Старуха какая-то открыла дверь. Тотчас же ушла. Должно быть привыкла
к незнакомым. Подрядчик взял руку Запуса, выпрямил и повел ею:
- Там... в кладовой... направо... через два мешка перешагнуть...
спит... ведь час, времени?
- Десять.
- Зачем орешь?.. Сей сикунд огня принесу. И ключ от...
Ушел и дверь в избу припер плотно.
Запус подождал, опять выпрямил руку, так как ее выпрямлял подрядчик и
опустил. В дверь кто-то поскребся: "мышь... нет мыши в дверь не скребут-
ся... значит кошка". Запахло капустой: кисло и тепло. Запах становился
все гуще и гуще. Еще шорох. За ним вслед мысль, что здесь ловушка, заго-
вор. Никто Кирилл Михеича раньше в городе не видел и Чека его не смогла
найти. Отступил Запус к стене, нащупал вдруг отяжелевший револьвер и ра-
достно вспомнил, что в револьвере шесть уверенных в себе пуль. Вытащил,
чуть приподнял, так Кирилл Михеич сейчас выпрямлял его руку.
Тогда он, сразу приподымаясь на цыпочки, решил пройти в кладовую и
если там нет никого: бежать, пока еще не пришли.
Он, с трудом сгибая замерзшую подошву, ощупывая стену пальцами, про-
шел к тесовой двери. Быстро дернул скобу: замок был плоский и холодный
так, что примерзали пальцы. Тогда он накрыл скобу и замок полой шинели.
Завернув узлом шинель на саблю - дернул. Укололи пальцы свежие щепы. К
запаху капусты примешался запах картошки и человеческой мочи.
"Здесь"... - подумал он быстро.
Он шагнул два раза - наверное через мешки: кочковатое и слизкое.
Дальше; он не понимал, что должно быть дальше, но явственно, почувство-
вал человеческое дыхание. Дышали торопливо, даже капала слюна: трусит.
Запус вытянул руки, сабля глухо стукнула о мешки. Тот, другой - совсем
близко неразборчиво пробормотал:
- Кыш!.. орп!.. анне!..
Тогда Запус сжал кулак, поднял револьвер выше, шагнул и негромко ска-
зал:
- Арестую.
Человек на капусте метнулся, взвизгнул. Капуста - у ней такой склиз-
кий скрип - покатилась Запусу под ноги. Запус, держа револьвер на отле-
те, бросился на того, другого. В грудь Запуса толкнулись и тотчас же вя-
ло подломились чужие руки. Подумалось: ножа нет, стрелять тому поздно.
Здесь человек ударил коленом между ног Запуса. Револьвер выпал. Освобо-
дившимися и вдруг потвердевшими руками Запус охватил шею того, другого,
Артюшки, атамана... С револьвером вместе скользнула какая уверенность и
необходимость ареста. Запус наклонился совсем к лицу, хотел плюнуть ему
- огромный сгусток слюны, заполнивший рот, но не хватило сил. Вся сила
ушла в сцепившиеся пальцы и на скользкие потные жилы длинной, необычайно
длинной шеи. Словно все тело - одна огромная шея, которую нужно стянуть,
сжать, пока не ослабнет.
- Жену!.. жену тебе бить!.. бить!..
И когда уже пальцы Запуса подошли к подбородку, шея ослабла. Пальцы
попали на мелкие и теплые зубы. Запус отнял от человека руки и перегиба-
ясь через его тело, нащупал свой револьвер. Хотел всунуть его в кобуру и
не мог. Он достал из кармана шинели спички. Зажег. Всунул револьвер.
Спичка потухла. Он зажег новую, руку над ней сделал фонариком и поднес
ее к подбородку. Бритый рот, светловатые брови - коротенькие, и мокрый
нос. По бровям вспомнил ("бреет" - рассказывала Олимпиада) - Шмуро, ар-
хитектор.
- О, чо-орт! - И он сдавил спичку так, что обжег ладонь. Сжал ее и
кинул в лицо, в темноту уже. - Сволочь!..
