Это я слышу уже сквозь сон. Сплю не сплю, но с кровати не встаю. Проспала всю ночь, проснусь на минутку – и снова засыпаю.
Рано утром снова звонок. Мама отвечает. Через несколько минут она стоит одетая у моей кровати, говорит со мной. Она едет в Иерусалим, надо позвонить директору и сказать ему, что сегодня она не придет в школу. Я киваю головой и снова засыпаю. Просыпаюсь в восемь. Дом пуст. Я встаю, опускаю все жалюзи в доме, отключаю телефон. Нет школы, нет родителей – нет ничего… Возвращаюсь в кровать и снова засыпаю. Сон вернулся ко мне. Доброе утро…
Адам
Медленное такое передвижение. Мне казалось, я слышу тихую музыку. Я просто начал медленно идти, чтобы увести его оттуда, а он тащился за мной, шляпа сдвинута назад, он говорит и рассказывает, а я все боюсь, что он вдруг возьмет и сбежит от меня, иду бок о бок с ним, слегка касаюсь его плеча, вывожу его на улицу. Солнце уже светит вовсю, люди торопятся на молитву. Я изо всех сил стараюсь не спугнуть его. Три мальчика идут за нами, они разочарованы тем, что их поездка не состоялась, а он словно забыл о них. Увлечен своим рассказом. И вот мы уже за пределами района религиозных, идем по Новому городу, по старой улице Мамила, мимо древнего мусульманского кладбища, а дети боятся выходить за пределы своего района, останавливаются и зовут его, но он отмахивается от них: «Потом, не сейчас» – и продолжает идти со мной.
Теперь я начинаю рассказывать, как мы искали его, об армейском управлении, где ничего о нем не знают, пока ничего не говорю о восставшей из мертвых бабушке, Асино имя даже не упоминаю. Рассказываю только о наших ночных поисках. А ему, сразу видно, приятно слушать мой рассказ, улыбается про себя, глаза блестят, он даже положил руку мне на плечо и продолжает тащиться за мной.
Мы идем мимо гостиницы «Малех Давид», через сады ИМКА, спускаемся по маленькой улочке к гостинице «Мория», и через большие окна гостиницы я вижу накрытые к завтраку столы. Запах кофе, поджаренного хлеба. Мы стоим у просторного входа, против стеклянного турникета. Я говорю ему:
– А бабушка твоя пришла в сознание, вернулась домой…
Он схватился за стену, чуть не упал, рассмеялся.
– А я спешил приехать. Это дурацкое наследство…
– Давай зайдем, выпьем что-нибудь.
– Не впустят нас…
И действительно, швейцар остановил нас – странную пару, совершенно не подходящую для фешенебельной гостиницы: религиозный в черной одежде, с пейсами и бородой, в спортивных ботинках на ногах и грузный работяга в замасленной рабочей одежде. Я вытащил бумажку в сто лир и протянул ее швейцару: «Нам только немного позавтракать». Он ловко схватил деньги, отвел нас в боковой коридор, позвал метрдотеля, который подошел к нам, чувствуя себя неловко, быстро взял вторую синенькую, протянутую мною, и, ничего не говоря, повел нас в маленькую, но хорошо обставленную комнату, всю покрытую коврами, и закрыл за нами дверь.
Этот завтрак обошелся мне в триста лир, но я уже давно перестал считать деньги.
Он сказал, что не голоден, и я не стал заставлять его есть. Сидит около меня, жует свои пейсы и смотрит, как я уничтожаю маленькие свежие булочки. Как бы в рассеянности протягивает руку и начинает собирать крошки со скатерти, играет ими.
– Что это за пост? – спрашиваю я.
– Семнадцатое число месяца таммуз, день, когда была пробита и разрушена стена.
– Но ведь ее снова построили, – я показываю ему на серую стену Старого города, которая видна сквозь занавеску.
Он даже не смотрит, улыбается смущенно.
– Это не та стена…
Он улыбается. Эта его мягкая, милая улыбка. Пожимает плечами, невнятно бормочет, что не хочет есть. И вдруг начинает интересоваться Асей, наконец-то. Я уж было подумал, что он забыл ее. Спрашивает, как она жила в его отсутствие, а я осторожно рассказываю ему о ее работе, о ее тоске. Он слушает, глаза его закрыты.
– Но как вы нашли меня?
Я кладу на стол кусок смятого железа, с которого сцарапана краска, голубого железа, ставшего мягким из-за того, что я все время вертел его в руках. Рассказываю ему об аварии.
Он вспомнил о ней, улыбнулся:
– Чуть не убил меня этот сумасшедший старик.
