствовать себя своим среди своих, понимать при одном взгляде, без слов, что думает о тебе этот таксист, эта продавщица, этот мент, официант в ресторане, даже случайный прохожий. Будто включался звук.
Герман неожиданно подумал о том, о чем никогда раньше не думал. А как же Катя уже двенадцать лет живет с этим постоянным ощущением глухоты? Его часто раздражали ее подруги, по большей части разведенки — недобрые, завистливые, с постоянными разговорами о деньгах, о том, какие все мужики козлы и какие мы, бабы, дуры. Он не понимал, за каким чертом она устраивает для них «пати», приглашает на уик-энды на дачу. А сейчас вдруг дошло: а с кем ей общаться, чтобы хоть на время вернуться в полнозвучную жизнь, стать своей среди своих, кем он становился в Москве? Дома не насидишься, с матерью и отцом не о чем говорить, дети в своих делах. Он летал в Россию раз в месяц, она не бывала в Москве годами.
Как же ты жила, Катя, все эти двенадцать лет?
В гостиную вернулся Тольц, поставил на стол литровую бутылку финской водки и хрустальный стакан. Налил на три четверти, кивнул:
— Выпейте. Это то, что вам сейчас нужно.
Герман взял стакан, живо представляя, как водка омоет мозги и заставит забыть о том, о чем он напряженно думал всю ночь и о чем думать было мучительно трудно. Но, помедлив, поставил стакан на стол. Он не додумал какую-то мысль, очень важную, имеющую значение для всей его жизни, а водка лишь на время глушит проблемы, потом они возвращаются с многократно возросшей остротой. И тот путь, который уже прошел, придется пройти снова.
— Нет, Ян, — сказал Герман в ответ на непонимающий взгляд Тольца. — Пить можно, когда ты в порядке. Когда не в порядке, пить нельзя. Это всегда плохо кончается.
— Так и не скажете, что случилось?
Герман неопределенно кивнул в сторону листков на столе:
— Можете посмотреть.
— Что это?
— Заявление о разводе.
— Вы решили развестись? — поразился Тольц. — Вы с ума сошли! Почему?
— Не я, она, — отозвался Герман.
Тольц как бы недоверчиво подсел к столу, внимательно прочитал заявление и все страницы, заполненные ссылками на законодательные акты Канады — юридическое обоснование, составленное мисс Фридман, адвокатом истца. Затем вернулся к заявлению.
— Странно. Катя никогда не производила впечатления женщины, вынужденной экономить на всем. Вы действительно скрывали доходы?
— Да ничего я не скрывал, — отмахнулся Герман. — Она и понятия не имела, сколько мы тратим. Ее это не интересовало. Сколько хотела, столько и тратила.
— «На протяжении двадцати лет существования брака ответчик активно пресекал попытки истца, миссис Ермаковой, реализоваться в социальном и профессиональном плане, в результате чего оказались невостребованные знания, полученные ею во время обучения на юридическом факультете Московского государственного университета»,
— прочитал Тольц. — Серьезный аргумент.
— О чем вы говорите? А то не знаете, чего стоят эти знания! Они и в России никому не нужны, а здесь им вообще грош цена!
— Знаете, Герман, о чем я думаю? — помолчав, проговорил Тольц. — Что такое счастье в молодости? Мчаться в такси в обнимку с двумя девчонками, хлестать из горла коньяк и чтобы полный карман денег. И сам черт не брат. Что такое счастье в старости? Солнышко греет, чайки над водой, сердце не болит. И ничего больше не нужно. Я уже старик, Герман. И я не хотел бы снова стать молодым. Особенно глядя на вас. Нет, не хотел бы. Чем вызвано ее решение?
— Знать бы!
— Не знаете? — удивился Тольц.
— Нет. Последнее время было у меня чувство, будто что-то не так. Но такого не ждал.
— У нее кто-то есть? Извините, конечно, за этот вопрос…
— Почему вы об этом спросили?
— Да как вам сказать… Женщины сбегают от пьяниц, наркоманов, бездельников. От таких, как вы, женщины не уходят в никуда.
— Слышал, об этом даже есть стихи, — кивнул Герман и продекламировал с кривой усмешкой:
Уходит, и ее, как праздник,
Уже, наверно, где-то ждут.
Нет у нее никого. Нет. Я бы знал.
Тольц с сомнением покачал головой:
— В таких делах ничего нельзя знать наверняка. Слишком тонкая это материя.