Потом быстро достал еще несколько, поднял над головой, зажег. Капус-
та, три кадочки, рваная одежонка и сундук. Еще на рваном одеялишке Шмуро
с длинной измятой шеей.
Тогда Запус, гремя саблей и не вынимая револьвера, прошел через сени
(он сразу почему-то вспомнил дорогу), в избу.
- Архитектора-то нету? - спросил Кирилл Михеич. - Идет?..
Запус расстегнул кобуру, к рукоятке как-то прилип снег. Он сковырнул
его и, кладя револьвер на стол, спросил:
- Артюшка где?
- Артюшки здесь не было, Василий Антоныч. Я его не почитаю и боюсь.
Разве я с ним стану жить?.. Я же подрядчик, меня же военную службу по
отсрочке... Выпить, с тоски - выпил! Бикметжанов, хозяин был тоже
раньше, бардак держал, из него девки к тебе на пароход ездили... Бикмет-
жанов говорит мне: я, говорит, кровь - купеческая, острая; хочу с отча-
янным человеком пить; зови, говорит, сюда Запуса. Василия Антоныча-то,
мол, друга...
Он отодвинул дуло револьвера на край стола и царапая пальцами бород-
ку, хмельно, туманно, рассмеялся:
- Запуса-то, могу!.. Пошел сначала к Олимпиаде, а та говорит: на за-
седании, я в Народный Дом... а Шмуро трусит, на картошке, на капусте си-
дит... Мне Запус что, я с Запусом самогон желаю пить!
- Шмуро был любовником?
- Чьим?
- Фиезы?
- Фиезки-то? а я знаю?.. У ней любовников не было, у ней мужья были.
Ты мне вот что скажи, пуганул ты Шмуро?.. Здорово?..
Он, наклонившись, рыгая, достал из-под стола четверть самогона. Тощая
старуха принесла синеватые стаканы.
- Надоел он мне... на картошку и ходит!.. Шмуро-о!..
Бикметжанов, азиат, - был в русской поддевке и лаковых сапогах. Глуб-
же, в комнате на сундуке, прикрытом стеганым одеялом, лежала раскрашен-
ная девка. Бикметжанов улыбнулся Запусу и сказал:
- Не подумайте, я теперь - раз закона нет - ни-ни... Это у меня дочь,
Вера. Вера, поздоровайся с гостем...
Вера, выпячивая груди и качаясь, медленно прошла к столу.
Запус всунул револьвер и, отворачиваясь от Веры, сказал в лицо Бик-
метжанову:
- Я вашего гостя, в кладовой, кончил.
Бикметжанов отставил стакан, отрезвленный выпрямился и вышел. Старуха
ушла за ним. Вера подвинула табурет и, облокачиваясь на стол, спросила:
- А на войне страшно?
В сенях завизжали. Визг этот как-то мутно отдался внутри Запуса. Вера
отодвинулась и лениво сказала:
- Господи, опять беспокойство.
Впопыхах, опять опьяневший, вбежал Бикметжанов и, тряся кулаками,
закричал на Кирилл Михеича. Сквозь пьяную, липкую кожу, глянули на Запу-
са хитрые глазенки - пермские. Скрылись. Кирилл Михеич расплеснул по
столу руки и промычал, словно нарочно, длинно:
- Я-я... при-и!.. онии!.. меж со-обой... я здесь!..
Тогда Бекметжанов отдернул четверть с самогоном. Пред Запусом, совсем
у шинели, метнулось лицо его и крик:
- Господин... господин матрос!.. господин комиссар!.. Ведь я же под
приют свой дом отдал, малолетних детей! Добровольно от своего рукомесла
отказался! У меня же в Русско-Азиатском банке на текущем счету, вам ведь
все, досталось!..
И тут ломая буквы:
- Нэ губи, нэ губи душу!.. скажи - сам убил, собственноручно... Мнэ
жэ!.. э-эх!..
