Она кутается в куртку, на голове шерстяная шапочка, глаза смеются, вся свежая, благоухающая. Адам хмуро сидит за рулем со своей тяжелой бородой, свет от приборов падает на его лицо, усталый, не произносит ни слова, смотрит на машины, проезжающие мимо нас. Как-то остановился и долго рассматривал маленький «моррис», стоявший вблизи моря, но потом оставил его, и мы покатили дальше.
Дафи спрашивает меня о старухе и о том, как я провел день, и я рассказываю ей, а она смеется от самой малости, дыхание у нее свежее, пахнет свежей зубной пастой. Сквозь одежду я чувствую тепло ее тела, я нарочно надевал на себя поменьше – брюки, тонкую рубашку и безрукавку, – чтобы ощущать ее.
Говорит, болтает, иногда о политике, я рассказываю ей что-нибудь о проблемах арабов, а она начинает спорить. Мы знаем очень мало, но все-таки спорим, пока Адам не прерывает нас:
– Хватит… тихо… не шумите… смотрите на дорогу, ищите маленькую голубую машину.
Но такой машины нет, я знаю, все это пустое.
В конце концов мы подъезжали к пострадавшему автомобилю. Несколько раз случалось, что мы его не обнаруживали, что ему удалось уйти своим ходом и нам не оставили никакого сообщения, но мы всегда находили на дороге других попавших в беду водителей – в работе не было недостатка.
В эти ночи я многое узнал о машинах. Годы пришлось бы мне учиться в гараже тому, что я узнал во время наших ночных выездов. Потому что в гараже каждый делает что-нибудь одно, а тут у каждой машины своя проблема. Что делать, если засорился бензопровод, как сменить порвавшийся ремень, как управиться со сцеплением, как вынуть термостат, перегревающий мотор, что делать с поврежденными трубами для воды. У Адама золотые руки, и он умеет учить. Иди сюда, посмотри, подержи тут, привяжи там, открой снизу. А я весь в работе, даже забываю о Дафи, которая стоит в стороне, болтает с женой шофера или играет с детьми, чтобы немного развлечь их. Иногда я говорил ему: «Дайте я сам сделаю», и он уступал место, доверял мне. Особенно если надо было залезть под поврежденную машину, протянуть под нее трос, я видел, что ему это тяжело, он уже не молод, пока залезет под машину, борода запутывается и живот застревает, и я лезу вместо него, я уже изучил все места, за которые надо прикреплять трос. Сначала он еще нагибался, чтобы проверить, хорошо ли я прикрепил, но потом стал полагаться на меня.
А разговоры людей вокруг, советы, не перестают давать советы, все – специалисты. Евреи и правда специалисты по разговорам. Иногда машины останавливаются просто так, и люди вылезают, только чтобы дать совет. Сначала спрашивают, сколько убитых и сколько раненых, а потом начинают объяснять нам, что мы должны делать. Даже раненые и оцарапанные, кровь у них еще течет, беспокоятся о машине, во что обойдется ремонт, что со страховкой. Для евреев нет ничего дороже машины.
Но Адам молчит, делает вид, что не слышит, я злюсь, а ему хоть бы что. Но когда наступает нужный момент и надо назначить цену, он с ними не церемонится. Цены у него что надо. Он отправляет их к Дафи, которая отвечает за кассу. Она сидит в тягаче, на коленях у нее коробка, светит маленький фонарь. Такая милая, берет деньги, берет чеки – что дают. Выписывает квитанции, приклеивает на них красивые синие марки. Квитанции требуют все. Некоторые кладут их в карман, наверняка передадут кому-нибудь другому, чтобы оплатил, но некоторые выбрасывают их потом на дорогу. Берут только для того, чтобы насолить нам, чтобы нам пришлось платить налог.
А денег набирается все больше. Иногда за ночь мы зарабатываем не меньше пятисот лир.
«Мы зарабатываем» не значит, что я. У меня нет ни гроша, уже несколько дней. Вся моя зарплата идет отцу, и я о ней ничего не знаю. Каждую ночь я решал – на этот раз попрошу у него денег, но в последний момент отказывался от этой мысли.