— Может быть, — хмуро согласился Герман. — Но вы, как я понимаю, приехали не для разговора о моих проблемах? Я получил ваш е-мейл. Извините, что не ответил.
— Оставим. Вам сейчас не до этого.
— До этого, — возразил Герман. — Нужно переключиться. Иначе есть опасность зациклиться на проблеме. И я, похоже, к этому близок.
— Ну, если так… Я получил деловое предложение. Очень выгодное. Если я его приму, это даст мне возможность уйти на покой и не думать о деньгах. Решение нужно принять быстро…
— Вы хотите уйти из фирмы? — перебил Герман. — Вас не устраивает зарплата?
— Мне шестьдесят семь лет, Герман. Кто знает, сколько мне еще жить? Бизнес давно уже стал для меня рутиной. А между тем сколько музыки, которую я не слышал, сколько непрочитанных книг! А вот вы знаете, что граф Вронский стрелялся?
— Граф? Какой граф?
— Граф Алексей Вронский, из «Анны Карениной».
— С кем? — спросил Герман, со школы имевший о романе очень смутное представление.
— Ни с кем. Пытался застрелиться. А сама Анна, оказывается, родила дочь. Не знаете. Я тоже не знал. Мы неправильно живем, Герман. Бизнес не может быть содержанием жизни. Это только маленькая ее часть. Слишком поздно это понимаешь. К сожалению, слишком поздно. Вот я и решил все исправить. Да, Герман, я больше не хочу тратить в офисе оставшееся время жизни. Не хочу. Надеюсь, вы меня понимаете.
— Чего же тут непонятного? — пробормотал Герман, невольно примеряя все сказанное к себе.
А мог бы сам он взять и все бросить? И что бы от него осталось? Скорлупа, как от ореха, из которого извлекли ядро. Что у него есть, кроме его дела? Ничего. Ничего!
Как же ты жила со мной все эти годы, Катя?
— Давайте все-таки отложим этот разговор, — сочувственно предложил Тольц.
— Извините, Ян. Задумался. Продолжайте. Вам сделали предложение. Какое?
— У меня, как вы знаете, восемь процентов акций нашей компании. Мне предложили их продать. «Терра» — общество закрытого типа. По уставу у акционеров право первоочередной покупки акций…
— Вы хотите, чтобы я купил ваш пакет? — поторопил Герман.
— Вы не купите.
— Почему вы так в этом уверены?
— При нынешней конъюнктуре цена моего пакета порядка трех миллионов долларов. Мне предложили три миллиона четыреста тысяч.
— Кто?
— Не могу сказать. Извините. Условие — конфиденциальность сделки. Этот человек, как я понимаю, — посредник. У него нет таких денег. Акции он хочет купить для кого-то другого. Для кого — не знаю.
— Три миллиона четыреста тысяч?
— Да, — настороженно подтвердил Тольц.
Герман понимал причины его беспокойства. Выгодная для него сделка зависела от того, как Герман к ней отнесется. Он мог назначить свою цену, даже минимальную, и Тольц был не вправе от нее отказаться. Но закон давал Тольцу возможность сразу же после этого выкупить у Германа все его акции по той же минимальной цене, и на этот раз не смог бы отказаться Герман. Эта сложная система оценки стоимости акций была призвана защитить интересы акционеров с миноритарными пакетами. Но у Германа и мысли не было воспользоваться своим положением.
— Откуда такая цифра? — спросил он. — Почему не три с половиной?
— Сначала он предложил три двести. Потом поднялся до трех четыреста. Больше, как я понял, не уполномочен.
— За столько не куплю, — согласился Герман. — Так что руки у вас развязаны. Продавайте. Это очень хорошие деньги.
— У кого, кроме вас и меня, есть акции «Терры»?
— Ни у кого. Восемь процентов у вас, девяносто два у меня.
— Вы никому не продали часть своего пакета? — повторил Тольц.
— Никому. Что вас смущает?
— Цена, Герман. И вас она тоже озадачила. Чтобы предложить мне такие деньги, нужны очень серьезные причины. За миноритарный пакет переплачивают, когда этих акций не хватает для контрольного пакета. Или для блокирующего. Переплачивать за восемь процентов — смысл? Не понимаю. Это мне и не нравится.
— Мне тоже, — кивнул Герман. — Когда вы должны дать ответ?
— Вчера.
— Можете потянуть, чтобы я успел разобраться?
— Мне не хотелось бы упустить сделку. Она даст мне возможность уйти от дел. Но если вы настаиваете… Вы меня выручили в очень трудную пору, я не могу вам отказать. Только и вы постарайтесь не затягивать.