И еще ниже к уху, шопотом:
- Девку надо, устрою?.. Ты не думай, это не дочь, кака?.. ширма есть,
поставлю... отвернемся... девка с норовом и совсем чистый... а?..
И Вера, тоже шопотом:
- Матросик, душка, идем!
Бикметжанов из стола выхватил тетрадку:
- Собственноручно напиши: убил и за все отвечаю. Зачем тебе порядоч-
ного человека губить?.. Я на суде скажу: в пьяном виде. А сюда напиши,
не поверят. Я скажу - пьяный. Вот те бог, скажу: в пьяном виде. И девка
потвердит. Вера?..
- Вот те крест, матросик.
Запус поднял (легкое очень) перо. Чернила мазали и брызгали. Он напи-
сал: "Шмуро убил я. За все отвечаю. Василий Запус". Налил два стакана
самогона, сплюнул липкую влагу, заполнившую весь рот, выпил один за дру-
гим. Придерживая саблю, вышел.
В сенях уже толпились мещане. Кирилл Михеич спал, чуть задевая се-
ренькой бородкой синюю звонкую четверть самогона.

XIII.

Встретила Олимпиада Запуса тихо. Подумал тот:
"Так же встречала мужа"...
Озлился, она сказала:
- Кирилл Михеич приходил, хотела в милицию послать, чтоб арестовали
его, не посмела... а если важное что?
Она широко открыла глаза.
- А если бы я к Артюшке пришел, ты бы тоже в милицию послала, чтоб
меня арестовали?
- Зачем ты так... Вася? Ты же знаешь...
- Ничего я не знаю. Зачем мне из-за вас людей убивать?
Но здесь злость прошла. Он улыбнулся и сказал:
- На фронте. Окопы брали, с винтовкой бежал, наткнулся - старикашка
мирный как-то попал. Руки кверху поднял и кричит, одно слово должно быть
по русски знал: "мирнай... мирнай"... А я его приколол. Не судили же ме-
ня за это?
- Неправда это... Ну, зачем ты на себя так...
- Насквозь!
- Неправда!
- Так и Шмуро...
- Чаю хочешь?
- Кто же после водки чай пьет.
Она наклонилась и понюхала:
- Нельзя, Вася, пить.
- И пить нельзя и с тобой жить нельзя...
- Я уйду. Хочешь?
- Во имя чего мне пить нельзя, а жить и давить можно? Монголия, Ки-
тай, Желтое море!..
Он подскочил к карте и, стуча кулаком в стену, прокричал:
- Сюда... слева направо... Тут по картам, по черточкам. Как надо итти
прямо к горлу! Вот. Поучение, обучение!
Он протянул руку, чтоб сдернуть карту, но, оглянувшись на Олимпиаду,
отошел. Сел на диван, положил нога на ногу. Веселая, похожая на его зо-
лотистый хохолок, усмешка - смеялась. Сидел он в шинели, сабля тускло
блестела у сапога - отпотела. Олимпиаде было холодно, вышла она в одной
кофточке, комнаты топили плохо.
- Где же Кирилл Михеич? - спросила она тихо.
- Убил. Его и Шмуро, в одну могилу. Обрадовалась? Комиссар струсил,
крови пожалел! Ого-о!.. Рано!
Он красным карандашом по всей карте Азии начертил красную звезду, по-
ложил карандаш, скинул шинель и лег:
- И от того, что убил одного - с тобой не спать? Раскаяние и грусть?
Ого! Ложись.
- Сейчас, - сказала Олимпиада, - я подушку принесу из спальни.

XIV.

Бывало - каждый вторник и пятницу за Кладбищенской церковью на площа-
ди продавали сено. Возы были пушистые и пахучие, киргизы, завернутые в
овчины, любили подолгу торговаться. Из степи с озер везли соль - называ-
лась она экибастукская. Верблюдов гнали, тяжелокурдючных овец. Мясо про-
давалось по три копейки фунт, а сало курдючное - по двадцать. В степь
увозили "Цейлонские" и "N 42" чаи - крепкие, пахучие, степных трав, от-
того-то должно быть любили их киргизы. Везли ситца, цветные, как степные
озера или как табуны; полосатые фаевые кафтаны; бархат на шапки и сереб-
ро в косы.
