— Игорь снял телефонную трубку, но, почувствовав, что единственных слов он еще не нашел, надавил на рычаг.
В тот же миг телефон зазвонил — под рукой, и от этого дребезжания в пальцах стало сразу тревожно. Он выдержал паузу, дотерпел до второго сигнала и… звонок оборвался. Опять. Только Нина, в чем не было ни малейших сомнений, могла уже с полными легкими воздуха вдруг отвернуться и ничего не сказать. Так же все началось и на катере: подошла она к ним вместе с Юркой, уже восьмилетним, насупленным, жирненьким, а потом оказалось, что очень смешливым и добродушным, поздоровалась, моментально, но цепко оглядела Натушу, спросила: «Могу ли я вашего спутника пригласить на одну сигаретку?» — а когда они вышли на заднюю палубу, закурила и долго курила молчком, отвернувшись к воде, похудевшая, моложавая, с той же стрижкой под мальчика, так когда-то его поразившей, обернулась и вдруг закричала (ветер бился в ушах, в волосах, в ее длинном подоле): «У тебя, Игорек, как обычно, все в полном порядке?» Он кивнул и спросил тоже криком: «А что у тебя? Как Аленка, как Джим?» — и подумал, насколько же это удобно — за криком скрываться от фальши дежурных, ничем уже не наполненных фраз. Но, наверное, ей не хотелось орать и скрываться. И она закивала молчком и, опять отвернувшись к воде, от бычка закурила еще одну сигарету.
И тогда к ним на палубу выскочил Юрка: «Мама! Вон! Вон! Смотри! Там Аленка!» — и затряс ее руку. Они проплывали вдоль пологого склона Пречистенской набережной, где в высокой траве с регулярностью телеграфных столбов обнимались влюбленные парочки. Нина крикнула: «Ты обознался! Зайди внутрь! Ты же мне обещал! Ты опять нарываешься на воспаление среднего уха? — и, засунув его за стеклянную дверь, обернулась с почти незнакомым лицом: — Он тоскует по ней как безумный! А она к нам придет раз в месяц, отъестся, отмоется, украдет то, что я не успею запрятать, и опять в куражи! Гены — это страшная сила! Я одну твою фразу каждый день теперь вспоминаю!» — «Фразу?» — «Да! Ты мне как-то сказал, что я слишком хочу пострадать, поэтому и страдаю! Не помнишь?» — «А с Аленкой давно это?..» — «Уже два с половиной… Вот как только тринадцать исполнилось, всё — подменили…— Нина села с ним рядом на деревянную лавку и кричала теперь ему в ухо: — Что мы только не делали! Я ей бром подливала во все, от борща до компота! Однажды привязала даже к кровати! Бесполезно! Не рассказать! Это песня без слов! Джим седой, в сорок шесть, весь как лунь! Он ее обожал еще больше, чем Юрка… Началось все с солдатиков из стройбата… а теперь чердаки, мужики, четыре привода! В детской комнате говорят: клептомания лечится, как и шизофрения, то есть вовсе не лечится, у вас собственный парень, зачем ему этот пример, оформляйте отказ от родительских прав!.. Вот такие дела! Джима жалко до слез! К нам в детдоме, мы только вошли, два пацанчика кинулись, некрасивые, а один еще ножку тянул… Нет! Пацанчиков побоку, мне красавицу дочку позарез было нужно! — и, увидев компанию пожилых иностранцев, выползавших на палубу с фото и видео, ни с того ни с сего расплылась в лучезарной улыбке: — Welcome, птицы небесные! Не жнете, не сеете! Welcome!» А они, закивав, обнажили в ответ белоснежные, одинаковые протезы и защелкали и зажужжали японской аппаратурой, поскольку по левому борту показался весь в кранах, из светло-красного кирпича, но по контуру даже ими уже узнаваемый храм Христа.
«This is the Theatre of Estrade, — прокричала зачем-то им Нина и — ему с той же удалью: — Я же перла по жизни, как танк! Я сама ее захотела, сама — свою мину противотанковую! Чтоб в куски разнесло! Чтоб себя каждый день всю-всю наново из кусков собирать! Потрясающее занятие! И еще плюс английский, учу экспресс-методом! — И опять, как тогда, на бегу, вдруг поспешно прижалась щекой: — Игоречек! Прости меня! У тебя же свидание! This is the Big Stone Bridge! Так я им и скажу. Потому что без практики — катастрофа!» — развернулась, с веселым испугом поймала свой верткий подол и направилась к сухонькой леди в ярко-пепельном перманенте.