Днем я брожу по улицам, заглядываю в магазины, хочется купить то и се, хочется пойти в кино, но в кармане ни гроша. Однажды ночью, после тяжелой работы, перед тем как выйти у дома из машины, я сказал ему: «Можно мне поговорить с вами?» И стал выкладывать ему, заикаясь и запинаясь, стесняясь перед Дафи, что вся моя зарплата идет отцу и не могу ли я получить что-нибудь, какую-нибудь ссуду. А Дафи стала смеяться – ссуда…
Но он сказал мне, чтобы я назавтра пришел в гараж, он велит Эрлиху перевести зарплату на меня, но я вовсе не хотел, чтобы у папы забрали эти деньги.
– Не надо… не надо… – я совсем запутался, – я просто подумал…
А он не понимал, но Дафи взяла кассу и вытащила из нее двести лир.
– Что это вдруг ссуду? Ты так тяжело работаешь… хочешь еще?
– Нет, вполне достаточно, – прошептал я и взял деньги из ее горячей руки.
И помчался домой с этими двумя сотнями, надеясь, что хватит надолго, но уже через две-три недели снова не осталось у меня ни гроша, и тогда я тихонько попросил у Дафи, она улыбнулась и дала мне еще.
Адам
Каждый вечер я говорил себе: «Хватит, остановись, эти ночные розыски просто дурацкая затея». Однако остановиться я не мог. В полночь звонил телефон, и поток призывов о помощи обрушивался на меня. Я уже не поднимаю трубку, Дафи вскакивает первая и радостно, с каким-то непонятным восторгом, записывает данные. Она уже знает по имени всех дежурных, обменивается с ними шутками. С каждым днем я все больше теряю власть над ней, и Ася тоже махнула рукой. Я сделал ошибку с самого начала, разрешив ей в первую ночь поехать с нами. А теперь уже не могу воспротивиться, она привыкла к нашим общим поездкам, если я не возьму ее, станет, чего доброго, бродить по улицам. А Ася спит, и нет никакой возможности привести ее в чувство. Правда, отвечает мне, когда я бужу ее, говорит что-то, но не встает с кровати, а стоит только отвернуться, снова погружается в сон.
И мы выходим в ночь, заезжаем за Наимом и отправляемся искать израильтян-полуночников, застрявших на дорогах. Работа странная, но очень доходная, тем более что я отсылал их в свой гараж и таким образом приобрел себе много новых клиентов.
Ночи в конце зимы, сочетание жары и дождя, запахи цветения. Весь Израиль в легкой дремоте, словно только что уснул, без снов. Страна кажется вдруг необъятной, кругом огни, маленькие деревни выглядят огромными городами. На дорогах беспрерывное движение, суматоха, армейские колонны, частные машины, грузовики, солдаты-тремписты, внезапно выныривающие из темноты на пустынное шоссе, запыленные или чистые, отутюженные, одни едут домой, другие возвращаются в часть. Любители приключений, добровольцы из других стран, рабочие с территории. Прошло уже четыре месяца после окончания войны, а люди все еще в каком-то беспокойстве, скитаются в поисках чего-то неопределенного, словно должны подвести какие-то итоги.
И я со своим тягачом в самой гуще, а рядом со мной двое детей, весело о чем-то болтают, над моей головой мерцает огонек, ищу маленький голубой «моррис» выпуска сорок седьмого года. Ищу исчезнувшего человека. Абсурд какой-то.
А работа очень тяжелая. Давно не занимался я такой черной работой. Починить поврежденные резиновые трубы, прочистить систему питания, отладить сцепление, оживить сгоревшее динамо. Приходится работать в тяжелых условиях, в темноте, под дождем, при свете фонаря, без подходящих запасных частей, импровизирую на месте, пускаю в ход стальную проволоку, старые винты. Счастье, что со мной Наим, преданный и сообразительный помощник. Он мне нравится все больше. Подает необходимый инструмент, залезает под машину, чтобы прикрепить трос. Некоторые работы он уже может выполнять самостоятельно, и я позволяю ему. Почему бы и нет? Меня все больше охватывает незнакомая раньше усталость, тяжело дышу, отвинчивая ржавые винты. Я уже забыл, как это делается. А израильтяне-полуночники – это особый народ. Тяжеловесные таксисты, мальчишки, застрявшие посреди дороги на отцовской машине, какой-нибудь усталый лектор, возвращающийся после лекции в одном из кибуцев, сердитые партийные деятели и даже женщины, совершенно одни возвращающиеся под утро с какого-нибудь митинга протеста или после ночного приключения. И всегда в машине сидит какой-нибудь подобранный по дороге солдат, дремлет в застрявшей машине с винтовкой, зажатой между коленями.
