– Мы будем там… куда едем… через полчаса.
– Значит, я буду разговаривать полчаса.
– Так, – сказал агент. – А мне как быть?
– Выстрелите в меня капсулой, – ответил Пан Сатирус. Чудно! Вчера я был в капсуле, сегодня капсула может оказаться во мне. Доктор Бедоян, вашему языку не хватает четкости.
– Я врач, а не лингвист. И зови меня Арамом. Это очень утешает меня, когда свет не мил, а впереди сплошной мрак. Не мог бы ты выбрать для подрывной агитации другое время?
– Вы имели дело с шимпанзе и до меня, – сказал Пан Сатирус. – В определенном возрасте с ними трудно, даже невозможно ладить. Они становятся крайне несговорчивыми. Наверно, у меня наступает этот возраст.
– Ну, перестань, – сказал доктор Бедоян.
– Один во враждебном окружении. Как вы думаете, мог бы я поступить в ФБР?
Те, что на переднем сиденье, оба хмыкнули.
– Тебе придется обзавестись дипломом юриста, – бросил через плечо шофер.
– Так вам пришлось окончить юридический факультет, чтобы стать шофером у обезьяны? – спросил Пан Сатирус.
– Иногда я занимаюсь не только этим, – ответил шофер.
– Нам не положено разговаривать, и мы не должны позволять разговаривать им, – заметил его товарищ.
– Я всегда могу найти работу на бензозаправочной станции, – продолжал шофер.
Доктор Бедоян вздохнул.
– В тебе что-то есть, Пан. Я не встречал никого, кто бы так легко сближался с людьми.
– Все любят шимпанзе, – сказал Пан Сатирус. – Однако шимпанзе любят не всех. Беда людей в том, что каждому непременно нужно заставить других полюбить его. Поэтому, когда появляется шимпанзе, люди чувствуют себя проще, свободнее.
Старший агент, сидевший рядом с водителем, заговорил:
– Черт возьми, а ведь ты прав. Когда я арестовываю кого-нибудь, то в девяти случаях из десяти его нельзя осудить, если он “не расколется”. Но он хочет мне понравиться. И ему приходится сказать, почему он пошел на дело, чтобы я простил его. Чтобы я начал ему симпатизировать. Но он не может сказать, почему пошел на дело, и не сознаться при этом, вот тут я и беру его за горло. Что происходит с людьми?
– Не полностью эволюционировали, – сказал Пан Сатирус. Есть теория, которую называют телеологией; она утверждает, что у эволюции имеется цель, и когда формируется идеальное существо, эволюция кончается. Шимпанзе? Я не слишком разбираюсь в телеологии, так как сторожу, у которого была книга, она наскучила уже через несколько минут и на следующее ночное дежурство он ее больше не принес.
– Шимпанзе не могут быть совершенно независимыми, – сказал доктор Бедоян. – Они живут стадом, им нужна любовь, чтобы быть счастливыми.
– Мы говорим о людях, а не о шимпанзе, – с достоинством парировал Пан Сатирус.
Водитель снова засмеялся, сел попрямее и свернул с мощеного шоссе на грунтовую проселочную дорогу, которая вилась между холмиками и рощицами жалких карликовых пальм.
– Доктор Бедоян, вам следовало бы научить меня есть мясо, – сказал Пан.
Доктор Бедоян промолчал.
Машина подпрыгивала на ухабах. Время от времени на дороге попадались какие-то оборванцы в синих джинсах и соломенных шляпах. У них был бы более правдоподобный буколический вид, если бы все эти соломенные шляпы не были одного фасона и одинаковой степени изношенности. Можно было подумать, что торговец соломенными шляпами проехал здесь однажды, года четыре назад, и больше не появлялся.
– Я откажусь отвечать на вопросы, если вас не будет со мной.
Доктор Бедоян молчал.
– Арам, – спросил Пан Сатирус, – чем я вас рассердил?
– Кто может жить без любви, кто не нуждается в друзьях? сказал доктор Бедоян. – Я просто испытывал тебя. В конце концов, я же ученый.
Впереди показались ворота, опутанные колючей проволокой и украшенные большой вывеской: НАСОСНАЯ СТАНЦИЯ. Под этой надписью значилось название компании по добыче природного газа. Однако никаких трубопроводов нигде не было видно.
Ворота отворил солдат с винтовкой. Три машины въехали в ограду и выстроились в ряд. Появилось еще несколько человек с винтовками, а каждая машина извергла пассажиров и по паре агентов.