А минут через десять, когда подплывали к Котельникам, — он опять перешептывался с Натушей, вероятней всего, ни о чем, просто зная, как будоражат ее этот шепот и как бы случайные прикосновения губ к ее аккуратному ушку, — кто-то сильно, как в дверь, постучал ему в спину: «Мы идем с мамой в Кремль! — это был раскрасневшийся от смущения Юрка. — Я еще лично сам никогда там и не был! До свидания!» — и, вложив ему в руку какой-то взопревший клочок, побежал по проходу. Натуша, скосив на записку глаза, отвернулась к иллюминатору…
Игорь вздрогнул, опять зазвонил телефон — под рукой, потому что он ждал и держал на нем руку. И теперь уже без промедления он сказал:
— Нина Батьковна? Я вас внимательно слушаю!
— Что-то я не въезжаю, куда я попал! — это был голос Кирки, суховатый и даже как будто надменный, что в последнее время стало почти уже нормой.
— Ну ошибся, бывает! Прости! — Игорь чувствовал, что заводится с пол-оборота, как вчера, как обычно.
— В общем, это… мне надо кое-что с твоей помощью записать! У тебя там фурычит автоответчик? Потому что я не из дома. Три-пятнадцать! Врубай!
— Для чего? И вообще, что за тон?
— Ты вруби и узнаешь. Мои показания. Пишем? Я, Бутовский Кирилл, сегодня, шестого июля, отправляюсь на встречу с Олегом и Максом, которым я должен отдать полторы штуки баксов…
— Я не понял, Кирилл! — и, включив наконец кнопку «Rec», он сказал: — Почему и кому… что ты должен?
— Мы с Тимуром у них… типа как одолжили.
— У кого одолжили? Назови их фамилии.
— Ты спроси еще серии паспортов! Я их видел два раза. Мужикам лет под тридцать, ездят, вроде, на «Плимуте», но я лично не видел… Олег — метр с кепкой, но накачан он классно. Макс — худой, бритый наголо, в круглых черных очках…
— Сколько грошей… и для чего вы у них одолжили?
— Я сказал уже! Три штуки баксов! Под двенадцать процентов. Чтоб купить у хохлов две машины с песком… понимаешь, да? с сахарным! И потом развозить их по дачам на Тимкиной тачке. Вот. Сегодня нам надо уже типа как половину отдать плюс еще все проценты. Но у нас денег нет…
— Почему?
— Потому что! Короче! Я иду сейчас к Максу с Олегом на стрелку. Я могу сообщить телефон только Ромки Орлова, который нас свел. Его номер…
— Кирилл! Подожди… Ты с Тимуром идешь?
— Короче, номер Ромика есть в моей книжке. Пап… Ты, главное, не паникуй! Я вчера у тебя пошмонал с перепугу, тоже был не в себе… А теперь я как белый орёл!
— Я достану три тысячи. Кира! Завтра же! Сегодня сберкассы закрыты, а люди на дачах!
— Это было бы классно. Спасибо. Я им так и скажу!
— Не ходи к ним без денег! Я запрещаю!
— Не могу! Не волнуйся. Я через час отзвоню.
— Но куда… где?
Все было уже бесполезно — в трубке бились гудки. Игорь тупо считал их, они бились, как пульс. Он подумал, что надо одеться… И нажал наконец на рычаг. Зашуршала кассета и со знакомым щелчком замерла.
Набирая свой номер, прежний свой номер, он решил ей сказать: ты, наверно, Людмила, из церкви вообще уже не выходишь, ты хоть знаешь, что происходит с твоим собственным сыном? — но никто не ответил, дом был пуст! Да, он вспомнил: она собиралась в Печоры.
Было ясно как день, что плохое с Кириллом не может случиться. Завтра он его выкупит… Завтра все образуется. Но пошел-то к ним Кира сегодня.
Ну и что? Ну пошел.
Вот в чем штука — в дурацкости совпадения: он стращал себя все это утро и поэтому был готов испугаться. И поэтому, только поэтому и испугался!