А вокруг тебя всегда собирается толпа сочувствующих, и все дают советы. Нужно иметь железные нервы, чтобы спокойно работать, не обращая внимания. Все вдруг становятся специалистами. Дафи быстро вступает с ними в беседу. Я уже заметил – эта девчонка за словом в карман не лезет и любит поддеть. Молодые ребята обмениваются с ней шутками, тянутся к ней.
Девушка…
Взрывы ее смеха в ночной тишине…
Под конец, после того как удается завести машину и все смотрят на меня благодарными глазами, я твердо называю цену. Ночные цены особые. Сначала они протестуют: «Почему так много?» Но я отсылаю их к Дафи, на этот случай у нее заготовлен прейскурант, написанный большими буквами, разными цветами. Она освещает его фонарем и, слегка улыбаясь, показывает им, получает деньги, пересчитывает, записывает данные на обороте чеков, спрашивает номер паспорта, и все это делает весело, с каким-то странным удовольствием.
Только вот иногда даже не с кого деньги получать. В прошлую ночь нас позвали к смятой в лепешку машине, мы нашли ее в канаве у автострады, недалеко от Хадеры. Одинокий солдат стоит рядом и ждет нас. Он был свидетелем ужасной аварии – двое родителей с маленьким ребенком. Ребенок погиб, а родителей увезли в больницу. Полиция уже была, все записали, а нам требовалось только забрать машину. Я посветил фонарем, окна разбиты, обивка порвана, свежие следы крови, ботиночек ребенка, маленький носок. Мы с Дафи застыли как парализованные, не можем сдвинуться с места, и только Наим, хотя я и не сказал ему ни слова, начал вытягивать тросы, ползает по земле между разбитыми частями, продевает трос, бежит к подъемным кранам, заводит их, возвращается, чтобы закрепить узлы, снова бежит к кранам и постепенно вытягивает машину из канавы. Я смотрю на него и думаю: «До чего же быстро он научился, просто не верится».
И так, в молчании, едем обратно, разбитая машина подвешена сзади, только одно ее колесо подскакивает на дороге. Едем очень медленно, дорога длинная, солдат дремлет около меня, а на заднем сиденье сидят Дафи и Наим, молчат, следят за буксируемой машиной, на которую падают капли дождя, проникая внутрь через разбитые стекла. Я веду машину устало, не смотрю по сторонам, забыл, что ищу его. Придется отказаться от этой мысли.
Ася
Огромный негр, очень элегантный, в светло-зеленом костюме, в модном галстуке того же цвета, был гидом. Он вел меня по гигантской галерее, залитой светом, крыша ее была сделана из стекла. Вел и рассказывал о картинах, повешенных в нишах на большом расстоянии одна от другой. На картинах был изображен цветущий пейзаж – сады, леса, деревни, европейский такой пейзаж, но под сильным и ярким африканским солнцем. Не он ли рисовал их, интересуюсь я, подняв к нему лицо, уж очень он был высокий. «Нет», – улыбается он уверенной белозубой улыбкой, но это пейзажи его родины, и поэтому он говорит о них с такой любовью. «Как это чудесно, как это прекрасно, посмотрите на новые селения, построенные нами, страна обновляется». Я подхожу поближе и вижу, что это вовсе не картины, а настоящая действительность, картина живая, ясно видно, как люди и маленькие телеги движутся, толстый спокойный крестьянин пашет землю, идет за каким-то криворогим животным. Лось, что ли? Темнокожие люди одеты в старомодные одежды, резвятся дети с колпаками на головах.
«Сюда, посмотрите на эту картину», – зовет он меня из другого конца зала, и я подхожу, смотрю с высоты своего роста на открывшуюся перспективу, ощущаю какую-то приподнятость от необъятных далей, будто обнимаю взглядом всю вселенную. На картине изображено поле, простирающееся до голубого горизонта, и на нем – ни души. Равнину пересекает длинный и прямой канал, изгибающийся на горизонте, а в нем пузырится какая-то белая пена, как будто лава поднимается из глубины земли. И хотя мне никто не говорит, но я понимаю, что это экватор. У меня дух захватывает, словно передо мною какое-то таинственное видение. Эта длинная, непреложная, решительная линия.
Ведуча
Возвращается мой араб под утро, весь перепачканный, ботинки в грязи, он уже научился снимать их в прихожей и заходит в квартиру в носках. Входит тихонько, но я просыпаюсь.
– Ну, нашли что-нибудь?
– Что?