Откуда-то возник мистер Макмагон и стал распоряжаться. Терминология, которой он при этом пользовался, звучала зловеще:
– Введите всех четырех заключенных вместе! Не позволяйте им разговаривать!
Снаружи здание напоминало сарай из рифленого железа, служащий для того, чтобы прикрывать от непогоды трубы или насосное оборудование. Внутри же все было как в любом правительственном учреждении страны: невысокими стенками отгораживались кабинеты маленьких начальников, стены до потолка скрывали высокое начальство, а в двух больших загонах, забитых письменными столами, сидели подчиненные.
В той комнате, куда мистер Макмагон ввел четверых преступников-заключенных-гостей, любой бюрократ узнал бы приемную главы учреждения.
Там сидела женщина с типичным лицом государственной служащей и печатала на машинке. Она не подняла головы, когда они направились к двери, на которой поблескивала табличка с одним коротким словом: КАБИНЕТ.
В кабинете стоял громадный письменный стол. За ним сидели три человека. Хотя на них были рубашки, галстуки бабочкой и хорошо отутюженные эластичные спортивные брюки, по крайней мере двое из них, несомненно, имели вид военных, надевших, как некогда принято было говорить, партикулярное платье.
У того, кто сидел посередине, было загорелое лицо, коротко подстриженные усы и челюсть, которой позавидовал бы сам Пан Сатирус.
– Постройте людей в одну шеренгу, Макмагон, – сказал он, – а сами идите.
Макмагон пробовал возразить:
– Сэр, в целях личной безопасности…
– Для этого у нас здесь есть два крепких моряка.
Макмагона это не убедило, но он вышел.
– Меня зовут Сатирус, сэр, – сказал Пан. – А вас?
– Можете называть меня мистером Армстронгом. А вас зовут Мемом, шимпанзе.
– Совершенно верно, сэр, но я не люблю, когда меня зовут Мемом.
– А мне, Мем, наплевать на то, что вы чего-то не любите.
Мистер Армстронг поднял руки, потом опустил их и стал массировать плечи сильными пальцами.
– Проклятая вентиляция, – проворчал он. – Ну ладно, хватит об изъянах, поговорим об обезьянах, которые пытаются одурачить Соединенные Штаты.
Строгим взглядом он как бы прощупал обоих моряков и доктора.
– Довольно милый каламбур, – сказал Пан Сатирус. – Запишите это, Счастливчик. Радист Бронстейн – мой секретарь, пояснил он мистеру Армстронгу.
– А я камердинер мистера Сатируса, – представился Горилла Бейтс.
Мистер Армстронг воззрился на них.
– Это очень смешно, я понимаю, – сказал он. – Но вы перестанете смеяться очень скоро. Извольте вспомнить, что вы служите нижними чинами в рядах вооруженных сил и подлежите суду военного трибунала.
– Но я не вижу здесь офицеров, – заметил Горилла Бейтс.
У мистера Армстронга хватило совести покраснеть.
– Слушайте, Мем, – сказал он. – Или Сатирус, как вы предпочитаете. Шуткам конец: вы что-то там сделали с системой управления космического корабля “Мем-саиб”. Ладно, ладно, мне все равно, как его называть. То, что вы сделали, не было случайностью. Мы, стоящие у кормила правления вашей родины…
– Нет, – возразил Пан Сатирус. – Это не моя родина. Разве приматы, исключая человека, имеют право голоса? Может ли горилла стать президентом, макака – губернатором, а резус государственным секретарем?
– Черт побери! – сказал мистер Армстронг. – Он требует права голоса для обезьян!
Человек, сидевший справа от него, деловито чистил трубку. Тут он положил ее на стол.
– Ладно. Любые человекообразные и нечеловекообразные обезьяны, достигшие двадцати одного года и умеющие читать и писать, имеют право голоса.
– Забавно, – сказал Пан Сатирус.
Человек взял трубку и другую прочищалку.
– Мы здесь для того, – продолжал мистер Армстронг, – чтобы узнать, что вы хотите получить за ваш очень важный секрет, и мы уполномочены удовлетворить любое ваше желание, если это, конечно, в наших силах.
– Человеческие вожделения шимпанзе неведомы.
– Тогда мы готовы удовлетворить любые шимпанзиные вожделения. Хотите клетку, полную аппетитных молодых самок? Вагон бананов каждый день? Говорите.
Смех Пана Сатируса, как обычно, производил устрашающее впечатление.
– Поскольку вы, по-видимому, довольно сообразительны, продолжал мистер Армстронг, – то вам уже пора почувствовать, что атмосфера в этой комнате не совсем такая, как в других местах, где вам довелось побывать. Мы не агенты службы безопасности, не политики. Если станет ясно, что вы не хотите пойти нам навстречу, мы готовы устранить вас по возможности гуманным способом. Иначе говоря, ликвидировать. Другими словами, вас ждет газовая камера, пуля или что-нибудь в этом роде.
