Она как дикое растение… еще страшнее… безмолвный камень… но жива…
Что делал он в Париже?
Всякое… В последние годы он также преподает иврит… Частные уроки… из Сохнута прислали ему трех священников, желающих изучить иврит, очень прилежные и старательные ученики… и посещают постоянно, не то что всякие еврейские деятели… Кроме того, преподает французский иностранцам, в том числе покинувшим страну израильтянам, арабам, неграм, в основном студентам; исправляет стиль в их курсовых работах… В последнее время немного переводит сионистские разъяснительные материалы Сохнута… В общем, в работе нет недостатка, тем более что он не предъявляет особых требований…
Он учился там?
Да… нет… немного, нерегулярно… несколько лет слушал лекции по истории и философии, но из-за болезни пришлось прекратить… у него начиналось головокружение, как только он попадал в набитые людьми аудитории… не хватало воздуха… Но в последние годы он снова начал ходить на лекции… Нет, не для получения степени, просто ради удовольствия… Если у него будут теперь деньги, он сможет посвящать учебе больше времени…
Рассказывает и уплетает бутерброды, ест аккуратно, подбирает крошки. Голодный человек в Израиле тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
– Ты собираешься искать сейчас работу?
Если не будет другого выхода… если придется ждать еще смерти бабушки… Но чтобы работать не на солнце… Он зайдет в Сохнут… не знаю ли я там кого-нибудь…
Эта пассивность, непричастность к бурлящей вокруг жизни… Правда, его это особо, как видно, не огорчает…
Сторож входит, убирает пустые стаканы. Человек протягивает руку к ключам, лежащим на столе, играет ими.
– Извини, но я забыл твое имя…
– Габриэль Ардити.
– Машину ты не сможешь взять.
– Даже на несколько дней?
– Мне очень жаль…
Он положил ключи обратно на стол. Я взял их и сунул в карман.
– Не беспокойся, мы постережем ее, никому не дадим, пока ты не сможешь оплатить счет.
Он был разочарован, но наклонил голову трогательным движением, поблагодарил за еду, надел каскетку, вышел, через несколько минут вернулся, попросил одолжить ему пять лир. Я дал десять.
Он вышел из гаража, собака уже не лаяла на него, а шла за ним следом. Я поспешил закончить свои занятия со счетами, вышел, залез в «моррис», стоявший посреди гаража, чтобы отогнать его в один из углов, но передумал и решил поехать на нем домой, посмотреть, как он справится с крутым склоном. Машина поднималась медленно, но упорно, мотор работал без перебоев. Все меня обгоняли, оборачивались и смотрели кто с удивлением, кто с легкой улыбкой.
Назавтра, посреди рабочего дня, чувствую – кто-то слегка касается моего плеча. Он стоит передо мной, на лице вежливая улыбка, протягивает десять лир.
– Что, бабушка умерла?.. – улыбнулся я. Нет, еще нет. Но в конторе путешествий у него согласились взять за полцены обратный билет. У него есть теперь тысяча лир, нельзя ли получить машину? Я погрузился в размышления, сначала подумал, не взять ли у него эти деньги, а остальное простить и вернуть ему машину. Но вдруг мне стало жаль расставаться с ним.
– Нет уж, извини… тебе придется принести все деньги… Да и вообще, лучше оставь у себя эти деньги… Ты хоть начал искать работу?
Он огорчился, но не стал настаивать. Бормочет что-то об Иерусалиме… что поедет туда искать работу. В этом городе нет никакой возможности…
«Кто-то уже влияет на него», – подумал я.
Во время ужина я вдруг обнаружил, что думаю о нем, представляю себе, как он медленной своей походкой бродит по гаражу, немного сутулится, осторожно пробирается между машинами, стараясь не задеть рабочих-арабов. На голове французская каскетка. Этакий профессиональный одиночка. Я вспомнил, как он упал, потеряв сознание, на пол в моей конторе, расстегнутую рубашку, белую тощую грудь, его прошлое в доме для душевнобольных, фантазии, связанные с умирающей бабушкой. Еще растопчут его тут, в Израиле. Надо как-то устроить его, найти ему занятие. Я спросил Асю, думал – что-нибудь в школе. Она, конечно, не поняла, чего я хочу, моет посуду, торопится снова засесть в своей рабочей комнате, удивляется тому, что я думаю о своем клиенте, беспокоюсь за него, не понимает, какое мне до него дело. Только когда я рассказываю о потерянных деньгах, она останавливается у дверей своей рабочей комнаты, а Дафи, конечно, тоже вмешивается, прерывает меня на каждом слове; к моему удивлению, оказалось, что именно вопрос о деньгах заставил их встревожиться. Дафи, как всегда, начинает фантазировать, придумывает, какую работу он сможет делать у нас, ее воображению нет границ: пусть моет посуду, пол, помогает ей делать уроки. Я смотрю на Асю, она улыбается.