– Что, что! Господи небесный, для чего же вы крутитесь по дорогам по ночам…
Но он с трудом понимал, о чем я говорю. Тогда я бежала звонить Адаму, а он говорил мне: «Неужто я не пришел бы к вам… если бы узнал что-то о нем…»
И я перестала спрашивать у араба и перестала звонить.
У этого араба все время хорошее настроение, весь из себя довольный, насвистывает какую-то мелодию, улыбается про себя. Господи, и чего это он так радуется? Побродит немного по дому, съест кусок хлеба и как есть, перепачканный, норовит залезть прямо в кровать. Но я набрасываюсь на него.
– Хаарам алеха, яа валад, мы не в Мекке, сначала пойди помойся.
А он злится, весь бледнеет от обиды, затронула я святая святых для мусульманина.
– При чем тут Мекка? Мекка чище всего Израиля…
– Ты был там?
– Нет, но ведь и вы не были.
Совсем обнаглел. Откуда он знает, что я не была в Мекке? За свою длинную жизнь могла побывать везде. Но я пропускаю мимо ушей, что мне с ним, ссориться? Стыдно такой старухе, как я, спорить с мальчишкой, и что скажет Адам, этот чудесный человек, который, не жалея сил, ищет по ночам Габриэля?
Но все-таки он научился – сначала идет мыться, а я тем временем готовлю ему ранний завтрак, и он ест и пьет, слава Богу, не теряет за ночь аппетита, сидит в своей удивительной красной пижаме, напоминающей мне пижаму, которую мой покойный дедушка надевал летом после обеда, выходя на балкон своего дома в Старом городе, чтобы посмотреть на Стену плача.
Потом он шел спать, поворочается немного в кровати и засыпает. Часа через два я захожу в его комнату, поправляю одеяло, беру его одежду и бросаю в грязное белье, осматриваю карманы штанов, нет ли там какой-нибудь маленькой бомбы или гашиша. Надо следить за ним. Вот напасть на мою голову.
Сначала я ничего не обнаруживала в карманах, даже носового платка. Тогда я положила ему платок и две лиры, пусть купит себе какое-нибудь лакомство. Потом я стала находить там деньги – пятьдесят, сто лир. Адам дает ему деньги, он заработал их, но какой все-таки транжира, через неделю у него уже почти ничего не оставалось. Купил себе большой перочинный нож, который я сейчас же, не раздумывая, забрала, бросила его в уборную и спустила воду. Мы уже знаем, что случается, когда арабы ходят с ножами.
В полдень он просыпается, снова ест, выносит мусор, моет пол, чинит неисправный кран, прочищает раковину или уборную, если не проходит вода, и идет прогуляться по городу, заходит в кино. Возвращается в шесть вечера, полный впечатлений, глаза блестят, садится почитать мне газеты, читает каким-то сомнительным тоном, с насмешкой, но по крайней мере правильно произносит «айн» и «хет».
Ужинает он без особого аппетита и снова выходит на небольшую прогулку, с каждым днем возвращается все позже, все меньше нуждается в сне. И так проходит время, тягач приезжает ночью, возвращается под утро, а о моем Габриэле ни слуху ни духу. Я плакала в трубку, разговаривая с Адамом: «Что же это такое?»
Дафи
Теперь это совсем другая усталость, настоящая, нет той пустой раздражающей усталости бессонных ночей. Приятная усталость с болью во всем теле от долгой ночной езды.
Возвращаемся в три-четыре утра и отправляемся спать. Мама встает первая, будит нас, готовит завтрак. Непривычно видеть папу по утрам дома, сидеть втроем за завтраком. В школе одолевает вялость, на переменках валюсь на камень во дворе, а Тали садится рядом со мной. После истории с Арци меня пересадили, и сейчас на моем месте дремлет другой ученик. Мне определили место в среднем ряду на третьей парте, прямо в самом центре класса, и учителя не спускают с меня глаз. Я отдана им на растерзание, все время меня спрашивают, и все время приходится улыбаться их сомнительным шуткам, дай я себе волю – и отключусь от всего. Одноклассники кажутся мне уже скучными, ничего странного, я вижу настоящую жизнь, в то время как они заняты своими снами. Даже Оснат стала надоедать со всеми ее переживаниями. Только с Тали было мне хорошо, потому что она молчалива и ее тихое внутреннее помешательство не тяготит. Она всегда соглашается со всем, что бы ей ни говорили.