Взвыли трубы так, словно им тоже было невмоготу от саднящей тоски… Захрипела вода, заурчала, зафыркала, брызжа ржавой слюной.
Он стоял среди кухни и смотрел на ее извержение. Почему-то опять захотелось одеться… Чтобы выехать по звонку, если Кира ему позвонит… Быть готовым помочь. Быть готовым и не иметь ни малейшего шанса. Сжечь все книжки. Да, сжечь. Если это не шанс, то хотя бы какое-то действие… Первобытное. Но когда-то кому-то ведь помогало…
И вернулся к дивану… Кирка вышел из дома… Кандидату наук неприлично уподобляться неандертальцу… Да и как их сожжешь в тесноте, в духоте? Книжек было всего восемнадцать. Он собрал их в охапку… Кира едет сейчас к ним на стрелку… У него был спокойный, уверенный голос. Это важно. Бьют только тех, кто боится; И они в этом гребаном лютом своем состоянии инстинктивно всегда выбирали того, кто от них побежит.
Сжечь, поскольку бездействие порождает глупейшие страхи. А молитв (это все-таки хоть какое-то действие!)… нет, молитв он не знает. Только Нинину, самодельную, ту, что Юрка принес, смяв ее в потный ком:
«Господи, дай быть орудием в руце Твоей, удостой меня, Господи! И во всяком, кто встретится со мной, дай увидеть орудие Твое и не убояться. Ибо всё в Твоей власти и на всё Твоя воля!» И внизу — мелко-мелко приписка: «Это тоже свидетельство моего, ты однажды сказал, „неизбывного волюнтаризма“, это я сочинила, но мне помогает! Вдруг когда-нибудь и тебе пригодится».
Он стоял теперь в ванной — ноги сами пришли, — говоря себе: это подмена, так нечестно, ведь ты же хотел эти книжки порвать еще утром, хотел и порви, но не надо, не надо комедий с ритуальным огнем! Кирка едет сейчас к ним на стрелку… еще рано, он не доехал еще.
А потом руки сами их бросили в воду, все восемнадцать… потому, может быть, что вода — не огонь. Книжки плавали, как кувшинки, как листья, не намокая! Он толкал их на дно, а они моментально всплывали… Он листал их. Страницы, которые он открывал, покрывались водой. Но от этого строчки лишь делались ярче:
Почему-то ведь именно Моисею, убившему египтянина…
Игорь вышел на кухню. Во-первых, часть записей можно будет по памяти восстановить. Во-вторых, хоть сейчас можно вынуть их все и до вечера просушить на балконе!
Но зачем? Для чего? Для кого? Для посмертного пребывания с Киркой — но чьего пребывания? Совершенно ему и тебе постороннего человека!
Он взял с полки блокнот, в нем Наташа держала рецепты, рядом был карандаш… Сел за стол, вырвал лист, написал:
«Постижение мира возможно и через чувство вины — вот чего я всегда был лишен. Может быть, постижение мира вообще невозможно без чувства вины…»
И — с абзаца:
«Бог умер не где-нибудь за горизонтом, а во мне, остальное уже не имеет значения (и тем более ханжество Л.)».
И — с абзаца:
«Раз я это пишу, Он не умер, Он умирает сейчас».
Дождь, должно быть, прошел. Детский голос кричал за окном:
— Баба, ба! Червяк! Настоящий! Посмотри же!
Он писал на обрывке, поспешно, карандашом, с непонятной уверенностью в том, что это… не то чтобы охраняет Кирилла, но все же имеет к тому, что сейчас происходит с ним, некое отношение… Только думать об этом было больше не нужно.
«Афоризм есть кратчайшее расстояние между двумя точками, мысль же — то, что невыразимо, — твое личное в них пребывание, сразу в обеих».
И — с абзаца:
«Просто втиснуть себя в бесконечность смотрящих друг в друга зеркал и настырно смотреть вместе с ними…»
Под окном все еще верещал детский голос:
— А живот у него длинный-длинный, ой… и розовый!
Глава четвертая, рассказанная Геннадием
Тьма.
Ни зги.
Ни души.
Ни звука.
Не ночь.
Прибывание в пребывание…
Сенсорная депривация? Границы «я» еще не размыты. Не раз мыты — ибо!