Бывало - торговали этим казаки и татары. Губы у них были толстые и,
наверное, пахучие. По вечерам они сидели на заваленках, ели арбузы и ды-
ни и рассказывали о сумасшедшем приискателе Дерове; о конях; о конских
бегах и о борцах. (Однажды приехал сюда цирк с борцами. В цирк ехали
киргизы со всей степи дарить борцам баранов).
Обо всем ушедшем - горевали (и не мне рассказать и понять это горе, я
о другом), обо всем ушедшем - плакали казаки. Что ж?
Радость моя - золотистохохлый Запус, смуглощекая Олимпиада, большеви-
ки с мельницы, с поселков новоселов и казаков. Степи, лога, - в травах и
снегах - о них скажу, что знаю потому, что в меру свершили они зла и
счастья - себе и другим, и в меру любовь им моя!

XV.

Говорили мещане в продовольственной лавке, когда пошла Олимпиада по-
лучать по карточке:
- Поди комиссар твой возами возит провьянты... Вон товарищи-то на
мельнице Пожиловской всю муку поделили.
- Житье!
Молчала Олимпиада. Если бы отошла от мужа к другому, к офицеру хотя -
поднять эту тяжесть ей легко и просто. Помогли б. Здесь же, кроме Запу-
са, который и к кровати приходил редко (все спал в Совете), нужно было в
сердце впустить и тех, что отобрали мельницы, кирпичные заводы, построй-
ки, дома, погоны и жалованье, людей прислуживающих раньше. И когда дума-
ла о Запусе, свершалось это вхождение тепло и радостно.
Саженовых встретила как-то на окраине. Мать спросила ее:
- Кирилл Михеич сидит?
- Да, арестован.
- Отнесу хоть ему передачу. Кто о нем позаботится!
Оттянула в сторону длинную, темную юбку и сердито ушла.
Протоиерей Митров, вместо расстрелянного о. Степана, мимо Олимпиады,
гневно сложив на груди руки и опустив глаза, проходил.
А у ней тугое и острое полыхало сердце. Хотелось стоять молчаливо под
бранью, под насмешками, чтоб вечером, засыпая, находить в ответ смешные
и колкие слова и хохотать.
Например:
- Большевики бабами меняются...
- Тебя бы на дню десять раз меняли.
Однажды Запус сказал ей, что Укому нужен заведующий информационным
отделом, ее могут взять туда. Олимпиада пошла.
XVI.

Шмуро схоронили Саженовы. Гроб везла коротконогая киргизская лошаден-
ка. Варвара и мать ее, генеральша, плакали не о Шмуро, а об арестованных
братьях. Арестованные же сидели в подвалах белых, базарных магазинов.
В Народном Доме, на сцене, где заседал Совет, к декорациям гвоздиками
прибили привезенные из Омска плакаты.
На эти плакаты смотрел Запус, когда т. Яковлев, предусовдепа, говорил
ему:
- Признаете ли вы виновным себя, товарищ Запус, что в ночь на семнад-
цатое декабря, в доме Бикметжанова, будучи в нетрезвом виде, убили скры-
вавшегося от Революционного Суда, архитектора Шмуро?
Смотрел на розовое веселое лицо Запуса предусовдепа т. Яковлев и было
ему обидно: в день заседания об организации армии революционной, напил-
ся, дрался и убил.
- Убил, - ответил Запус.
- Признаете ли вы, товарищ Запус, что по показаниям гражданина Кача-
нова Кирилла, в уезде, самовольно приговорили его к смерти и занимались
реквизициями без санкции штаба?
Поглядел опять Запус на плакат: огромную руку огромный рабочий тянул
через колючие проволоки, через трупы другому рабочему в клетчатой кепке.
