Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку
руку.
Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль
красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него
была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.
Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал
ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями в
черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее
в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении в ризе ехал
верхом.
Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко вцепилась в
ступеньки из жердей.
- Убьют... разорят... - с сухим кашлем вытянула она. - Ты как дума-
ешь, Кирилл Михеич?
Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:
- Мне почем знать?
От ворот подвинулись дочери Пожиловой - Лариса и Зоя, обе в мать: ши-
рокогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.
- Я что могу сделать. - Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку
и добавил громко: - У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нече-
го бояться, на то суд.
- Нету суда.
Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, при-
жимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было смотреть на
них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать...
- Пройдет.
- Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.
- Какой пулей?
- Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Толку никакого не было,
знать притащили убитого... Говорят: из твоей мельницы стреляли.
Франциск - пленный итальянец - жил на мельнице не то за доверенного,
не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла чер-
ные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах ма-
тери с дочерями из-за итальянца.
- На допросе была. Только что поручителей нашли голяков, отпустили.
Заступись.
- Большевик я, что ль?..
- Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять.
Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради
Бога...
- Ничего я не могу. У меня все тело болит.
Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу фли-
гелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты
понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.
Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше не
слышал, что говорили женщины.
Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче.
Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него
опрокинулся и дом, постройка... выдавило...
Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:
- Заруби. Да крылья не распусти, вырвется... Чего губа-то дрожит, все
блажишь?
Кирилл Михеич подтянул бородку.
- Уйди... Топор надо.
Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его
одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом
с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.
- Казаки восстанье подняли, слышал? - как будто недоумевая, сказала
она.
- Ничего не знаю.
Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:
- Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье. Наших пе-
рестреляют.
- В Ле-ебяжьем.
Олимпиада передразнила:
- Бя-я... Бякаете тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут.
Портки последни отымут, так и знай.
- Изничтожут их.
- Кто? Уж не ты ли?
- Хоть бы и я?
- Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит,
смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останут-
ся.
- Врет.
- Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь,
может не так...
Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:
- Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голо-
ва-то колокольня, каждый приходит и звонит!
Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее ли-
цо, выговорил:
- Давай топор.
Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:
- А ты его топором.
- Ково?
Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха и, прикрывая
пальцем розовое птичье веко, сказала:
- Запуса.
Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к
бревну.
- Не болтай глупостев, - сказал он недовольно.
- Вот так!
Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевы-
вая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое ок-
но, в кухню:
- Фиеза, возьми петуха - мужик-то зарубил ведь...
Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку - дубовую
планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают ли
кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.
Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились
как спрятанные щенята...
- К чему ты все?
- А что?
- Робишь.
- Ну?
- Отымут.
Поликарпыч, не думая, ответил:
- Сгодится.
Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке.
Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:
"Сказать разве".
И он сказал:
- Прятать надо.
Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих
пальцах, отозвался:
- Ты и ране говорил.
Кирилл Михеич удивился.
- Не помню.
- Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.
- У кого?
- У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А мо-
лодой-то, должно, все больше насчет баб, а?
- Ты места подыщи, - сказал Кирилл Михеич тихо.
Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг, точно поверив во что, утих,
одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося к его носу
пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку:
- В сеновале - погреб старый, под сеном. Трухи над ним пол-аршина. Ты
его помнишь, я рыл... - Он хихикнул и хлопнул слегка сына по крыльцам. -
Вижу у старого память-то лучше. Там песок, на пять саженей. Человека
схоронить, тысячу лет пролежит не сгниет... Туда, парень, все и можно.
Хоть магазин.
От его дыханья было теплее. Да он и сам тоже, должно быть, тосковал,
потому что говорил потом совсем другое, пустое и глупое. Кирилл Михеич
терпеливо слушал.
Сизые тени расцвели на земле. Налился кровью задичавший кирпич. У
плах, близ постройки, серая и горькая выползла полынь. Ее здесь раньше
не было.

---------------

Кирилл Михеич наткнулся на жену у самого порога кабинета. Не успев
подобрать рассолодевшее тело, она мелко шла внутренним истомленным ша-
гом. Розовый капот особенно плотно застегнут, а ноги были босые и горя-
чие ( от пола отнимались с пенистым шумком).