– Полегче, мистер, – крикнул Горилла Бейтс.
Тот из троих, который до сих пор молчал, теперь ожил и рявкнул:
– Смирно, мичман!
Горилла Бейтс вытянулся, Счастливчик Бронстейн тоже.
– Я видел ваше лицо, сэр, – медленно произнес Пан Сатирус. – В газетах. Вы адмирал, которого ненавидит весь военно-морской флот.
Третий человек удовлетворенно хмыкнул и затих.
– Однако вы умны, – продолжал Пан. – И у вас приятная внешность. Немного грима, и вы сошли бы за какого-нибудь гигантского гиббона. Неужели вы думаете, что люди должны знать секрет полета со сверхсветовой скоростью?
– Я считаю, если на то пошло, что рано или поздно он станет известен. Теперь это уже будет скоро, так как мы знаем, что полет возможен. И я считаю, что если кому и знать этот секрет, так только нам. Точка.
– Сатирус, вы умеете говорить, – сказал мистер Армстронг. – Вас с вашей информацией мы не можем отпустить или даже посадить в клетку, пока не будем уверены, что вы решили сотрудничать с нами. Когда дело доходит до сторожа при животных, обеспечение безопасности становится ненадежным и даже невозможным.
– А мой космический корабль вы изучили хорошо? – спросил Пан. – Обследовал ли его какой-нибудь металлург?
Мистер Армстронг не сводил с Пана глаз. Адмирал и тот, третий, чистивший трубку, подняли головы.
– Вы узнаете, что закон Менделеева подтверждается новым способом, – продолжал Пан. – Каждый из металлов прибавил в атомном весе и передвинулся на одну клетку периодической таблицы. Алхимия, джентльмены, алхимия.
Непопулярный во флоте адмирал нахмурился.
– На всякий случай проверьте, Армстронг, – сказал он.
Мистер Армстронг выдвинул ящик стола, достал из него микрофон и поднес к углу рта. Видно было, что он что-то говорит, но в комнате не было слышно ни звука. Затем он отложил микрофон.
– Кажется, я понимаю, в чем дело, но все-таки пусть кто-нибудь объяснит, – сказал он.
Человек с усами объяснил:
– Запускаете груз железа, получаете обратно груз золота.
– Я пробыл в космосе довольно долго, – сказал Пан. – Мне надо было чем-то заняться. Невесомость и безделье для шимпанзе, попавшего в космос, несовместимы. Однако я не ожидал, что регрессирую, или деэволюционирую, или деградирую. В противном случае я бы оставил свои проклятые шалости.
– Вы не очень-то нас порадовали, – сказал мистер Армстронг.
– Да, невесело, – согласился адмирал. – Если это станет известно всем, золото вообще ничего не будет стоить.
Пан Сатирус сел на пол и начал чиститься.
– Я хочу есть, – сказал он.
– Очень жаль, – молвил Армстронг. На лице его появилась ухмылка.
Доктор Бедоян сделал шаг вперед.
– И думать не думайте делать то, что задумали! Я имел дело с шимпанзе, а также с другими приматами очень долго. В определенном возрасте от такого обращения они становятся только еще более непокорными. Даже могут покончить с собой.
– Молодой человек, – сказал усатый, – а на чьей стороне вы, между прочим?
– О, я вполне лоялен. Но Пан Сатирус – мой пациент. И я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас был специалистом по приматам.
– А вы специалист?
– Мистер Армстронг, если я не специалист, правительственное жалованье, которое платили мне годами, выброшено на ветер. Поверьте мне, в жизни шимпанзе наступает момент, когда он поднимает бунт. И Пан Сатирус весьма близок к этому.
– Значит, вы предлагаете… ликвидировать…
Хриплый рев Гориллы Бейтса заполнил комнату:
– Это убийство!
– Отставить, мичман, – строго сказал адмирал. – Ликвидация животного, являющегося казенным имуществом, – это вряд ли убийство.
Но старый мичман стоял на своем:
– Пан никакое не животное.
Счастливчик Бронстейн поддержал мичмана.
– Я не специалист в морской юриспруденции, но, по мне, застрелить говорящего шимпанзе – дело нешуточное. Потом целый год с губы не выйдешь, пока адвокаты будут решать, убийство это или нет. Пан – это человек.
Пан Сатирус вытянулся во весь свой полутораметровый рост.