Тьматьматьматьматьматьмать…
А.Вознесенскому: с восторгом прочел Вашу тьмутьмутьмутьмуть.
Призванный фиксировать — фиксирую: ни зги, ни души, ни звука, не ночь. Чем-то похоже на послесмертие, верь я в него.
Вот на что похоже: на месть постмодерниста «реалисту»… Вообще всему и всем, кто следом за Блоком продолжает уповать на неслиянность, но и неразрывность жизни, искусства и политики. Да. Не устану повторять!
Более всего гнетет не тьма, а отсутствие звуков, ибо тьма есть исчезновение пространства, беззвучность же — исчезновение времени. Пространство пребывает: что мы ему, что оно нам? Лишь время прибывает. И убывает лишь время. И вместе с ним — мы. А звуки — вешки. Вешки и вестники.
Ветер есть время, изображенное средствами пространства. Только от ветра, ударов сердца и тиканья часов перехватывает дух.
Мне всегда хотелось составить этакий дальневосточный реестрик.
ОТЧЕГО ПЕРЕХВАТЬШАЕТ ДЫХАНИЕ:
1. От синего на зеленом.
2. От ночного звонка.
3. От незабудки.
4. От пушка, от душистой ее опушки… (Надо же, уже перехватило!)
5. От трупа сбитой собаки.
6. От ударов сердца.
(Раз, два, три. Ничего не произошло .)
Особенно если это — удары сердца другого человека. Или воробья в ладони — их учащенность, их, животных, более быстрый бег мимо равномерно расставленных вешек — еще более стремительный, чем наш, — куда уж, казалось бы, более!..
Если это пьеса, а это — ремарка, автор же этой пьесы, по замыслу автора, я — то: сцена погружена во тьму. После чего я умолкаю и жду. После чего в тексте возникают страницы чистейшего черного цвета.
Роль фиксатора, фиксирующего ничто. Черное на черном.
Раз, два, три — ничего не произошло.
Когда радостно-телесные меркантильные греки вычли из жизни все живое, они получили то, что имею сейчас и я. Смерть как нежизнь. Логично, арифметично. Но бездарно же!
Неприятно, что вычеркнуть из этого уже ничего нельзя. Но замолчать в пустоте — значит исчезнуть. Раствориться. Сжечь дневники и записные книжки, собрать по друзьям и любимым письма, и в тот же костер с фотографиями вкупе — карточки из поликлиник, военкомата, РЭУ, но их еще выкрасть надо. А тиражи? Один «новомирский» чего стоит! Как сладко, однако, засосало под ложечкой. Оттого ли, что наследил, оттого ли, что подтереть все разом надумал… Меня не было, не было — меня уже нет. Есть сорок пятое мартобря. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Он — наше все. С ума, сума, сумма… Я мечтал быть книгопродавцем спичек.
— Геша? Геша!
— А… Аня?
— Ты не знаешь, как здесь зажечь свет?
— Анюша!
— Свет зажги!
— А знаешь, я здесь рассказчик. Меня назначили. Я сейчас буду говорить: вошла Анна, синея глазами.
— Это не пьеса.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Послушай, найдешь выключатель…
— Я боюсь обмануть твои ожидания.
— Если найдешь выключатель или волшебное слово, то сразу не зажигай. Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?
— Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.
— А себя ты насколько сейчас ощущаешь?
— На три с плюсом.
— У мужчин это бывает в шестьдесят!
— Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.
— Бюст на месте.
— Упругий?
— Нормальный. Почему ты сказал, что ты — рассказчик?
— Это так.
— И о чем, интересно, рассказ?
— Я констатирую происходящее.
— Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!
— Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…
— А мог он вот только что написать: прошло 30 лет? Мог?
— Но это, Аннушка, не роман!
— Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты — здесь!
— Значит, с чего бы это ты здесь, тебе понятно?
— Только бы он не окочурился!
— Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…
— Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?
— Когда же ты успела? Аня!
Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?
— Аня!
Ее нет. Не притаилась же.
— Анюша!
Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) — я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.
Вечер синею чашкой разбился у ног,
расплескался туман, в немоте изнемог соловей.
Лишь кукушка истошно считала детей —
позабытых, небывших иль бывших в раю.
Две козявочки клейкой травы на краю
не смогли расползтись и создали семью.