Ничего, конечно, не решили. Но назавтра я нашел номер телефона, записанный Эрлихом на счете, который все еще лежал у меня в кармане. Я позвонил ему. Мой звонок разбудил его, он был совсем сонный. Я сказал ему, чтобы он зашел ко мне после обеда. Он спросил: «Ты вернешь мне машину?» Я сказал: «Посмотрим… Может быть, я нашел тебе работу».
Минут за пять до его прихода я предупредил Асю. Она сначала удивилась, потом рассмеялась. Он появился в своей непременной каскетке, уселся в гостиной, разговорился. Он ей понравился, я с самого начала знал, что он ей понравится. Постепенно завязалась беседа, она спросила о Париже, о его учебе там. И он, влюбленный в этот город, стал говорить о местах, которые она знала лишь по картам и по книгам, описывал образ жизни, упоминал исторические события – и все очень ярко, живо, легко воспламеняясь.
Дафи вернулась с моря, вошла как была, лохматая, в пятнах мазута, прямо в гостиную. Он сразу же поднялся с места, протянул ей руку, представился на иностранный манер, как-то смешно, едва заметно поклонился. Девочка покраснела и сразу же убежала. Я шепотом сказал Асе: «Почему бы тебе не проверить, не может ли он быть тебе полезен, он много занимался переводами, редактированием…»
Она пригласила его в рабочую комнату, чтобы показать свои записи.
Девчонка стала беспокойно крутиться по квартире, останавливается у двери в рабочую комнату, прислушивается, а меня охватила какая-то вялость, не могу встать с места, даже протянуть руку, чтобы зажечь свет. Думаю, не следовало ли мне сказать ей, что он некоторое время лечился в больнице в Париже, а может быть, лучше, чтобы она сама во всем разобралась…
Дафи
Это началось просто так. С самого начала каникул мы с Оснат и Тали стали ходить на море, потому что, когда отменили летний молодежный лагерь, нам нечего было делать. Сколько себя помню, море всегда виднелось прямо из окна над моей кроватью, но только в эти каникулы я узнала его, открыла по-настоящему. И оно очаровало меня, проникло в мою душу и тело, никогда не думала, что море может быть таким чудесным. Вначале, в первую неделю, мы еще брали с собой книги, газеты, тетради с летними заданиями, ракетки, транзистор, но постепенно поняли, что это совсем другой мир, и стали от всего освобождаться. В девять утра мы встречались на автобусной остановке, одетые в одни купальники, без полотенец, без кофт, совсем одичавшие, в кулаке зажаты смятые деньги, спускаемся к морю, устраиваемся в сторонке, подальше от будки спасателя, ложимся ничком на горячий песок, ведем ленивую беседу, рассказываем друг другу сны, начинаем входить в медленный ритм моря, солнца, неба, теряем чувство времени, тело накаляется все больше, и тогда мы входим в холодную воду, заплываем на глубину, ныряем, лежим на спине, держимся за маленький скалистый островок, раскачиваемся на волнах, выходим и лежим у самой кромки воды, покрываем себя жидким песком, вымазываемся с головы до ног, раскапываем ямки, потом идем покупать фалафель или кукурузу, пьем воду из большого крана и уединяемся подальше от народа, находим тихий уголок и погружаемся в дремоту. Этакая дурацкая нирвана, сознание отсутствует, тишина, мы как трупы на песке, а море шумит, и мы не обращаем внимания, что солнце светит нам прямо в глаза. Медленно-медленно просыпаемся и начинаем бегать, бегаем легкой трусцой долго-долго вдоль пустынного берега, без всяких признаков человеческого присутствия, раздеваемся догола и снова заходим в море, не глубоко, между камнями, смотрим друг на друга уже без любопытства, не стесняясь, рассматриваем места, которых не коснулось солнце, стараемся, чтобы загорело все, даже соски и другие тайные места. Потом надеваем купальники и медленно возвращаемся назад, ищем ракушки, наблюдаем за желтоватым крабом, застывшим в своей норе. Время от времени то одна, то другая бросается в волны, наслаждается, пока не надоест, остальные ждут ее, устремив глаза к голубому горизонту, к скользящему навстречу солнцу, и наши босые ноги ощущают движение Земли. Когда мы приближаемся к будке спасателей, немногие из оставшихся на пляже уже собираются уходить со своими сумками, складными стульями и детьми, а мы, подставив себя заходящему солнцу, все еще стоим, пока наконец не появляется спасатель и не прогоняет нас.