Кирилл Михеич уперся острым локтем ей в бок, и взмахнув рукой, хотел
ударить ее в слоистый подбородок. Но раздумал и вдруг с силой наступил
сапогом на розовые пальцы. Фиоза Семеновна вскрикнула. В кабинете скрип-
нула кровать.
Он намотал завитую прядь волос на руку и, с силой дергая, повел ее в
залу. Здесь, стукая затылком о край комода, сказал ей несколько раз:
- Таскаться... таскаться... таскаться...
Выпустил. В сенях, бороздя пальцами по стене, стоял долго. Потом, в
ограде, выдернув попавшую занозу, тупо глядя в ворота, кого-то ждал.
В мастерской Поликарпыч катал из поярка шляпу. Увидев сына, сказал
весело:
- Я кукиш ему выкатать могу.
Кирилл Михеич лег на кровать и со стоном вытянул ноющие руки.
- Будет тебе!..
Старик с беспокойством обернулся:
- Нездоровится? Може за фершалом сбегать?
- Да ты что смеешься... надо мной?..
Поликарпыч недовольно дмыхнул:
- Еще лучше!


X.

Гореть бы дню за днем - жаркому, вечному огню. Пески под огнями неп-
лавные, вихри на солнце, как радуга. Травы готовят человеку жатву - ве-
ликий и сладостный груз горбатит спелые и желтые выи.
А здесь каждый день, как рана. И плод ли созревший - люди?..
Стоит Кирилл Михеич посреди двора, слышит - в генеральшиных раскупо-
ренных комнатах пианино пробуют.
Фиоза Семеновна пронесла под навес платье:
- Куды?
- Вытресть, сложить. Моль сожрет.
Кирилл Михеич сказал жене:
- Сундуки приготовь, в комнату перетащи. Ночью рассмотреть надо... -
добавил торопливо: - Седни.
Фиоза Семеновна беком как-то, точно сто пудов ухмылочка:
- Ладно.
- Нечо губы гнуть, слушай, когды говорят.
- Я и то слушаю. Глядеть на тебя нельзя? Добрые люди на пианине игра-
ют... Плакать мне?
- Когда комиссар уедет?
- Я совдеп, что ли?.. Ступай в Народный Дом спроси. Я у него над го-
ловой не стою.
- Поговори еще.
Взвизгнула внезапно. Платье швырнула о-земь. Зеленобокая курица отбе-
жала испуганно. Перо у курицы заспанное, мятое, в фиолетовых пятнах.
- Ну, вдарь, вдарь!.. Бить только знашь!..
- Фиеза!..
- Бей, говорю, бей!..
Кофта злобно пошла буграми. Губы мокрее глаз. А зрачок вот-вот выпа-
дет... И голос уже в кухне:
- Пермяки проклятые, душегубы уральские!..
Кирилл Михеич сердито посмотрел на Сергевну, подбиравшую кинутое, и
прогнал:
- Не трожь!..
Устало поднимался на крыльцо Саженовых, увидал сбоку на доске кирпич,
придерживающий сушившуюся тряпку, подумал:
"Леса на стройке разворуют"...
Во всю залу по-киргизски разостланы кошмы. Ни стульев, ни столов; у
дверей забыли, надо думать, сундук. Офицеры, братья, бритоголовые лежат
на кошме, а позади их у стены Варвара. Потому, должно быть, что увидал
ее лежащую, - ноги заметил жиденькие и с широкой птичьей ступней.
Сидел Кирилл Михеич на сундуке, еле доставая каблуком до пола, и го-
ворил неодобрительно:
- Напрасно, господа, азиатам подражаете. Архитектор, вон, в англича-
нина метит, все-таки... У англичанки-то, сказывают пароходов больше
мильена. На сто человек пароход.
Старший брат-офицер, сухоликий, в мать, сказал:
- Европе конец, сосед. Европа, не привыкшая к крови, не выдержит и
рассыпится... Ты в Петербурге не был?