И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь — с какофонией уж такого прозрачного летнего дня — с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала — по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
В тот же миг телефон зазвонил — под рукой, и от этого дребезжания в пальцах стало сразу тревожно. Он выдержал паузу, дотерпел до второго сигнала и… звонок оборвался. Опять. Только Нина, в чем не было ни малейших сомнений, могла уже с полными легкими воздуха вдруг отвернуться и ничего не сказать. Так же все началось и на катере: подошла она к ним вместе с Юркой, уже восьмилетним, насупленным, жирненьким, а потом оказалось, что очень смешливым и добродушным, поздоровалась, моментально, но цепко оглядела Натушу, спросила: «Могу ли я вашего спутника пригласить на одну сигаретку?» — а когда они вышли на заднюю палубу, закурила и долго курила молчком, отвернувшись к воде, похудевшая, моложавая, с той же стрижкой под мальчика, так когда-то его поразившей, обернулась и вдруг закричала (ветер бился в ушах, в волосах, в ее длинном подоле): «У тебя, Игорек, как обычно, все в полном порядке?» Он кивнул и спросил тоже криком: «А что у тебя? Как Аленка, как Джим?» — и подумал, насколько же это удобно — за криком скрываться от фальши дежурных, ничем уже не наполненных фраз. Но, наверное, ей не хотелось орать и скрываться. И она закивала молчком и, опять отвернувшись к воде, от бычка закурила еще одну сигарету.
И тогда к ним на палубу выскочил Юрка: «Мама! Вон! Вон! Смотри! Там Аленка!» — и затряс ее руку. Они проплывали вдоль пологого склона Пречистенской набережной, где в высокой траве с регулярностью телеграфных столбов обнимались влюбленные парочки. Нина крикнула: «Ты обознался! Зайди внутрь! Ты же мне обещал! Ты опять нарываешься на воспаление среднего уха? — и, засунув его за стеклянную дверь, обернулась с почти незнакомым лицом: — Он тоскует по ней как безумный! А она к нам придет раз в месяц, отъестся, отмоется, украдет то, что я не успею запрятать, и опять в куражи! Гены — это страшная сила! Я одну твою фразу каждый день теперь вспоминаю!» — «Фразу?» — «Да! Ты мне как-то сказал, что я слишком хочу пострадать, поэтому и страдаю! Не помнишь?» — «А с Аленкой давно это?..» — «Уже два с половиной… Вот как только тринадцать исполнилось, всё — подменили…— Нина села с ним рядом на деревянную лавку и кричала теперь ему в ухо: — Что мы только не делали! Я ей бром подливала во все, от борща до компота! Однажды привязала даже к кровати! Бесполезно! Не рассказать! Это песня без слов! Джим седой, в сорок шесть, весь как лунь! Он ее обожал еще больше, чем Юрка… Началось все с солдатиков из стройбата… а теперь чердаки, мужики, четыре привода! В детской комнате говорят: клептомания лечится, как и шизофрения, то есть вовсе не лечится, у вас собственный парень, зачем ему этот пример, оформляйте отказ от родительских прав!.. Вот такие дела! Джима жалко до слез! К нам в детдоме, мы только вошли, два пацанчика кинулись, некрасивые, а один еще ножку тянул… Нет! Пацанчиков побоку, мне красавицу дочку позарез было нужно! — и, увидев компанию пожилых иностранцев, выползавших на палубу с фото и видео, ни с того ни с сего расплылась в лучезарной улыбке: — Welcome, птицы небесные! Не жнете, не сеете! Welcome!» А они, закивав, обнажили в ответ белоснежные, одинаковые протезы и защелкали и зажужжали японской аппаратурой, поскольку по левому борту показался весь в кранах, из светло-красного кирпича, но по контуру даже ими уже узнаваемый храм Христа.
«This is the Theatre of Estrade, — прокричала зачем-то им Нина и — ему с той же удалью: — Я же перла по жизни, как танк! Я сама ее захотела, сама — свою мину противотанковую! Чтоб в куски разнесло! Чтоб себя каждый день всю-всю наново из кусков собирать! Потрясающее занятие! И еще плюс английский, учу экспресс-методом! — И опять, как тогда, на бегу, вдруг поспешно прижалась щекой: — Игоречек! Прости меня! У тебя же свидание! This is the Big Stone Bridge! Так я им и скажу. Потому что без практики — катастрофа!» — развернулась, с веселым испугом поймала свой верткий подол и направилась к сухонькой леди в ярко-пепельном перманенте.