И так день за днем, и не надоедает ни капли, это просто чудесно и совсем не скучно, нас все меньше и меньше тянет разговаривать друг с другом, лежим себе часами молча или бродим вместе, не произнося ни слова. Даже Оснат притихла, начала понимать, что не всегда она обязана высказываться по любому поводу, даже похорошела немного, снимает иногда свои очки, кладет их в ямочку между грудями, стала такая мечтательная, ну прямо как Тали.
Возвращаясь вечером на автобусе, забитом вонючими, незагорелыми, истекающими потом, громкоголосыми людьми, мы чувствуем себя как с другой планеты, стараемся избежать прикосновений, устраиваемся на заднем сиденье, не обращаем внимания на любопытные взгляды, изучающие нас, словно мы голые. Сидим, повернувшись назад, пытаясь до последнего удержать в поле зрения удаляющееся море.
На ступеньках дома нас уже застают сумерки. Босая, пропитанная солнцем и солью, с мокрыми спутанными волосами, я вхожу в закупоренный дом, наполненный кухонными запахами, человеческим смрадом. Мама у себя в рабочей комнате, сидит при бледном электрическом свете, везде разбросаны книги и бумаги, грязные чашки из-под кофе, тарелки с остатками еды, кровать не застелена, подушки смяты, пепельница полна до краев; вокруг следы этого человека – помощника, секретаря, переводчика, черт его знает, кто он еще.
Адам
Он приходил утром и уходил в середине дня. Я не встречался с ним, но знал, что он является почти каждый день переводить, переписывать, просматривать. Ася закабалила его всерьез, тем более что времени у него было достаточно и он очень хотел выкупить машину, которая все еще пылилась в гараже. Иногда приходилось передвигать ее, чтобы она не мешала работе, пока Эрлих в конце концов не приказал откатить ее на склад для запасных частей. Она поместилась между двумя шкафами, до того была маленькая.
– Завяз ты с этой машиной, – не мог удержаться Эрлих, – от этого ненормального ни гроша не увидишь…
А я только улыбался.
Тяжелые летние дни. Каникулы в разгаре, Дафи каждый день ездит на море, она задалась целью загореть до предела, «превратиться в негритоску», как она говорит, а я – в гараже, который работает не в полную загрузку из-за того, что рабочие попеременно уходят в отпуск. Эрлих тоже поехал отдыхать за границу, и мне приходится заниматься счетами одному, засиживаюсь допоздна. А когда возвращаюсь вечером домой – застаю Асю в ее комнате посреди нового, незнакомого беспорядка. Бумаги и книги – на полу, везде грязные чашки из-под кофе, на тарелках косточки от фруктов, шелуха арахиса. Пепельницы переполнены. И она сидит посреди всего этого тихая, умиротворенная, думает свои думы. Молчаливая, будто отсутствующая, старается не смотреть мне в глаза.
– Работали… – говорю я, не спрашиваю, спокойным голосом.
– Да… даже не выходила из дому…
– Ну, как он?
На ее лице появляется улыбка.
– Странный… необычный какой-то человек… но с ним можно поладить.
Я не задаю больше вопросов, боюсь напугать ее, вселить в нее неуверенность, показать свое удивление, даже когда вижу в холодильнике кастрюлю с каким-то варевом красновато-зеленоватого цвета, новое блюдо, которое она никогда раньше не готовила.
– Что это?
Она краснеет, бормочет невнятно:
– Попробовала сегодня сварить что-то новое… он подал мне идею…
– Он?
– Габриэль…
Они уже готовят вместе…
Я улыбаюсь, не говорю ни слова, пробую сладковатое, странного вкуса варево, хвалю его, главное, не вызвать у нее чувство вины, не раздавить надежду, не показать признаков ревности, которой я не испытываю. Придать ей смелости, дать ей время, мы уже немолоды, нам по сорок пять, а этот странный неустойчивый человек может исчезнуть каждую минуту, да и летние каникулы заканчиваются.
