- Ругать отца, парень, не хорошо. Грешно, однако.
---------------
Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их в тугом и
жарком небе, - у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.
Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки.
И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.
И опять степь - от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор -
пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в Желтом море
неуклюжие джонки.
Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпа-
ют... Усталые путники всех земель - дни.
---------------
А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, ста-
райся не слышать:
- Хозяин! Хозяин!..
Запус - опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в Москве
бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к то-
му пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого - забот...
Уткнись носом в свою собственную штукатурку, на полатях и жди -
сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус
знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает, притворяются только
будто знают. Что каждый год весна - ясно, но человеческой жизни год ка-
кой?
Ткнуло жаром в затылок...
- Господи! Владыко живота моего...
Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал
их - тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать икону. Но
бревенчатая матка полатей закрывала образ, а дальше головы высунуть
нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:
- Хозяин!..
Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает немного и придушенно -
словно в тело говорит:
- Ты сюда иди. Он ушел.
Артюшка. А за ним - подошвой легко, словно вышивает шаг - Олимпиада.
- Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться. Уговаривать тебя
нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.
- Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь...
- Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не бе-
гать. Каленым железом надо.
- Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?
- С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В ста-
ницу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом казаков собе-
рем...
- Треплетесь.
- Не твое дело.
- Пу-усти!..
Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу, звяк-
нул стаканом. Ушел. Шопотом:
- Липа, ты пойми. Господи, да разве мы... звери. Кого мне просить. За
себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай - приедут в станицы крас-
ногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака - выть. Ей-Богу,
я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать. Без
Запуса они куда?
- Убей Запуса. Очень просто. А то Михеича попроси, он не трус -
убьет. Пусти, руку... Ступай к киргизкам своим.
Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли
вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то
боязно...
- Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя,
- заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю
задержать. Поди-и!..
- Не стыдно, Артемий!
- А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
- Киргизок своих пошли.
- Отстань ты с киргизками. Мало что...
Вскрикнула:
- Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
- Липа!..
- Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз
муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество...
И-их, Сусанины...
Открыла дверь в залу, позвала:
- Василий Антоныч!..
- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
- Можно на минуточку?
Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже
спокойно не может:
- Чем могу служить? - И смеется.
- Алимбек программу большевиков просит.
- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
Даже, кажется, ладонями хлопнул.
- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
- А вы заняты? К вам можно посидеть?
- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать
насчет самовара.
- Алимбек скажет.
И будто весело:
- Скажи, Алимбек.
- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непремен-
но надо на киргизском языке напечатать.
Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за пле-
чо. Сказал тихонько:
- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул
затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в
скулу.
Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
- Киргиза не видали? Работника?
- Нет.
- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну
ищет.
Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог по-
пасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костля-
вое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича,
спросил:
- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза
когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снис-
ходительно:
- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
XI.
Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен.
Он говорил т. Запусу:
- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим.
Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое по-
селение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по
девятьсот пятому году знаю.
Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как
все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по
револьверу и жаловался:
- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пя-
том году порола, - пулю не могу всунуть.
- Там дети, товарищ. Женщины.
- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие
люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из
подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная
пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ла-
донь.
- Гнать туды пароход!..
- Товарищ Никифоров...
- Тише, давай высказаться! Обожди.
- Сами знам.
Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшие-
ся тела и кричал:
- Ступай наверх! Не пройти.
- Жарко. Яйца спекутся...
- Хо-хо-хо!..
И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сап-
фирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фи-
гурки патрулей на песчаных улицах.
- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только
прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно
отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил
он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его
широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кон-
чать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают -
утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить.
Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты.
Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
На диком бреге Иртыша...
Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна ле-
жала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не
могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и
Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он
хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам.
Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокиды-
вались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки.
Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды.
Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдер-
жать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как
смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец
с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей),
зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса
словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У ме-
ня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и
рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего
делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи
у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись,
глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый -
только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и
писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине
говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунис-
тических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
- Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите
на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на
свидание с арестованными.
На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился
печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хва-
тали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили.
Сплевывали через борт.
Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, свер-
ху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
- Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты.
Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спо-
рили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, мат-
росик толкался подле толпы и взывал:
- Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
- Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный
галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
- Я те суну штык в пузо!..
- А да-ай ему!.. Э-эх...
Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно
нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
- Здеся.
- Что?
- Поп и вся остальная офицерня.
Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
- Мне их не нужно.