С уроками литературы, Танаха, историей и даже Талмудом все было в порядке. Хотя мне не всегда удавалось уследить, о чем говорится на уроке, выкроить время на домашнее задание, меня еще хватало на всякие интересные соображения и необычные вопросы, и я иногда поднимала руку и говорила что-нибудь дельное, отчего учитель приходил в восторг и забывал все мои грехи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Дафи спрашивает меня о старухе и о том, как я провел день, и я рассказываю ей, а она смеется от самой малости, дыхание у нее свежее, пахнет свежей зубной пастой. Сквозь одежду я чувствую тепло ее тела, я нарочно надевал на себя поменьше – брюки, тонкую рубашку и безрукавку, – чтобы ощущать ее.
Говорит, болтает, иногда о политике, я рассказываю ей что-нибудь о проблемах арабов, а она начинает спорить. Мы знаем очень мало, но все-таки спорим, пока Адам не прерывает нас:
– Хватит… тихо… не шумите… смотрите на дорогу, ищите маленькую голубую машину.
Но такой машины нет, я знаю, все это пустое.
В конце концов мы подъезжали к пострадавшему автомобилю. Несколько раз случалось, что мы его не обнаруживали, что ему удалось уйти своим ходом и нам не оставили никакого сообщения, но мы всегда находили на дороге других попавших в беду водителей – в работе не было недостатка.
В эти ночи я многое узнал о машинах. Годы пришлось бы мне учиться в гараже тому, что я узнал во время наших ночных выездов. Потому что в гараже каждый делает что-нибудь одно, а тут у каждой машины своя проблема. Что делать, если засорился бензопровод, как сменить порвавшийся ремень, как управиться со сцеплением, как вынуть термостат, перегревающий мотор, что делать с поврежденными трубами для воды. У Адама золотые руки, и он умеет учить. Иди сюда, посмотри, подержи тут, привяжи там, открой снизу. А я весь в работе, даже забываю о Дафи, которая стоит в стороне, болтает с женой шофера или играет с детьми, чтобы немного развлечь их. Иногда я говорил ему: «Дайте я сам сделаю», и он уступал место, доверял мне. Особенно если надо было залезть под поврежденную машину, протянуть под нее трос, я видел, что ему это тяжело, он уже не молод, пока залезет под машину, борода запутывается и живот застревает, и я лезу вместо него, я уже изучил все места, за которые надо прикреплять трос. Сначала он еще нагибался, чтобы проверить, хорошо ли я прикрепил, но потом стал полагаться на меня.
А разговоры людей вокруг, советы, не перестают давать советы, все – специалисты. Евреи и правда специалисты по разговорам. Иногда машины останавливаются просто так, и люди вылезают, только чтобы дать совет. Сначала спрашивают, сколько убитых и сколько раненых, а потом начинают объяснять нам, что мы должны делать. Даже раненые и оцарапанные, кровь у них еще течет, беспокоятся о машине, во что обойдется ремонт, что со страховкой. Для евреев нет ничего дороже машины.
Но Адам молчит, делает вид, что не слышит, я злюсь, а ему хоть бы что. Но когда наступает нужный момент и надо назначить цену, он с ними не церемонится. Цены у него что надо. Он отправляет их к Дафи, которая отвечает за кассу. Она сидит в тягаче, на коленях у нее коробка, светит маленький фонарь. Такая милая, берет деньги, берет чеки – что дают. Выписывает квитанции, приклеивает на них красивые синие марки. Квитанции требуют все. Некоторые кладут их в карман, наверняка передадут кому-нибудь другому, чтобы оплатил, но некоторые выбрасывают их потом на дорогу. Берут только для того, чтобы насолить нам, чтобы нам пришлось платить налог.
А денег набирается все больше. Иногда за ночь мы зарабатываем не меньше пятисот лир.
«Мы зарабатываем» не значит, что я. У меня нет ни гроша, уже несколько дней. Вся моя зарплата идет отцу, и я о ней ничего не знаю. Каждую ночь я решал – на этот раз попрошу у него денег, но в последний момент отказывался от этой мысли.
Днем я брожу по улицам, заглядываю в магазины, хочется купить то и се, хочется пойти в кино, но в кармане ни гроша. Однажды ночью, после тяжелой работы, перед тем как выйти у дома из машины, я сказал ему: «Можно мне поговорить с вами?» И стал выкладывать ему, заикаясь и запинаясь, стесняясь перед Дафи, что вся моя зарплата идет отцу и не могу ли я получить что-нибудь, какую-нибудь ссуду. А Дафи стала смеяться – ссуда…
Но он сказал мне, чтобы я назавтра пришел в гараж, он велит Эрлиху перевести зарплату на меня, но я вовсе не хотел, чтобы у папы забрали эти деньги.