Я помню необычайно жаркое лето, по всему телу разлита усталость, я в полупустом гараже, рабочих почти нет, дел невпроворот – с трудом справляюсь, хлопочу у машин и думаю о них: как удержать его, может, и ему как-то поспособствовать? Однажды я приехал с работы пораньше, жду в машине на углу улицы, вижу, как они спускаются вместе, садятся в ее «фиат»; она везет его, а я еду за ними следом, сердце мое бьется от волнения. Она довозит его до его дома в Нижнем городе, в самом центре рынка, он вылезает, она что-то говорит ему, высунув голову из окна, говорит серьезно, он слушает ее с легкой улыбкой, рассеянно смотрит по сторонам. Они расстаются. Я ставлю свою машину, бегу за ним, чтобы догнать, прежде чем он затеряется в толпе. Вижу его на пороге овощной лавки, он покупает помидоры. Я слегка прикасаюсь к нему, он краснеет, узнав меня.
– Как дела?
– В порядке…
– Как бабушка?
– Без перемен… Как быть, ума не приложу… Итак, он пока застрял здесь.
– Где ты живешь?
Он указывает мне на дом в конце улицы, дом его бабушки.
– Как работа, которую я нашел тебе?
Он улыбается, снимает свои темные очки, будто желая разглядеть меня получше.
– Нормально… что касается меня… Может быть, мне действительно удастся ей помочь… Она взялась за что-то очень уж мудреное… но…
– А машина? – прерываю я его, не хочу, чтобы он сказал что-нибудь лишнее.
– Машина… – он смутился, – что с машиной?
Забыл он о ней, что ли?
Я рассматриваю его. На нем чистая рубашка, но выглядит неухоженным, в руках вертит пакет с помидорами.
– К сожалению, я пока не могу тебе ее отдать, мой компаньон уж очень упрям, не согласен… Но если у тебя нет денег, небольшую сумму я всегда тебе ссужу.
И, не давая ему вымолвить ни слова, вытаскиваю из кармана пачку денег, тысячу лир, и кладу их осторожно на помидоры.
Он смущен, дотрагивается до денег. Спрашивает, не надо ли ему дать расписку.
– Не надо… ведь ты же будешь приходить к нам…
– Да, да, конечно…
– Между прочим, я ел это кушанье, по твоему рецепту… очень вкусно…
Он смеется.
– Правда?
Только бы не спугнуть его… Я кладу руку ему на плечо.
– Ну что ж, придется тебе привыкать к солнцу. Надеюсь, ты не собираешься убежать от нас?..
– Пока нет…
Я сердечно жму его руку и быстро исчезаю в рыночной толпе.
Ася
Деревянная лестница, оклеенные цветастыми обоями стены, прихожая сельской зубной клиники, старая высокая женщина выходит из кабинета врача, на ходу надевая пальто. Она сияет:
– Чудесный доктор, боли совсем не чувствуешь…
Сквозь открытую дверь я вижу большое зубоврачебное кресло, повернутое к порогу, и доктора, кругленького, с чисто выбритым розовым лицом, галстук бабочкой над воротом белого халата, сидит в зубоврачебном кресле, голова откинута назад, на спинку, руки сложены на животе, и прозрачный красноватый свет, сельский закат, какой бывает в других странах, освещает его спящее лицо, лицо человека, умиротворенного тем, что он лечит людей без боли.
Я вхожу. В углу комнаты, около длинной раковины примитивной амбулатории, стоит он, Габриэль, в белом коротком халате, притворяется ассистентом, показывает мне на стакан, наполовину наполненный беловатой жидкостью, похожей на разбавленное водой молоко. Это обезболивающее средство. Очевидно, главное новшество, сделавшее переворот в стоматологии, заключается в том, что в этой довольно примитивной сельской амбулатории не делают больше обезболивающих уколов, а просто дают выпить напиток, заглушающий боль.
Я тотчас же взяла и выпила. Напиток был безвкусный, но какой-то тяжелый, точно я глотнула ртуть. Он проскользнул в горло и опустился в желудок как ощутимая плотная масса. Состояние у меня приподнятое, будто я выпила что-то очень важное. Я села в другое кресло, напоминавшее кресло в моей рабочей комнате, только у него недоставало одной ручки, чтобы врачу удобно было подойти к больному.
Такое приятное безмолвие. В окне этот чудесный свет, я жду, когда обезболивающее начнет действовать, мышцы лица онемеют. Габриэль кладет на поднос инструменты, тонкие деревянные планочки, не угрожающие, не опасные, а врач все еще не поднимается со своего места, просто спит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Что делал он в Париже?