Подумал о Кирилле Михеиче: "наврал", а вслух:
- Сволочь!
Еще радостнее вспомнил наполненной розовой тишиной Олимпиаду, ее лег-
кие и упругие шаги. Сдвинул шапку на ухо, ответил звонко:
- Признаю. Если это вредно революционному народу, раскаиваюсь.
Яковлев свернул из махорки папироску. Ему было неприятно повторять
мысли (хотя и по другому), сказанные сегодня, эс-эром городским учите-
лем, Отчерчи. Он оглядел членов Совета и сказал хмуро:
- Садитесь, товарищ Запус.
Закурил, погасил спичку о рукав своего полушубка и начал говорить.
Сначала он сказал о непрекращающихся белогвардейских волнениях, о рево-
люционном долге, об обязанностях защитников власти советов. Дальше: об
агитации над трупом Шмуро: эс-эры положили ему на гроб венок с надписью:
"борцу за Учредительное Собрание"; о резолюции лазарета с требованием
удаления военкома Запуса: о неправильно приговоренном подрядчике Качано-
ве, который заявил, что арестован был по личным счетам: Запусом увезена
жена Качанова, Фиеза Семеновна...
- Курва, - сказал весело Запус. - Вот курва!
- Прошу выслушать.
Говорил, качая лохматыми (полушубок был грязен и рван) плечами, опять
о революционном долге, о темных слухах, о необходимости постановки само-
го важного для республики дела - организации Красной армии - руками на-
дежными. Предложил резолюцию: отстранить Запуса от должности военкома,
начатое дело, из уважения революционным его заслугам, прекратить.
Табурет под Запусом хлябал. За окнами трещали досками заборов снега.
Запус думал о крепко решенном: выгонят, зачем же говорят? И оттого долж-
но быть не находилось слов таких, какие говорил всегда на подобных соб-
раниях. Крепким и веселым жаром наполнялось тело и, когда выпячивая
грудь, инструктор из Омска, т. Бритько, взял слово в его защиту, Запусу
стало совсем жарко. Он расстегнул шинель, закрывая ею выпачканный крас-
ками табурет, достал мандат, выданный Советом, сказал:
- У меня все с добра. Грешен. Бабы меня любят, а мужья нет. В центр
не отправите? Я отряд могу организовать...
Бритько подумал: "хитрит", надписал на мандате: "счит. недействит.
Инстр. Бритько" - вслух же:
- Всякая анархическая организация отрядов прекращена. Мы боремся про-
тив анархии посредством Красной армии и подчинения в безусловности цент-
ру переферий...
- А вы в Китай меня пустите?
Бритько встал и высоким тенором проговорил:
- Революционный народ умеет ценить заслуги, товарищ Запус, однако же
говорю вам: не время организовывать единичную борьбу... Пролетариат Ки-
тая сам выйдет на широкую дорогу борьбы за социализм...
- Разевай рот пошире!..
- Тише, товарищ Запус!
Встал, надавил на табурет. Пополам. Еще раз и резко, сбивая щепки,
отнес табурет к железной печи. Все молчали. Тогда Яковлев кивнул сторо-
жу, тот сложил доски от табурета в печь.
- Смолистый! - сказал тенорком Бритько.
Запус посмотрел на его отмороженную щеку. Вспомнил его ссылку и вяло
улыбнулся:
- Извиняюсь, товарищи!.. Сидеть мне перед вами не на чем. Пока проле-
тариат Китая организуется и подарит товарищу Бритько табуретов... Се-
час... Я стоя скажу...
Он оглянулся и, вдруг надевая шапку, пошел:
- Впрочем, я ничего не имею.
Яковлев узкими казачьими глазками посмотрел ему вслед. Не то обрадо-
вался, не то сгоревал. Сказал же тихо:
- Обидели парня.
Тов. Бритько, очень довольный организующейся массой (он так подумал),
проговорил веско и звонко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19