– Не надо… не надо… – я совсем запутался, – я просто подумал…
А он не понимал, но Дафи взяла кассу и вытащила из нее двести лир.
– Что это вдруг ссуду? Ты так тяжело работаешь… хочешь еще?
– Нет, вполне достаточно, – прошептал я и взял деньги из ее горячей руки.
И помчался домой с этими двумя сотнями, надеясь, что хватит надолго, но уже через две-три недели снова не осталось у меня ни гроша, и тогда я тихонько попросил у Дафи, она улыбнулась и дала мне еще.
Адам
Каждый вечер я говорил себе: «Хватит, остановись, эти ночные розыски просто дурацкая затея». Однако остановиться я не мог. В полночь звонил телефон, и поток призывов о помощи обрушивался на меня. Я уже не поднимаю трубку, Дафи вскакивает первая и радостно, с каким-то непонятным восторгом, записывает данные. Она уже знает по имени всех дежурных, обменивается с ними шутками. С каждым днем я все больше теряю власть над ней, и Ася тоже махнула рукой. Я сделал ошибку с самого начала, разрешив ей в первую ночь поехать с нами. А теперь уже не могу воспротивиться, она привыкла к нашим общим поездкам, если я не возьму ее, станет, чего доброго, бродить по улицам. А Ася спит, и нет никакой возможности привести ее в чувство. Правда, отвечает мне, когда я бужу ее, говорит что-то, но не встает с кровати, а стоит только отвернуться, снова погружается в сон.
И мы выходим в ночь, заезжаем за Наимом и отправляемся искать израильтян-полуночников, застрявших на дорогах. Работа странная, но очень доходная, тем более что я отсылал их в свой гараж и таким образом приобрел себе много новых клиентов.
Ночи в конце зимы, сочетание жары и дождя, запахи цветения. Весь Израиль в легкой дремоте, словно только что уснул, без снов. Страна кажется вдруг необъятной, кругом огни, маленькие деревни выглядят огромными городами. На дорогах беспрерывное движение, суматоха, армейские колонны, частные машины, грузовики, солдаты-тремписты, внезапно выныривающие из темноты на пустынное шоссе, запыленные или чистые, отутюженные, одни едут домой, другие возвращаются в часть. Любители приключений, добровольцы из других стран, рабочие с территории. Прошло уже четыре месяца после окончания войны, а люди все еще в каком-то беспокойстве, скитаются в поисках чего-то неопределенного, словно должны подвести какие-то итоги.
И я со своим тягачом в самой гуще, а рядом со мной двое детей, весело о чем-то болтают, над моей головой мерцает огонек, ищу маленький голубой «моррис» выпуска сорок седьмого года. Ищу исчезнувшего человека. Абсурд какой-то.
А работа очень тяжелая. Давно не занимался я такой черной работой. Починить поврежденные резиновые трубы, прочистить систему питания, отладить сцепление, оживить сгоревшее динамо. Приходится работать в тяжелых условиях, в темноте, под дождем, при свете фонаря, без подходящих запасных частей, импровизирую на месте, пускаю в ход стальную проволоку, старые винты. Счастье, что со мной Наим, преданный и сообразительный помощник. Он мне нравится все больше. Подает необходимый инструмент, залезает под машину, чтобы прикрепить трос. Некоторые работы он уже может выполнять самостоятельно, и я позволяю ему. Почему бы и нет? Меня все больше охватывает незнакомая раньше усталость, тяжело дышу, отвинчивая ржавые винты. Я уже забыл, как это делается. А израильтяне-полуночники – это особый народ. Тяжеловесные таксисты, мальчишки, застрявшие посреди дороги на отцовской машине, какой-нибудь усталый лектор, возвращающийся после лекции в одном из кибуцев, сердитые партийные деятели и даже женщины, совершенно одни возвращающиеся под утро с какого-нибудь митинга протеста или после ночного приключения. И всегда в машине сидит какой-нибудь подобранный по дороге солдат, дремлет в застрявшей машине с винтовкой, зажатой между коленями.
А вокруг тебя всегда собирается толпа сочувствующих, и все дают советы. Нужно иметь железные нервы, чтобы спокойно работать, не обращая внимания. Все вдруг становятся специалистами. Дафи быстро вступает с ними в беседу. Я уже заметил – эта девчонка за словом в карман не лезет и любит поддеть. Молодые ребята обмениваются с ней шутками, тянутся к ней.