Всякое… В последние годы он также преподает иврит… Частные уроки… из Сохнута прислали ему трех священников, желающих изучить иврит, очень прилежные и старательные ученики… и посещают постоянно, не то что всякие еврейские деятели… Кроме того, преподает французский иностранцам, в том числе покинувшим страну израильтянам, арабам, неграм, в основном студентам; исправляет стиль в их курсовых работах… В последнее время немного переводит сионистские разъяснительные материалы Сохнута… В общем, в работе нет недостатка, тем более что он не предъявляет особых требований…
Он учился там?
Да… нет… немного, нерегулярно… несколько лет слушал лекции по истории и философии, но из-за болезни пришлось прекратить… у него начиналось головокружение, как только он попадал в набитые людьми аудитории… не хватало воздуха… Но в последние годы он снова начал ходить на лекции… Нет, не для получения степени, просто ради удовольствия… Если у него будут теперь деньги, он сможет посвящать учебе больше времени…
Рассказывает и уплетает бутерброды, ест аккуратно, подбирает крошки. Голодный человек в Израиле тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
– Ты собираешься искать сейчас работу?
Если не будет другого выхода… если придется ждать еще смерти бабушки… Но чтобы работать не на солнце… Он зайдет в Сохнут… не знаю ли я там кого-нибудь…
Эта пассивность, непричастность к бурлящей вокруг жизни… Правда, его это особо, как видно, не огорчает…
Сторож входит, убирает пустые стаканы. Человек протягивает руку к ключам, лежащим на столе, играет ими.
– Извини, но я забыл твое имя…
– Габриэль Ардити.
– Машину ты не сможешь взять.
– Даже на несколько дней?
– Мне очень жаль…
Он положил ключи обратно на стол. Я взял их и сунул в карман.
– Не беспокойся, мы постережем ее, никому не дадим, пока ты не сможешь оплатить счет.
Он был разочарован, но наклонил голову трогательным движением, поблагодарил за еду, надел каскетку, вышел, через несколько минут вернулся, попросил одолжить ему пять лир. Я дал десять.
Он вышел из гаража, собака уже не лаяла на него, а шла за ним следом. Я поспешил закончить свои занятия со счетами, вышел, залез в «моррис», стоявший посреди гаража, чтобы отогнать его в один из углов, но передумал и решил поехать на нем домой, посмотреть, как он справится с крутым склоном. Машина поднималась медленно, но упорно, мотор работал без перебоев. Все меня обгоняли, оборачивались и смотрели кто с удивлением, кто с легкой улыбкой.
Назавтра, посреди рабочего дня, чувствую – кто-то слегка касается моего плеча. Он стоит передо мной, на лице вежливая улыбка, протягивает десять лир.
– Что, бабушка умерла?.. – улыбнулся я. Нет, еще нет. Но в конторе путешествий у него согласились взять за полцены обратный билет. У него есть теперь тысяча лир, нельзя ли получить машину? Я погрузился в размышления, сначала подумал, не взять ли у него эти деньги, а остальное простить и вернуть ему машину. Но вдруг мне стало жаль расставаться с ним.
– Нет уж, извини… тебе придется принести все деньги… Да и вообще, лучше оставь у себя эти деньги… Ты хоть начал искать работу?
Он огорчился, но не стал настаивать. Бормочет что-то об Иерусалиме… что поедет туда искать работу. В этом городе нет никакой возможности…
«Кто-то уже влияет на него», – подумал я.
Во время ужина я вдруг обнаружил, что думаю о нем, представляю себе, как он медленной своей походкой бродит по гаражу, немного сутулится, осторожно пробирается между машинами, стараясь не задеть рабочих-арабов. На голове французская каскетка. Этакий профессиональный одиночка. Я вспомнил, как он упал, потеряв сознание, на пол в моей конторе, расстегнутую рубашку, белую тощую грудь, его прошлое в доме для душевнобольных, фантазии, связанные с умирающей бабушкой. Еще растопчут его тут, в Израиле. Надо как-то устроить его, найти ему занятие. Я спросил Асю, думал – что-нибудь в школе. Она, конечно, не поняла, чего я хочу, моет посуду, торопится снова засесть в своей рабочей комнате, удивляется тому, что я думаю о своем клиенте, беспокоюсь за него, не понимает, какое мне до него дело. Только когда я рассказываю о потерянных деньгах, она останавливается у дверей своей рабочей комнаты, а Дафи, конечно, тоже вмешивается, прерывает меня на каждом слове; к моему удивлению, оказалось, что именно вопрос о деньгах заставил их встревожиться. Дафи, как всегда, начинает фантазировать, придумывает, какую работу он сможет делать у нас, ее воображению нет границ: пусть моет посуду, пол, помогает ей делать уроки. Я смотрю на Асю, она улыбается.