А минут через десять, когда подплывали к Котельникам, — он опять перешептывался с Натушей, вероятней всего, ни о чем, просто зная, как будоражат ее этот шепот и как бы случайные прикосновения губ к ее аккуратному ушку, — кто-то сильно, как в дверь, постучал ему в спину: «Мы идем с мамой в Кремль! — это был раскрасневшийся от смущения Юрка. — Я еще лично сам никогда там и не был! До свидания!» — и, вложив ему в руку какой-то взопревший клочок, побежал по проходу. Натуша, скосив на записку глаза, отвернулась к иллюминатору…
Игорь вздрогнул, опять зазвонил телефон — под рукой, потому что он ждал и держал на нем руку. И теперь уже без промедления он сказал:
— Нина Батьковна? Я вас внимательно слушаю!
— Что-то я не въезжаю, куда я попал! — это был голос Кирки, суховатый и даже как будто надменный, что в последнее время стало почти уже нормой.
— Ну ошибся, бывает! Прости! — Игорь чувствовал, что заводится с пол-оборота, как вчера, как обычно.
— В общем, это… мне надо кое-что с твоей помощью записать! У тебя там фурычит автоответчик? Потому что я не из дома. Три-пятнадцать! Врубай!
— Для чего? И вообще, что за тон?
— Ты вруби и узнаешь. Мои показания. Пишем? Я, Бутовский Кирилл, сегодня, шестого июля, отправляюсь на встречу с Олегом и Максом, которым я должен отдать полторы штуки баксов…
— Я не понял, Кирилл! — и, включив наконец кнопку «Rec», он сказал: — Почему и кому… что ты должен?
— Мы с Тимуром у них… типа как одолжили.
— У кого одолжили? Назови их фамилии.
— Ты спроси еще серии паспортов! Я их видел два раза. Мужикам лет под тридцать, ездят, вроде, на «Плимуте», но я лично не видел… Олег — метр с кепкой, но накачан он классно. Макс — худой, бритый наголо, в круглых черных очках…
— Сколько грошей… и для чего вы у них одолжили?
— Я сказал уже! Три штуки баксов! Под двенадцать процентов. Чтоб купить у хохлов две машины с песком… понимаешь, да? с сахарным! И потом развозить их по дачам на Тимкиной тачке. Вот. Сегодня нам надо уже типа как половину отдать плюс еще все проценты. Но у нас денег нет…
— Почему?
— Потому что! Короче! Я иду сейчас к Максу с Олегом на стрелку. Я могу сообщить телефон только Ромки Орлова, который нас свел. Его номер…
— Кирилл! Подожди… Ты с Тимуром идешь?
— Короче, номер Ромика есть в моей книжке. Пап… Ты, главное, не паникуй! Я вчера у тебя пошмонал с перепугу, тоже был не в себе… А теперь я как белый орёл!
— Я достану три тысячи. Кира! Завтра же! Сегодня сберкассы закрыты, а люди на дачах!
— Это было бы классно. Спасибо. Я им так и скажу!
— Не ходи к ним без денег! Я запрещаю!
— Не могу! Не волнуйся. Я через час отзвоню.
— Но куда… где?
Все было уже бесполезно — в трубке бились гудки. Игорь тупо считал их, они бились, как пульс. Он подумал, что надо одеться… И нажал наконец на рычаг. Зашуршала кассета и со знакомым щелчком замерла.
Набирая свой номер, прежний свой номер, он решил ей сказать: ты, наверно, Людмила, из церкви вообще уже не выходишь, ты хоть знаешь, что происходит с твоим собственным сыном? — но никто не ответил, дом был пуст! Да, он вспомнил: она собиралась в Печоры.
Было ясно как день, что плохое с Кириллом не может случиться. Завтра он его выкупит… Завтра все образуется. Но пошел-то к ним Кира сегодня.
Ну и что? Ну пошел.
Вот в чем штука — в дурацкости совпадения: он стращал себя все это утро и поэтому был готов испугаться. И поэтому, только поэтому и испугался!