Обернувшись, я вдруг с удивлением замечаю за оградой тех трех мальчишек из религиозного района, они выглядывают из кустов, машут руками, кричат что-то, бросают камешки в окно. Я быстро встаю, иду к двери, нахожу швейцара, даю ему пятьдесят лир и жалуюсь на маленьких настырных преследователей. Потом звоню домой. Шесть утра. Звонок не успел еще зазвенеть, а Ася уже сняла трубку. Я сообщаю ей основное, она решает приехать немедленно. Я возвращаюсь в комнатку. Он сидит и жует булочку, которую я не доел. Я заказываю еще один завтрак.
За оградой швейцар поймал одного из мальчишек, отобрал у него шапку, воюет с ним.
Он выпивает кофе, съедает два яйца всмятку.
– А я думал, что вы уже и думать обо мне забыли…
Вдруг до меня дошло, что еще больше, чем я хочу удержать его, он держится за меня, боится, что я оставлю его, верну обратно. Я выскакиваю ненадолго, заказываю комнату, снова сорю деньгами направо и налево, неизвестно зачем, даю официантам и швейцару. Возвращаюсь в комнатку за ним. Он уже прикончил все, словно невесть сколько постился, вылизал масло, блюдце из-под варенья, в его бороде застряли остатки желтка. Я увожу его, мы идем по вестибюлю, где полно американских туристов, на нас смотрят с любопытством, провожают улыбками. Метрдотель впускает нас в комнату на первом этаже. Он устраивается в одном из кресел, с удовольствием откидывается.
– Снова я удираю, как тогда, в пустыне… А за окном потрясающий вид Старого города.
Мебель обита сиреневым материалом приятного оттенка, занавески тоже лиловые, ковер – фиолетовый. Он снимает пиджак, сбрасывает ботинки, расхаживает в носках, заходит в ванную, моет руки, вытирает их душистыми бумажными салфетками, включает радио, музыка словно окутывает нас.
– Какая чудесная комната.
Я спрашиваю его, не принести ли его вещи, оставшиеся в ешиве, он пожимает в ответ плечами:
– Нет там ничего ценного.
– А машина…
Ах! Он почти забыл о ней. Протягивает мне ключи. Ему лучше не идти туда, тяжело будет увидеть их разочарование и огорчение.
Он снимает рубашку, берет в руки журнал, перелистывает его, рассматривает картинки.
Я закрываю его на ключ, быстро спускаюсь и возвращаюсь в религиозный квартал, сначала немного заблудился, но в конце концов добрался до двора ешивы.
– Господин, куда вы увели его?
Но я не отвечаю им, сажусь в машину и начинаю заводить ее. Аккумулятор уже здорово сел, мотор кашляет.
Дети быстро позвали несколько молодых парней, которые сразу же окружили машину.
– Куда, господин? Куда вы хотите увести машину?
Наконец-то мне удалось завести мотор. Я был, наверно, немного встревожен, ничего не ответил им, но мое молчание лишь усилило их агрессивность. Они ухватились за машину и не давали ей сдвинуться с места. Я думал, что они обессилели от поста, но пост только прибавил им бодрости. Машина не двигалась с места, сколько я ни жал на газ.
Старик подошел к нам, стал выяснять, что происходит. Они растолковывают ему на идише.
– Где он? – спросил он меня.
– Он человек свободный… – ответил я, – не обязан ни перед кем отчитываться.
Старик улыбается.
– Что это такое – свободный человек? Пошел бы он… Я не отвечаю.
Тем временем трое аврехов залезли в машину и уселись на заднем сиденье. Вокруг нас собирается народ.
Я выключаю мотор, выхожу из машины, к черту машину, зачем мне все эти заботы, кладу ключи в карман, пусть разберут ее на части…
Старик по-прежнему стоит и смотрит на меня.
– Так скажите мне, господин, что вы имели в виду, когда сказали – свободный человек?
Я молчу, устал до изнеможения, чуть не плачу. Сорокапятилетний мужчина. Что это со мной?..
– И себя господин тоже считает свободным человеком?
Только религиозных диспутов мне сейчас не хватает…
Я открываю дверцу, нахожу паспорт машины, показываю, что она записана на имя старухи, объясняю, что следует вернуть ее хозяйке.
Один из аврехов берет паспорт, быстро читает, что там написано, что-то шепчет на ухо старику.
– Так господин хочет взять автомобиль? Пусть берет, только не говорит, что в мире существует хоть один свободный человек.
Я смотрю на него, качаю головой, словно загипнотизированный, беру паспорт, влезаю в машину, аврехи нехотя освобождают заднее сиденье, путь открыт. Я выезжаю из квартала, подруливаю к гостинице, ставлю машину на стоянку, вхожу. Около стойки вижу Асю. Она в отчаянии, дежурный ничего не знает.