Девушка…
Взрывы ее смеха в ночной тишине…
Под конец, после того как удается завести машину и все смотрят на меня благодарными глазами, я твердо называю цену. Ночные цены особые. Сначала они протестуют: «Почему так много?» Но я отсылаю их к Дафи, на этот случай у нее заготовлен прейскурант, написанный большими буквами, разными цветами. Она освещает его фонарем и, слегка улыбаясь, показывает им, получает деньги, пересчитывает, записывает данные на обороте чеков, спрашивает номер паспорта, и все это делает весело, с каким-то странным удовольствием.
Только вот иногда даже не с кого деньги получать. В прошлую ночь нас позвали к смятой в лепешку машине, мы нашли ее в канаве у автострады, недалеко от Хадеры. Одинокий солдат стоит рядом и ждет нас. Он был свидетелем ужасной аварии – двое родителей с маленьким ребенком. Ребенок погиб, а родителей увезли в больницу. Полиция уже была, все записали, а нам требовалось только забрать машину. Я посветил фонарем, окна разбиты, обивка порвана, свежие следы крови, ботиночек ребенка, маленький носок. Мы с Дафи застыли как парализованные, не можем сдвинуться с места, и только Наим, хотя я и не сказал ему ни слова, начал вытягивать тросы, ползает по земле между разбитыми частями, продевает трос, бежит к подъемным кранам, заводит их, возвращается, чтобы закрепить узлы, снова бежит к кранам и постепенно вытягивает машину из канавы. Я смотрю на него и думаю: «До чего же быстро он научился, просто не верится».
И так, в молчании, едем обратно, разбитая машина подвешена сзади, только одно ее колесо подскакивает на дороге. Едем очень медленно, дорога длинная, солдат дремлет около меня, а на заднем сиденье сидят Дафи и Наим, молчат, следят за буксируемой машиной, на которую падают капли дождя, проникая внутрь через разбитые стекла. Я веду машину устало, не смотрю по сторонам, забыл, что ищу его. Придется отказаться от этой мысли.
Ася
Огромный негр, очень элегантный, в светло-зеленом костюме, в модном галстуке того же цвета, был гидом. Он вел меня по гигантской галерее, залитой светом, крыша ее была сделана из стекла. Вел и рассказывал о картинах, повешенных в нишах на большом расстоянии одна от другой. На картинах был изображен цветущий пейзаж – сады, леса, деревни, европейский такой пейзаж, но под сильным и ярким африканским солнцем. Не он ли рисовал их, интересуюсь я, подняв к нему лицо, уж очень он был высокий. «Нет», – улыбается он уверенной белозубой улыбкой, но это пейзажи его родины, и поэтому он говорит о них с такой любовью. «Как это чудесно, как это прекрасно, посмотрите на новые селения, построенные нами, страна обновляется». Я подхожу поближе и вижу, что это вовсе не картины, а настоящая действительность, картина живая, ясно видно, как люди и маленькие телеги движутся, толстый спокойный крестьянин пашет землю, идет за каким-то криворогим животным. Лось, что ли? Темнокожие люди одеты в старомодные одежды, резвятся дети с колпаками на головах.
«Сюда, посмотрите на эту картину», – зовет он меня из другого конца зала, и я подхожу, смотрю с высоты своего роста на открывшуюся перспективу, ощущаю какую-то приподнятость от необъятных далей, будто обнимаю взглядом всю вселенную. На картине изображено поле, простирающееся до голубого горизонта, и на нем – ни души. Равнину пересекает длинный и прямой канал, изгибающийся на горизонте, а в нем пузырится какая-то белая пена, как будто лава поднимается из глубины земли. И хотя мне никто не говорит, но я понимаю, что это экватор. У меня дух захватывает, словно передо мною какое-то таинственное видение. Эта длинная, непреложная, решительная линия.
Ведуча
Возвращается мой араб под утро, весь перепачканный, ботинки в грязи, он уже научился снимать их в прихожей и заходит в квартиру в носках. Входит тихонько, но я просыпаюсь.
– Ну, нашли что-нибудь?
– Что?
– Что, что! Господи небесный, для чего же вы крутитесь по дорогам по ночам…
Но он с трудом понимал, о чем я говорю. Тогда я бежала звонить Адаму, а он говорил мне: «Неужто я не пришел бы к вам… если бы узнал что-то о нем…»
И я перестала спрашивать у араба и перестала звонить.