— Постараюсь, — пообещал Герман.
— Все-таки я недаром сегодня приехал. Хоть и выбрал для разговора не самый удачный момент. Семейные драмы — как смерть. Для того, кто рядом, — ад. Для посторонних — ну что, дело житейское…
Тольц тяжело поднялся из-за стола, прошел по гостиной, остановился у окна. Долго смотрел, как ветер сдувает с воды туман, как, словно в дыму, плывет в тумане маяк. Обернувшись, спросил:
— И все-таки что же все это значит?
Герман молча пожал плечами.
— Глубоко вам сочувствую. И только одно скажу: не порите горячку. Отнеситесь ко всему, как к чисто деловой проблеме. Вы знаете основное правило бизнеса: никаких действий, пока не владеете всей информацией. Потому что любое действие может оказаться ошибкой. Часто — непоправимой… Сколько ей лет?
— Кому? — не понял Герман.
— Кате.
— Мы ровесники. Сорок.
— Серьезный возраст. Очень серьезный. Не для вас — для нее. Вам сорок — еще. Ей сорок — уже.
— Что вы этим хотите сказать?
Тольц вернулся к столу, переложил с края на середину листки заявления о разводе, зачем-то аккуратно их подравнял и только после этого ответил:
— Вы сказали, что это заявление о разводе. Нет, Герман. Это заявление о разводе и о разделе имущества.
III
Всю дорогу до города Герман пытался настроить себя на предстоящий разговор с Катей. Он знал, что и она готовится к этому разговору, суммирует обиды, накачивает себя ненавистью к нему, в струнку поджимает губы, становясь похожей на свою мать. И больше всего боится сорваться на крик, на слезы, на нередкую в их семейной жизни горячую ругань, после которой, как после летней грозы, наступал мир.
Опыт подсказывал Герману, что в критических ситуациях нет ничего пагубнее, чем всеми силами цепляться за прошлое, стремиться сохранить статус-кво, принимая возможное за невероятное, тешить себя надеждами, что все обойдется, как-нибудь пронесет. Даже маловероятную угрозу нужно воспринимать как реальную, чтобы не быть застигнутым врасплох. И в положении, в каком он оказался, лучше исходить из того, что все самое плохое, что могло произойти, уже произошло. Сгорел его дом. Его дом сгорел. Нет его. И нечего сокрушаться о том, что потеряно. Что потеряно, то потеряно. Нужно трезво посмотреть на то, что осталось.
Если что-то осталось.
Неужели ничего не осталось? Нет, этого не может быть. Этого не может быть! Не может этого быть!
И вновь накатывало, захлестывало душу отчаяние.
Сворачивая с хайвэя в Норд Йорк, Герман поймал себя на том, что смотрит на особняки как бы отстраненно и думает о себе в третьем лице. В хорошем районе построил свой дом ответчик Ермаков. И дом хороший, не хуже других. Лучше других. Со стильным, под старину, фасадом, с анфиладой холлов, больших и малых гостиных с мраморными каминами, с высокими белыми колоннами и арками, с лестницами в коврах. Очень хороший дом. Такой, о каком он всегда мечтал .
Возле открытого подземного гаража стоял «фольксваген-пассат», на котором тесть по утрам отвозил ребят в школу. В глубине гаража виднелся серебристый «мерседес» Кати. Сам Евгений Васильевич топтался возле «фольксвагена» с растерянным видом. Увидев синюю «БМВ» Германа, суетливо кинулся к ней, открыл дверцу и поспешно пожаловался, как бы опережая попреки:
— Они не хотят ехать, Герман! Они сели и сидят! А я что? Я ничего!
— Кто не хочет ехать? — не понял Герман. — Куда?
— Дети! Они уже два часа сидят! Ждут тебя!
В просторном холле, из которого наверх вела белая лестница с закругленными перилами и черными, затейливой художественной ковки решетками ограждения, на диване сидели Илья и Ленчик, нахохлившись, как осенние воробьи. Оба были в теплых куртках, с собранными рюкзачками у ног. Ленчик доверчиво приткнулся головой к брату, тот обнимал его за плечи, будто взяв под свое крыло.
На стук входной двери из столовой выглянула теща и тут же скрылась, бросив на Германа злорадный взгляд. Он молча снял плащ, перенес от стены к дивану стул и сел на него верхом, положив руки на спинку.
— Ну? Против чего забастовка?
Ленчик заморгал, захлопал длинными ресницами, зашмыгал носом, еще теснее прижался к брату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27