Увидев, что я вхожу один, она побледнела.
– Где он?
Я беру ее под руку. Она вздрагивает от моего прикосновения. Мы поднимаемся по лестнице, она идет, опираясь на меня. Я вытаскиваю ключ, открываю дверь, интересно, он еще здесь или выскочил через окно?
Наим – Дафи
Хотя я и знаю, что дома никого нет, я звоню и жду немного, звоню еще раз и жду, звоню последний раз – нет ответа, звоню окончательно – никого, тогда я стучу – ответа нет.
Я вставляю ключ, звоню еще раз и открываю дверь. В доме темно, жалюзи опущены, словно все надолго уехали. Напишу коротенькую записку и уйду. Только сначала зайду в ее комнату, полежу немного на ее кровати и исчезну…
Звонят в дверь. Кто бы это мог быть? Снова звонят. Я не встаю, не хочется мне вставать. Если это почтальон, пусть сунет под дверь. Еще звонок. Настойчивый. Стучат. Может, встать? Как будто поворачивают ключ… Короткий звонок, и дверь открывается. Кто это? Вот он идет прямо сюда. Мамочка…
Но там кто-то есть… Дафи лежит на кровати, в комнате темно. Голова ее на подушке, светлые волосы разметались. Она одна в доме. Бежать уже поздно. Она увидела меня.
– Это только я, – пробормотал я, – думал, никого нет дома. Ты что, больна?
Но это Наим. С чего это вдруг? Папа и ключ от дома ему дал? Этот милый «палестинский вопрос» явно испугался, увидев меня, весь покраснел. Быстро бормочет, запинаясь:
– Это только я. Думал, никого нет дома, ты что, больна?
– Нет, я не больна… просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?
– Да… нет… не совсем. Я ищу его. Он еще не вернулся из Иерусалима?
– Нет… а что?
– Я хотел сказать ему что-то.
– Скажи мне.
– Нет, я не больна… – Она вся покраснела… натягивает на себя одеяло, может, она там совсем голая. – Просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?
Что сказать ей? Если узнают про ключ, мне несдобровать.
– Да…
Но ведь она узнает потом, что я соврал.
– Нет… не совсем… я ищу его… Он еще не вернулся из Иерусалима?
– Нет, а что?
– Я хотел сказать ему что-то.
– Скажи мне.
Она улыбается такой милой улыбкой.
Что сказать ей? Лежит передо мной в этой своей цветастой пижаме. Что сказать ей? Я люблю тебя. Всегда любил тебя.
– Старуха умирает… я пришел сказать, что ухожу…
– Откуда ты уходишь?
– Я ухожу с работы… у меня больше нет сил…
– Сил для чего? – Она насмешливо улыбается.
Эти проклятые вопросы…
– Сил ухаживать за ней. Она на самом деле умирает.
– Я думала, это она ухаживает за тобой… так папа рассказывал…
– С чего это вдруг? Неправда…
Я просто обозлился. И вдруг на меня напала какая-то слабость, перехватило дыхание. Ступни ее высунулись из-под одеяла, она выпрямилась немного, рубашка открыта… она без лифчика, и виднеется что-то нежное и белое, а две ее ноги снова скрываются.
Я весь дрожу внутренней дрожью… я убью ее…
До чего же он серьезен, этот мальчишка, умереть можно. Не перестает краснеть. И вообще он очень изменился. Вытянулся, и эта лохматая голова с кудрявой гривой, и эта одежда. Кто его приодел? Смотрит на меня таким пронизывающим взглядом, точно убить меня хочет. Рассматривает и изучает. Эти горячие арабские глаза, но что-то неясное в их глубине. Только бы не убежал так вдруг.
– Старуха умирает… и я пришел сказать, что ухожу.
Он с ума меня сведет. Тоже мне премьер-министр – в отставку уходит.
– Откуда ты уходишь?
– Я ухожу с работы, у меня сил больше нет…
Интересно, для чего нет сил? Можно подумать, он тяжело работал последнее время. Такой смешной, и до чего же серьезный и хмурый. Хоть бы чуть-чуть улыбнулся.
– Сил для чего? – улыбаюсь я ему. Видно, что мои вопросы злят его, но что же мне делать, иначе он убежит отсюда.
– Сил ухаживать за ней.
Вот свинья! Он ухаживает за ней. А папа рассказывал, что она заботится о нем все время, просто влюбилась в него.
– Я думала, это она ухаживает за тобой. Теперь он рассердился на самом деле. Обиделся.