Ничего, конечно, не решили. Но назавтра я нашел номер телефона, записанный Эрлихом на счете, который все еще лежал у меня в кармане. Я позвонил ему. Мой звонок разбудил его, он был совсем сонный. Я сказал ему, чтобы он зашел ко мне после обеда. Он спросил: «Ты вернешь мне машину?» Я сказал: «Посмотрим… Может быть, я нашел тебе работу».
Минут за пять до его прихода я предупредил Асю. Она сначала удивилась, потом рассмеялась. Он появился в своей непременной каскетке, уселся в гостиной, разговорился. Он ей понравился, я с самого начала знал, что он ей понравится. Постепенно завязалась беседа, она спросила о Париже, о его учебе там. И он, влюбленный в этот город, стал говорить о местах, которые она знала лишь по картам и по книгам, описывал образ жизни, упоминал исторические события – и все очень ярко, живо, легко воспламеняясь.
Дафи вернулась с моря, вошла как была, лохматая, в пятнах мазута, прямо в гостиную. Он сразу же поднялся с места, протянул ей руку, представился на иностранный манер, как-то смешно, едва заметно поклонился. Девочка покраснела и сразу же убежала. Я шепотом сказал Асе: «Почему бы тебе не проверить, не может ли он быть тебе полезен, он много занимался переводами, редактированием…»
Она пригласила его в рабочую комнату, чтобы показать свои записи.
Девчонка стала беспокойно крутиться по квартире, останавливается у двери в рабочую комнату, прислушивается, а меня охватила какая-то вялость, не могу встать с места, даже протянуть руку, чтобы зажечь свет. Думаю, не следовало ли мне сказать ей, что он некоторое время лечился в больнице в Париже, а может быть, лучше, чтобы она сама во всем разобралась…
Дафи
Это началось просто так. С самого начала каникул мы с Оснат и Тали стали ходить на море, потому что, когда отменили летний молодежный лагерь, нам нечего было делать. Сколько себя помню, море всегда виднелось прямо из окна над моей кроватью, но только в эти каникулы я узнала его, открыла по-настоящему. И оно очаровало меня, проникло в мою душу и тело, никогда не думала, что море может быть таким чудесным. Вначале, в первую неделю, мы еще брали с собой книги, газеты, тетради с летними заданиями, ракетки, транзистор, но постепенно поняли, что это совсем другой мир, и стали от всего освобождаться. В девять утра мы встречались на автобусной остановке, одетые в одни купальники, без полотенец, без кофт, совсем одичавшие, в кулаке зажаты смятые деньги, спускаемся к морю, устраиваемся в сторонке, подальше от будки спасателя, ложимся ничком на горячий песок, ведем ленивую беседу, рассказываем друг другу сны, начинаем входить в медленный ритм моря, солнца, неба, теряем чувство времени, тело накаляется все больше, и тогда мы входим в холодную воду, заплываем на глубину, ныряем, лежим на спине, держимся за маленький скалистый островок, раскачиваемся на волнах, выходим и лежим у самой кромки воды, покрываем себя жидким песком, вымазываемся с головы до ног, раскапываем ямки, потом идем покупать фалафель или кукурузу, пьем воду из большого крана и уединяемся подальше от народа, находим тихий уголок и погружаемся в дремоту. Этакая дурацкая нирвана, сознание отсутствует, тишина, мы как трупы на песке, а море шумит, и мы не обращаем внимания, что солнце светит нам прямо в глаза. Медленно-медленно просыпаемся и начинаем бегать, бегаем легкой трусцой долго-долго вдоль пустынного берега, без всяких признаков человеческого присутствия, раздеваемся догола и снова заходим в море, не глубоко, между камнями, смотрим друг на друга уже без любопытства, не стесняясь, рассматриваем места, которых не коснулось солнце, стараемся, чтобы загорело все, даже соски и другие тайные места. Потом надеваем купальники и медленно возвращаемся назад, ищем ракушки, наблюдаем за желтоватым крабом, застывшим в своей норе. Время от времени то одна, то другая бросается в волны, наслаждается, пока не надоест, остальные ждут ее, устремив глаза к голубому горизонту, к скользящему навстречу солнцу, и наши босые ноги ощущают движение Земли. Когда мы приближаемся к будке спасателей, немногие из оставшихся на пляже уже собираются уходить со своими сумками, складными стульями и детьми, а мы, подставив себя заходящему солнцу, все еще стоим, пока наконец не появляется спасатель и не прогоняет нас.