- А приказывал, кажись...
- Может не мне.
- Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - ка-
кая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
- Ничего.
- Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить бу-
дут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь
мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
- Раздерутся.
- Ничего. Выдюжут.
Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки прис-
тани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторван-
ных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как
захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Се-
мипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу
прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтови-
ков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая,
груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соло-
ме спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не
протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал
к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проу-
лок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он
имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квар-
тире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла.
Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные пли-
ты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания
казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торча-
ли огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени
жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не
хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно
снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как
бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах
воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по
ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет жи-
вет беркут. А может и больше...
---------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка,
взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская саб-
ля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжа-
ешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею,
запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
- Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
- За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребо-
вался. Понял?
- Вались!..
Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской
матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в ка-
ких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
---------------
Подымает желтые пахучие пески раскосый ветер. Полощет их в тугом и
жарком небе, - у Иртыша оставляет их усталых и жалобных.
Овцы идут по саксаулам. Курдюки упругие и жирные, как груди сартянки.
И опять над песками небо, и в сохлых травах свистит белобрюхий суслик.
И опять степь - от Иртыша до Тянь-Шаня, и от Тарабага-Ртайских гор -
пустыни Монгольской, а за ними ленивый в шелках китаец и в Желтом море
неуклюжие джонки.
Всех земель усталые пальцы спускаются, а спустятся в море и засыпа-
ют... Усталые путники всех земель - дни.
---------------
А тут, в самом доме залазь на полати и, уткнувшись в штукатурку, ста-
райся не слышать:
- Хозяин! Хозяин!..
Запус - опять, и с пустяком: в Петрограде, мол, восстание и в Москве
бои. Солдаты с немцами братуются и рабочие требуют фабрик. Раз уже к то-
му пошло, пущай. Но у Кирилла Михеича и без этого - забот...
Уткнись носом в свою собственную штукатурку, на полатях и жди -
сколько? Кто знает. Дураки спрашивают, бегают к Кириллу Михеичу. А Запус
знает, а весь Совдеп знает? Никто ничего не знает, притворяются только
будто знают. Что каждый год весна - ясно, но человеческой жизни год ка-
кой?
Ткнуло жаром в затылок...
- Господи! Владыко живота моего...
Откапывая замусоренные, унесенные куда-то на донышко молитвы, сплетал
их - тут у штукатурки и, чуть подымая глаз, старался достать икону. Но
бревенчатая матка полатей закрывала образ, а дальше головы высунуть
нельзя, Запус нет-нет да и крикнет:
- Хозяин!..
Дыханье послышалось из сеней. Пришептывает немного и придушенно -
словно в тело говорит:
- Ты сюда иди. Он ушел.
Артюшка. А за ним - подошвой легко, словно вышивает шаг - Олимпиада.
- Не ушел, тоже наплевать. Я не привык кобениться. Уговаривать тебя
нечего, слава Богу, семь лет замужем. Я Фиозе говорил, не хочет.
- Меня ты, Артемий, брось. Из Фиозы лепи чего хочешь...
- Я из всех вас вылеплю. Я с фронта приехал сюда, чтоб отсюда не бе-
гать. Каленым железом надо.
- Надоел ты мне с этим железом. Слов других нету?
- С меня и этих хватит. Я Фиозу просил, не может или не хочет. В ста-
ницу удрала. Нам надо Запуса удержать на неделю. А потом казаков собе-
рем...
- Треплетесь.
- Не твое дело.
- Пу-усти!..
Шоркнуло по стене материей. Запус, насвистывая, прошел в залу, звяк-
нул стаканом. Ушел. Шопотом:
- Липа, ты пойми. Господи, да разве мы... звери. Кого мне просить. За
себя я стараюсь? Пропусти день, два, опоздай - приедут в станицы крас-
ногвардейцы. Как каяться? Не хочу каяться, что я собака - выть. Ей-Богу,
я нож сейчас себе в горло, на месте, к чорту!.. Сейчас надо делать. Без
Запуса они куда?
- Убей Запуса. Очень просто. А то Михеича попроси, он не трус -
убьет. Пусти, руку... Ступай к киргизкам своим.
Дыханье - кобыльим молоком пахнущее, - на всю комнату. От него что-ли
вспотели ноги у Кирилла Михеича. Руку отлежал, а переменить почему-то
боязно...