У этого араба все время хорошее настроение, весь из себя довольный, насвистывает какую-то мелодию, улыбается про себя. Господи, и чего это он так радуется? Побродит немного по дому, съест кусок хлеба и как есть, перепачканный, норовит залезть прямо в кровать. Но я набрасываюсь на него.
– Хаарам алеха, яа валад, мы не в Мекке, сначала пойди помойся.
А он злится, весь бледнеет от обиды, затронула я святая святых для мусульманина.
– При чем тут Мекка? Мекка чище всего Израиля…
– Ты был там?
– Нет, но ведь и вы не были.
Совсем обнаглел. Откуда он знает, что я не была в Мекке? За свою длинную жизнь могла побывать везде. Но я пропускаю мимо ушей, что мне с ним, ссориться? Стыдно такой старухе, как я, спорить с мальчишкой, и что скажет Адам, этот чудесный человек, который, не жалея сил, ищет по ночам Габриэля?
Но все-таки он научился – сначала идет мыться, а я тем временем готовлю ему ранний завтрак, и он ест и пьет, слава Богу, не теряет за ночь аппетита, сидит в своей удивительной красной пижаме, напоминающей мне пижаму, которую мой покойный дедушка надевал летом после обеда, выходя на балкон своего дома в Старом городе, чтобы посмотреть на Стену плача.
Потом он шел спать, поворочается немного в кровати и засыпает. Часа через два я захожу в его комнату, поправляю одеяло, беру его одежду и бросаю в грязное белье, осматриваю карманы штанов, нет ли там какой-нибудь маленькой бомбы или гашиша. Надо следить за ним. Вот напасть на мою голову.
Сначала я ничего не обнаруживала в карманах, даже носового платка. Тогда я положила ему платок и две лиры, пусть купит себе какое-нибудь лакомство. Потом я стала находить там деньги – пятьдесят, сто лир. Адам дает ему деньги, он заработал их, но какой все-таки транжира, через неделю у него уже почти ничего не оставалось. Купил себе большой перочинный нож, который я сейчас же, не раздумывая, забрала, бросила его в уборную и спустила воду. Мы уже знаем, что случается, когда арабы ходят с ножами.
В полдень он просыпается, снова ест, выносит мусор, моет пол, чинит неисправный кран, прочищает раковину или уборную, если не проходит вода, и идет прогуляться по городу, заходит в кино. Возвращается в шесть вечера, полный впечатлений, глаза блестят, садится почитать мне газеты, читает каким-то сомнительным тоном, с насмешкой, но по крайней мере правильно произносит «айн» и «хет».
Ужинает он без особого аппетита и снова выходит на небольшую прогулку, с каждым днем возвращается все позже, все меньше нуждается в сне. И так проходит время, тягач приезжает ночью, возвращается под утро, а о моем Габриэле ни слуху ни духу. Я плакала в трубку, разговаривая с Адамом: «Что же это такое?»
Дафи
Теперь это совсем другая усталость, настоящая, нет той пустой раздражающей усталости бессонных ночей. Приятная усталость с болью во всем теле от долгой ночной езды.
Возвращаемся в три-четыре утра и отправляемся спать. Мама встает первая, будит нас, готовит завтрак. Непривычно видеть папу по утрам дома, сидеть втроем за завтраком. В школе одолевает вялость, на переменках валюсь на камень во дворе, а Тали садится рядом со мной. После истории с Арци меня пересадили, и сейчас на моем месте дремлет другой ученик. Мне определили место в среднем ряду на третьей парте, прямо в самом центре класса, и учителя не спускают с меня глаз. Я отдана им на растерзание, все время меня спрашивают, и все время приходится улыбаться их сомнительным шуткам, дай я себе волю – и отключусь от всего. Одноклассники кажутся мне уже скучными, ничего странного, я вижу настоящую жизнь, в то время как они заняты своими снами. Даже Оснат стала надоедать со всеми ее переживаниями. Только с Тали было мне хорошо, потому что она молчалива и ее тихое внутреннее помешательство не тяготит. Она всегда соглашается со всем, что бы ей ни говорили.
С уроками литературы, Танаха, историей и даже Талмудом все было в порядке. Хотя мне не всегда удавалось уследить, о чем говорится на уроке, выкроить время на домашнее задание, меня еще хватало на всякие интересные соображения и необычные вопросы, и я иногда поднимала руку и говорила что-нибудь дельное, отчего учитель приходил в восторг и забывал все мои грехи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45