И так день за днем, и не надоедает ни капли, это просто чудесно и совсем не скучно, нас все меньше и меньше тянет разговаривать друг с другом, лежим себе часами молча или бродим вместе, не произнося ни слова. Даже Оснат притихла, начала понимать, что не всегда она обязана высказываться по любому поводу, даже похорошела немного, снимает иногда свои очки, кладет их в ямочку между грудями, стала такая мечтательная, ну прямо как Тали.
Возвращаясь вечером на автобусе, забитом вонючими, незагорелыми, истекающими потом, громкоголосыми людьми, мы чувствуем себя как с другой планеты, стараемся избежать прикосновений, устраиваемся на заднем сиденье, не обращаем внимания на любопытные взгляды, изучающие нас, словно мы голые. Сидим, повернувшись назад, пытаясь до последнего удержать в поле зрения удаляющееся море.
На ступеньках дома нас уже застают сумерки. Босая, пропитанная солнцем и солью, с мокрыми спутанными волосами, я вхожу в закупоренный дом, наполненный кухонными запахами, человеческим смрадом. Мама у себя в рабочей комнате, сидит при бледном электрическом свете, везде разбросаны книги и бумаги, грязные чашки из-под кофе, тарелки с остатками еды, кровать не застелена, подушки смяты, пепельница полна до краев; вокруг следы этого человека – помощника, секретаря, переводчика, черт его знает, кто он еще.
Адам
Он приходил утром и уходил в середине дня. Я не встречался с ним, но знал, что он является почти каждый день переводить, переписывать, просматривать. Ася закабалила его всерьез, тем более что времени у него было достаточно и он очень хотел выкупить машину, которая все еще пылилась в гараже. Иногда приходилось передвигать ее, чтобы она не мешала работе, пока Эрлих в конце концов не приказал откатить ее на склад для запасных частей. Она поместилась между двумя шкафами, до того была маленькая.
– Завяз ты с этой машиной, – не мог удержаться Эрлих, – от этого ненормального ни гроша не увидишь…
А я только улыбался.
Тяжелые летние дни. Каникулы в разгаре, Дафи каждый день ездит на море, она задалась целью загореть до предела, «превратиться в негритоску», как она говорит, а я – в гараже, который работает не в полную загрузку из-за того, что рабочие попеременно уходят в отпуск. Эрлих тоже поехал отдыхать за границу, и мне приходится заниматься счетами одному, засиживаюсь допоздна. А когда возвращаюсь вечером домой – застаю Асю в ее комнате посреди нового, незнакомого беспорядка. Бумаги и книги – на полу, везде грязные чашки из-под кофе, на тарелках косточки от фруктов, шелуха арахиса. Пепельницы переполнены. И она сидит посреди всего этого тихая, умиротворенная, думает свои думы. Молчаливая, будто отсутствующая, старается не смотреть мне в глаза.
– Работали… – говорю я, не спрашиваю, спокойным голосом.
– Да… даже не выходила из дому…
– Ну, как он?
На ее лице появляется улыбка.
– Странный… необычный какой-то человек… но с ним можно поладить.
Я не задаю больше вопросов, боюсь напугать ее, вселить в нее неуверенность, показать свое удивление, даже когда вижу в холодильнике кастрюлю с каким-то варевом красновато-зеленоватого цвета, новое блюдо, которое она никогда раньше не готовила.
– Что это?
Она краснеет, бормочет невнятно:
– Попробовала сегодня сварить что-то новое… он подал мне идею…
– Он?
– Габриэль…
Они уже готовят вместе…
Я улыбаюсь, не говорю ни слова, пробую сладковатое, странного вкуса варево, хвалю его, главное, не вызвать у нее чувство вины, не раздавить надежду, не показать признаков ревности, которой я не испытываю. Придать ей смелости, дать ей время, мы уже немолоды, нам по сорок пять, а этот странный неустойчивый человек может исчезнуть каждую минуту, да и летние каникулы заканчиваются.