Взвыли трубы так, словно им тоже было невмоготу от саднящей тоски… Захрипела вода, заурчала, зафыркала, брызжа ржавой слюной.
Он стоял среди кухни и смотрел на ее извержение. Почему-то опять захотелось одеться… Чтобы выехать по звонку, если Кира ему позвонит… Быть готовым помочь. Быть готовым и не иметь ни малейшего шанса. Сжечь все книжки. Да, сжечь. Если это не шанс, то хотя бы какое-то действие… Первобытное. Но когда-то кому-то ведь помогало…
И вернулся к дивану… Кирка вышел из дома… Кандидату наук неприлично уподобляться неандертальцу… Да и как их сожжешь в тесноте, в духоте? Книжек было всего восемнадцать. Он собрал их в охапку… Кира едет сейчас к ним на стрелку… У него был спокойный, уверенный голос. Это важно. Бьют только тех, кто боится; И они в этом гребаном лютом своем состоянии инстинктивно всегда выбирали того, кто от них побежит.
Сжечь, поскольку бездействие порождает глупейшие страхи. А молитв (это все-таки хоть какое-то действие!)… нет, молитв он не знает. Только Нинину, самодельную, ту, что Юрка принес, смяв ее в потный ком:
«Господи, дай быть орудием в руце Твоей, удостой меня, Господи! И во всяком, кто встретится со мной, дай увидеть орудие Твое и не убояться. Ибо всё в Твоей власти и на всё Твоя воля!» И внизу — мелко-мелко приписка: «Это тоже свидетельство моего, ты однажды сказал, „неизбывного волюнтаризма“, это я сочинила, но мне помогает! Вдруг когда-нибудь и тебе пригодится».
Он стоял теперь в ванной — ноги сами пришли, — говоря себе: это подмена, так нечестно, ведь ты же хотел эти книжки порвать еще утром, хотел и порви, но не надо, не надо комедий с ритуальным огнем! Кирка едет сейчас к ним на стрелку… еще рано, он не доехал еще.
А потом руки сами их бросили в воду, все восемнадцать… потому, может быть, что вода — не огонь. Книжки плавали, как кувшинки, как листья, не намокая! Он толкал их на дно, а они моментально всплывали… Он листал их. Страницы, которые он открывал, покрывались водой. Но от этого строчки лишь делались ярче:
Почему-то ведь именно Моисею, убившему египтянина…
Игорь вышел на кухню. Во-первых, часть записей можно будет по памяти восстановить. Во-вторых, хоть сейчас можно вынуть их все и до вечера просушить на балконе!
Но зачем? Для чего? Для кого? Для посмертного пребывания с Киркой — но чьего пребывания? Совершенно ему и тебе постороннего человека!
Он взял с полки блокнот, в нем Наташа держала рецепты, рядом был карандаш… Сел за стол, вырвал лист, написал:
«Постижение мира возможно и через чувство вины — вот чего я всегда был лишен. Может быть, постижение мира вообще невозможно без чувства вины…»
И — с абзаца:
«Бог умер не где-нибудь за горизонтом, а во мне, остальное уже не имеет значения (и тем более ханжество Л.)».
И — с абзаца:
«Раз я это пишу, Он не умер, Он умирает сейчас».
Дождь, должно быть, прошел. Детский голос кричал за окном:
— Баба, ба! Червяк! Настоящий! Посмотри же!
Он писал на обрывке, поспешно, карандашом, с непонятной уверенностью в том, что это… не то чтобы охраняет Кирилла, но все же имеет к тому, что сейчас происходит с ним, некое отношение… Только думать об этом было больше не нужно.
«Афоризм есть кратчайшее расстояние между двумя точками, мысль же — то, что невыразимо, — твое личное в них пребывание, сразу в обеих».
И — с абзаца:
«Просто втиснуть себя в бесконечность смотрящих друг в друга зеркал и настырно смотреть вместе с ними…»
Под окном все еще верещал детский голос:
— А живот у него длинный-длинный, ой… и розовый!
Глава четвертая, рассказанная Геннадием
Тьма.
Ни зги.
Ни души.
Ни звука.
Не ночь.
Прибывание в пребывание…
Сенсорная депривация? Границы «я» еще не размыты. Не раз мыты — ибо!
Тьматьматьматьматьматьмать…
А.Вознесенскому: с восторгом прочел Вашу тьмутьмутьмутьмуть.