- Тебе легко, Липа... Фиоза - солома, ее на подстилку. Убить нельзя,
- заложников перестреляют. Хуже получится. А здесь на два дня, на неделю
задержать. Поди-и!..
- Не стыдно, Артемий!
- А ну вас... Что я - мешок: ничего не чувствую, разве!
- Киргизок своих пошли.
- Отстань ты с киргизками. Мало что...
Вскрикнула:
- Мало что? Ну, так и я могу по-своему распоряжаться. Тело мое.
- Липа!..
- Ладно. Отстань. А к Василию Антонычу пойду. Отчего не пойти, раз
муж разрешает. Можно. Валяй, Олимпиада Семеновна, спасай отечество...
И-их, Сусанины...
Открыла дверь в залу, позвала:
- Василий Антоныч!..
- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.
- Можно на минуточку?
Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже
спокойно не может:
- Чем могу служить? - И смеется.
- Алимбек программу большевиков просит.
- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.
- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.
Даже, кажется, ладонями хлопнул.
- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...
- А вы заняты? К вам можно посидеть?
- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать
насчет самовара.
- Алимбек скажет.
И будто весело:
- Скажи, Алимбек.
- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непремен-
но надо на киргизском языке напечатать.
Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...
Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за пле-
чо. Сказал тихонько:
- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.
Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул
затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в
скулу.
Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:
- Киргиза не видали? Работника?
- Нет.
- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну
ищет.
Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.
Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог по-
пасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костля-
вое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича,
спросил:
- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза
когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...
И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снис-
ходительно:
- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...
XI.
Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен.
Он говорил т. Запусу:
- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим.
Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое по-
селение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по
девятьсот пятому году знаю.
Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как
все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по
револьверу и жаловался:
- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пя-
том году порола, - пулю не могу всунуть.
- Там дети, товарищ. Женщины.
- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.
В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие
люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из
подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная
пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ла-
донь.
- Гнать туды пароход!..
- Товарищ Никифоров...
- Тише, давай высказаться! Обожди.
- Сами знам.
Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшие-
ся тела и кричал:
- Ступай наверх! Не пройти.
- Жарко. Яйца спекутся...
- Хо-хо-хо!..
И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.
А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сап-
фирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фи-
гурки патрулей на песчаных улицах.
- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.
Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только
прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно
отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил
он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его
широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кон-
чать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают -
утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить.
Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты.
Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
На диком бреге Иртыша...
Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна ле-
жала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не
могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и
Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он
хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам.
Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокиды-
вались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки.
Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды.
Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдер-
жать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как
смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец
с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей),
зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса
словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У ме-
ня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и
рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего
делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи
у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись,
глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый -
только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и
писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине
говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунис-
тических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
- Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите
на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на
свидание с арестованными.
На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился
печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хва-
тали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили.
Сплевывали через борт.
Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, свер-
ху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
- Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты.
Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спо-
рили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, мат-
росик толкался подле толпы и взывал:
- Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
- Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный
галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
- Я те суну штык в пузо!..
- А да-ай ему!.. Э-эх...
Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно
нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
- Здеся.
- Что?
- Поп и вся остальная офицерня.
Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
- Мне их не нужно.
- А приказывал, кажись...
- Может не мне.
- Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - ка-
кая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
- Ничего.
- Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить бу-
дут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь
мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
- Раздерутся.
- Ничего. Выдюжут.
Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки прис-
тани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторван-
ных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как
захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Се-
мипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу
прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтови-
ков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая,
груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соло-
ме спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не
протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал
к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проу-
лок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он
имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квар-
тире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла.
Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные пли-
ты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания
казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торча-
ли огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени
жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не
хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно
снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как
бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах
воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по
ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет жи-
вет беркут. А может и больше...
---------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка,
взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская саб-
ля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжа-
ешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею,
запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
- Курва ты, а не офицер, - сказал Кирилл Михеич.
Натянул возжи Артюшка. Кожа на щеках темная.
- За кирпичами поехал. Если спросит кто. На пароход кирпич потребо-
вался. Понял?
- Вались!..
Глазом раскосым по Олимпиаде. Оглядел и выругал прогнившей солдатской
матершиной. И, толстой киргизской нагайкой лупцуя лошадь, ускакал.
- За что он тебя? - спросил Кирилл Михеич.
Не ответила Олимпиада, ушла в комнату. Как мышь, скреблась там в ка-
ких-то бумажках, а дом сразу стал длинный, пыльный и чужой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19