– Я не человек, – сказал он.
На тайное судилище легла тишина.
Глава восьмая
Ни один компетентный ученый не думает, что человек произошел от какой-либо из существующих человекообразных обезьян.
Эрнст Хутон. От человекообразной обезьяны, 1946

Я летел в Нью-Йорк, и на душе было тревожно. Этому Игги Наполи, моему помощнику, пальца в рот не клади. Теперь у него был мой автобус с оборудованием и мой микрофон, и он мог выступить самостоятельно, если бы в мое отсутствие во Флориде случилось какое-нибудь событие. И конечно, все запомнили бы человека с таким именем и фамилией – Игнац Наполи. Я потратил десять лет, чтобы заставить публику помнить Билли Данхэма, но Игги мог сделать это за два интервью, если бы провел их успешно.
Итак, я отправился в правление компании с докладом, а на душе у меня кошки скребли.
Моя передача о шимпонавте нашумела, спору нет, – это была сенсация в старомодном духе, но беседу вел не я – ее вел Пан Сатирус. А в нашем деле так: стоит споткнуться, как кто-нибудь отхватит тебе обе ноги напрочь да еще пришлет букет роз, выражая сожаление по поводу твоего нездоровья.
В аэропорту я взял такси. Не в том я был настроении, чтобы ехать со всякой швалью в рейсовом автобусе. Мы выскочили из туннеля, и я увидел, что Нью-Йорк совсем не изменился все куда-то спешили, никому не было никакого дела до других… Старший лифтер в здании телевизионной компании помнил меня, и я почувствовал себя немного лучше. Эти ребята первыми пронюхивают, когда кому-нибудь дают пинка в зад.
– Поднимите мистера Данхэма наверх, – сказал он, и мой дух поднялся сам, без помощи механических приспособлений. На тридцать второй, мистер Данхэм?
– На тридцать второй, – сказал я и сунул ему пять долларов. Он сказал, что рад моему возвращению.
Пинка сегодня не будет.
Порядок. Маленькая секретарша с красивыми бедрами, что сидит в приемной, показала мне в улыбке все тридцать два зуба и, наклонившись, – ущелье между двумя холмами. Всегда можно определить, как высоко стоят твои акции в компании, по тому, как глубоко тебе дадут заглянуть за корсаж. Ловко у нее это получается – она, должно быть, практикуется все ночи напролет; не знаю уж, когда она спит, зато обычно знаю с кем…
Раз-два, и я уже сижу с двумя вице-президентами и директором компании. Появляется бутылка, и родной дом встречает нашего славного мальчика Билли, который вернулся с войны цел и невредим.
Пинка сегодня не будет. Может быть, завтра или послезавтра, но не сегодня.
Райкер, директор, вел совещание.
– Билл, я полагаю, вы знаете, почему мы вас вызвали, сказал он.
Что уж он там понял из моей улыбки, это его дело. Я поднес стакан ко рту, и льдинка звякнула о мои зубы.
– Этот ваш шимпанзе… как вы его там назвали… шимпонавт – самая большая сенсация со времен Джеки Глисона.
– Большая и жирная, а?
Неостроумно, но это мой обычный ход. Когда они смеются над твоими глупыми шутками, можно просить о прибавке жалованья. Когда они смеются над шутками умными, такой уверенности нет, впрочем, я думаю, эти ребята ничего не делают с бухты-барахты…
Сейчас они смеялись, и я понял, что мои акции и в самом деле котируются высоко.
– Пейте, Билли, дружище, – сказал Райкер.
Я выпил. В поездках я пью виски попроще, но в районе Мэдисон-авеню тебя не будут считать за человека, если ты не пьешь марочных напитков. Да еще с указанием всяких дат на горлышке. К чему эти даты, приятель, они годятся только для надгробных плит.
– Ребята, – сказал я, – чем могу служить?
Номер не прошел. Они вызвали меня в Нью-Йорк будто бы просто для того, чтобы узнать, как мне понравилась Флорида. Но эту волынку долго тянуть нельзя, и наконец Райкер кивнул Маклемору. Маклемор кивнул Хэртсу, а Хэртс уже обратился ко мне:
– Билли, вы когда-нибудь мечтали уйти с репортерской работы?
– Нет.
Держи карман шире!
– Вы когда-нибудь мечтали стать продюсером?
– Нет.
– Продюсером телевизионной постановки? – Маклемор продолжал гнуть свою линию. – Распределять роли между хорошенькими девочками, командовать актерами, давать указания писателям?
– Нет. Я старый репортер и, наверно, умру им.
– Вы будете главным продюсером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16