Призванный фиксировать — фиксирую: ни зги, ни души, ни звука, не ночь. Чем-то похоже на послесмертие, верь я в него.
Вот на что похоже: на месть постмодерниста «реалисту»… Вообще всему и всем, кто следом за Блоком продолжает уповать на неслиянность, но и неразрывность жизни, искусства и политики. Да. Не устану повторять!
Более всего гнетет не тьма, а отсутствие звуков, ибо тьма есть исчезновение пространства, беззвучность же — исчезновение времени. Пространство пребывает: что мы ему, что оно нам? Лишь время прибывает. И убывает лишь время. И вместе с ним — мы. А звуки — вешки. Вешки и вестники.
Ветер есть время, изображенное средствами пространства. Только от ветра, ударов сердца и тиканья часов перехватывает дух.
Мне всегда хотелось составить этакий дальневосточный реестрик.
ОТЧЕГО ПЕРЕХВАТЬШАЕТ ДЫХАНИЕ:
1. От синего на зеленом.
2. От ночного звонка.
3. От незабудки.
4. От пушка, от душистой ее опушки… (Надо же, уже перехватило!)
5. От трупа сбитой собаки.
6. От ударов сердца.
(Раз, два, три. Ничего не произошло .)
Особенно если это — удары сердца другого человека. Или воробья в ладони — их учащенность, их, животных, более быстрый бег мимо равномерно расставленных вешек — еще более стремительный, чем наш, — куда уж, казалось бы, более!..
Если это пьеса, а это — ремарка, автор же этой пьесы, по замыслу автора, я — то: сцена погружена во тьму. После чего я умолкаю и жду. После чего в тексте возникают страницы чистейшего черного цвета.
Роль фиксатора, фиксирующего ничто. Черное на черном.
Раз, два, три — ничего не произошло.
Когда радостно-телесные меркантильные греки вычли из жизни все живое, они получили то, что имею сейчас и я. Смерть как нежизнь. Логично, арифметично. Но бездарно же!
Неприятно, что вычеркнуть из этого уже ничего нельзя. Но замолчать в пустоте — значит исчезнуть. Раствориться. Сжечь дневники и записные книжки, собрать по друзьям и любимым письма, и в тот же костер с фотографиями вкупе — карточки из поликлиник, военкомата, РЭУ, но их еще выкрасть надо. А тиражи? Один «новомирский» чего стоит! Как сладко, однако, засосало под ложечкой. Оттого ли, что наследил, оттого ли, что подтереть все разом надумал… Меня не было, не было — меня уже нет. Есть сорок пятое мартобря. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Он — наше все. С ума, сума, сумма… Я мечтал быть книгопродавцем спичек.
— Геша? Геша!
— А… Аня?
— Ты не знаешь, как здесь зажечь свет?
— Анюша!
— Свет зажги!
— А знаешь, я здесь рассказчик. Меня назначили. Я сейчас буду говорить: вошла Анна, синея глазами.
— Это не пьеса.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Послушай, найдешь выключатель…
— Я боюсь обмануть твои ожидания.
— Если найдешь выключатель или волшебное слово, то сразу не зажигай. Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?
— Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.
— А себя ты насколько сейчас ощущаешь?
— На три с плюсом.
— У мужчин это бывает в шестьдесят!
— Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.
— Бюст на месте.
— Упругий?
— Нормальный. Почему ты сказал, что ты — рассказчик?
— Это так.
— И о чем, интересно, рассказ?
— Я констатирую происходящее.
— Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!
— Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…
— А мог он вот только что написать: прошло 30 лет? Мог?
— Но это, Аннушка, не роман!
— Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты — здесь!
— Значит, с чего бы это ты здесь, тебе понятно?
— Только бы он не окочурился!
— Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…
— Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?
— Когда же ты успела? Аня!
Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?
— Аня!
Ее нет. Не притаилась же.
— Анюша!
Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) — я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.
Вечер синею чашкой разбился у ног,
расплескался туман, в немоте изнемог соловей.
Лишь кукушка истошно считала детей —
позабытых, небывших иль бывших в раю.
Две козявочки клейкой травы на краю
не смогли расползтись и создали семью.
И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь — с какофонией уж такого прозрачного летнего дня — с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала — по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40