Я помню необычайно жаркое лето, по всему телу разлита усталость, я в полупустом гараже, рабочих почти нет, дел невпроворот – с трудом справляюсь, хлопочу у машин и думаю о них: как удержать его, может, и ему как-то поспособствовать? Однажды я приехал с работы пораньше, жду в машине на углу улицы, вижу, как они спускаются вместе, садятся в ее «фиат»; она везет его, а я еду за ними следом, сердце мое бьется от волнения. Она довозит его до его дома в Нижнем городе, в самом центре рынка, он вылезает, она что-то говорит ему, высунув голову из окна, говорит серьезно, он слушает ее с легкой улыбкой, рассеянно смотрит по сторонам. Они расстаются. Я ставлю свою машину, бегу за ним, чтобы догнать, прежде чем он затеряется в толпе. Вижу его на пороге овощной лавки, он покупает помидоры. Я слегка прикасаюсь к нему, он краснеет, узнав меня.
– Как дела?
– В порядке…
– Как бабушка?
– Без перемен… Как быть, ума не приложу… Итак, он пока застрял здесь.
– Где ты живешь?
Он указывает мне на дом в конце улицы, дом его бабушки.
– Как работа, которую я нашел тебе?
Он улыбается, снимает свои темные очки, будто желая разглядеть меня получше.
– Нормально… что касается меня… Может быть, мне действительно удастся ей помочь… Она взялась за что-то очень уж мудреное… но…
– А машина? – прерываю я его, не хочу, чтобы он сказал что-нибудь лишнее.
– Машина… – он смутился, – что с машиной?
Забыл он о ней, что ли?
Я рассматриваю его. На нем чистая рубашка, но выглядит неухоженным, в руках вертит пакет с помидорами.
– К сожалению, я пока не могу тебе ее отдать, мой компаньон уж очень упрям, не согласен… Но если у тебя нет денег, небольшую сумму я всегда тебе ссужу.
И, не давая ему вымолвить ни слова, вытаскиваю из кармана пачку денег, тысячу лир, и кладу их осторожно на помидоры.
Он смущен, дотрагивается до денег. Спрашивает, не надо ли ему дать расписку.
– Не надо… ведь ты же будешь приходить к нам…
– Да, да, конечно…
– Между прочим, я ел это кушанье, по твоему рецепту… очень вкусно…
Он смеется.
– Правда?
Только бы не спугнуть его… Я кладу руку ему на плечо.
– Ну что ж, придется тебе привыкать к солнцу. Надеюсь, ты не собираешься убежать от нас?..
– Пока нет…
Я сердечно жму его руку и быстро исчезаю в рыночной толпе.
Ася
Деревянная лестница, оклеенные цветастыми обоями стены, прихожая сельской зубной клиники, старая высокая женщина выходит из кабинета врача, на ходу надевая пальто. Она сияет:
– Чудесный доктор, боли совсем не чувствуешь…
Сквозь открытую дверь я вижу большое зубоврачебное кресло, повернутое к порогу, и доктора, кругленького, с чисто выбритым розовым лицом, галстук бабочкой над воротом белого халата, сидит в зубоврачебном кресле, голова откинута назад, на спинку, руки сложены на животе, и прозрачный красноватый свет, сельский закат, какой бывает в других странах, освещает его спящее лицо, лицо человека, умиротворенного тем, что он лечит людей без боли.
Я вхожу. В углу комнаты, около длинной раковины примитивной амбулатории, стоит он, Габриэль, в белом коротком халате, притворяется ассистентом, показывает мне на стакан, наполовину наполненный беловатой жидкостью, похожей на разбавленное водой молоко. Это обезболивающее средство. Очевидно, главное новшество, сделавшее переворот в стоматологии, заключается в том, что в этой довольно примитивной сельской амбулатории не делают больше обезболивающих уколов, а просто дают выпить напиток, заглушающий боль.
Я тотчас же взяла и выпила. Напиток был безвкусный, но какой-то тяжелый, точно я глотнула ртуть. Он проскользнул в горло и опустился в желудок как ощутимая плотная масса. Состояние у меня приподнятое, будто я выпила что-то очень важное. Я села в другое кресло, напоминавшее кресло в моей рабочей комнате, только у него недоставало одной ручки, чтобы врачу удобно было подойти к больному.
Такое приятное безмолвие. В окне этот чудесный свет, я жду, когда обезболивающее начнет действовать, мышцы лица онемеют. Габриэль кладет на поднос инструменты, тонкие деревянные планочки, не угрожающие, не опасные, а врач все еще не поднимается со своего места, просто спит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45