– С чего это вдруг? Неправда…
Я сажусь на кровати. Его глаза горят. Голос хрипловатый такой, с милым акцентом. Еще немного – и весь вспыхнет. Бедняга влюблен в меня. Я знаю. Но боится за свою честь, эта их знаменитая честь. Надо удержать его, успокоить его раньше, чем он убежит.
– Может, присядешь на минутку, если у тебя есть время? Уволиться сможешь и попозже.
Наконец-то он улыбнулся. Ищет стул, но на стуле одежда. Подошел к кровати и сел сбоку. Пышет жаром на расстоянии.
Тишина. Я все время смотрю на него. Он сидит опустив голову, подыскивает слова.
– Что, занятия у вас уже кончились? – внезапно спрашивает он.
– Для меня.
Она ничего не понимает. И никогда не поймет. Как мне больно. Как я одинок. Живет с отцом и матерью в этом красивом доме. Лежит себе в кровати, и нет у нее никаких забот. Что она вообще знает? А она вдруг улыбнулась такой милой улыбкой. Я люблю ее все больше и больше. Можно ли надеяться, а вдруг все-таки есть надежда.
– Может, присядешь, если у тебя есть время. Уволиться сможешь и попозже…
Такая милая…
Я ищу, куда бы сесть. Стул около стола завален одеждой – кофточка, маленький лифчик, трусики, от которых у меня в голове мутится. Я решил подойти к кровати, сел на край, чувствую на расстоянии движение ее ног, что-то теплое, нежное. Глазами уткнулся в пол, смотрю на ее домашние туфли, в которых я тогда сидел у них, они уже немного поистрепались. Она все время смотрит на меня и улыбается. Чего она хочет? Лучше бы перестала, а то я еще поцелую ее так крепко, что она пожалеет об этой улыбке. Чего она хочет? Ноги ее шевелятся.
– Что, занятия уже кончились? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.
– Для меня, – отвечает она, все еще улыбаясь, – меня исключили.
– Что? Исключили тебя?
– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.
– Как это – нагрубила?
И она рассказывает мне, что случилось. Странная какая-то, и правда ненормальная. Я уже обратил на это внимание.
– Так почему же ты не извинилась?
– Что я, с ума сошла?
Это тепло; которое исходит от нее, это порозовевшее лицо. Прозрачная кожа ее груди, ее груди, да, ее маленькие груди, которые выглядывают из прорехи рукава. Нужно набраться смелости, не отступать. Настал час. Самое главное – не прекращать разговор. А что будет, если я просто схвачу ее и поцелую? Что может случиться? Я и так уже уволился.
– Меня исключили, – говорю я, а он удивился, не верит.
– Что? Тебя исключили?
– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.
И я рассказала ему всю историю с начала до конца, а он слушает с таким волнением, словно я его дочь, пытается понять, но не понимает.
Но я и сама вдруг перестала понимать, что это я так уперлась. Теперь, когда я рассказываю об этом, все кажется таким бессмысленным.
– Так почему же ты не извинилась?
– Что я, с ума сошла?
А в сущности, почему нет? Просто попросила бы прощения. И на том бы кончилось.
А он сидит так близко, и пахнет от него чем-то вроде соломы. Кожа гладкая и смуглая.
Только набраться смелости. Не оробеть. А что, если я возьму и поцелую его? Что тут такого? Ведь он все равно увольняется. Главное – не прекращать беседу. Внутри накатывает волна тепла, это страсть. Пусть возьмет меня, пусть возьмет, обнимет, неужели не хватит у него смелости? Вдруг я чувствую, что мне нужно в уборную, просто необходимо. «Минутку», – говорю я и соскакиваю с кровати, одеяло летит в сторону, бегу полуголая в уборную, закрываю за собой дверь, сажусь и писаю (а внутри пожар), с шумом, вот корова глупая. Какое облегчение! А что дальше? Только бы он не убежал. Я мою лицо, чищу зубы, причесываюсь, тихо открываю дверь и бесшумно, босиком, возвращаюсь к нему, нахожу его на том же месте, сидит на кровати задумчивый такой, склонился головой к выемке, которая осталась там, где я лежала, на смятой простыне. Он не заметил, как я вошла. Подпрыгнул. Весь красный.
– Мне надо идти.
– Почему? Подожди папу…
– Но он все не идет…
– Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?
Я просто умоляю его.
Он соглашается, я надеваю халат и иду на кухню, а он направляется в уборную.
Я почти дотронулся до нее, но она почувствовала, испугалась и вскочила, одеяло отлетело в сторону, а она убежала из комнаты, закрылась в ванной. Вот так, араб. Уходи отсюда. Беги отсюда, человек. Скажи: прости, прощай. Вот сейчас она закричит. Я в отчаянии. Хочу встать, но не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45