И, не дожидая ответа, для себя больше, а может для сестры, сказал:
- Петербург в брюхо уходит, обомлел от крови. Распадется, на камне
камня не будет, пока не придут туда люди, привыкшие веками к железу и
крови. Зажмут, как тряпицу, это грязное и ленивое племя, обмакнут в ке-
росин и подожгут Европу. Азиат это сделает. Будет Европе, узнала много,
больше не надо ей!..
- Большевики, что ль? - спросила Варвара и еще добавила что-то не
по-русски.
- Никаких большевиков нет. Это солдаты домой хотят... Вот и все
большевики.
Кирилл Михеич, упираясь ладонью в теплую жесть сундука, склонил нем-
ного плечи, спросил:
- Знаю вас не первой день... имя, отчество каки будут?
- Яков... Илья Викторовичи...
- Тамерланом, так хочу понять, думаете... Таких ноне много. Кажыный
человек свою страсть иметь обязан.
Старший брат Илья поджал ноги и, качая тибетейкой, закричал в бас,
об'емисто:
- Никаких страстей у этого грязного, неповоротливого племени, никаких
страстей!.. У татар научились жрать много, да и только брюхо набивать.
Мужик каждый день, хоть у него и сто тысяч капитала, - щи да каша. Чем
богаче, тем жирнее щи да каша. А кроме щей?.. Блины, оладьи - все та-
тарское, все. Пельмени у китайцев научились... Дети такие же растут -
коротконогие и тупые звери! И все мы этим больны, и все за это расплату
понесем от раба, поднявшегося и мстящего за побои, которые мы ему нано-
сили... мало! Держать его с петлей на шее и вести, пока не приведешь,
пока не нарастишь мускулы и лоб не сделаешь в палец. А не удастся - за-
резать, утопить, но не сметь пускать на волю... Живьем нас будут закапы-
вать в землю, ноздри грязью забьют, - тогда поймем...
Яков легонько рассмеялся. Варвара, бороздя кончиком ботинка кошму,
спросила:
- Почему, Кирилл Михеич, не нравятся вам киргизы? Они на лошадях хо-
рошо ездят. Яков, я хочу на лошади кататься.
- Большевики прокатят.
Кирилл Михеич сказал с неудовольствием:
- Одно и умеют, - ездить на лошади. Собаки, и больше слов им никаких
нету. Крови-то они больше русских боятся.
Старуха-генеральша в дверях по-мужски перешагнула через порог, сказа-
ла:
- В какие места меня завезли?.. Азия, Азия. Умрешь, поплакать некому.
Архитектор идет, тоже азиатец... Знала бы, не поехала ни за что. На Кав-
казе черкесы красивее, а здесь - не лицо, комок растоптанной грязи ка-
кой-то...
- Карамель твои черкесы.
- Все-таки!..
Мать с дочерью заспорили. Братья тоже говорили между собой. Кирилл
Михеич вздыхал. Через все комнаты несло бараниной и луком.
Шмуро, пригибаясь, вошел в комнату. Вытер мокрые усы, огляделся и
спросил торопливо:
- Здесь все свои? - Прислонившись к стене, махая шлемом от подбородка
к груди, сказал, глотая слюну: - Во-первых, протоиерей Степан утоплен в
мешке сегодня утром. Тело еще не найдено. Во-вторых, Матрен Евграфыч и
Леонтьев арестованы, час назад. Пришли четыре матроса и увели, даже чаю
не дали напиться.
Генеральша рыхло опустилась рядом с Кириллом Михеичем. Мелкими, как
горох, крестиками крестилась, бормотала... Офицеры вскочили и тоже вста-
ли вдоль стены. Одна Варвара лежала, по кошачьи заглядывая в лица.
- Необходимо, господа, скрыться. Протоиерей, чорт бы его драл, всех
выдал. Перетрусил... Все равно не спасся.
Он вдруг заплакал. Генеральша, взглянув на него, широко разевая рот,
закричала:
- Кровопийцы!.. Я вам говорила не уезжать!.. Что вам здесь понадоби-
лось!
Варвара притворила дверь. Рот у генеральши хлюпал, на платье текла
слюна. Десны открылись. Всхлипывая, Шмуро ощупывал для чего-то карманы:
- Зачем я в эту авантюру влез. Все Отчерчи... Неужели, господа,
нельзя найти места? Пикеты, говорят, вокруг города. Кирилл Михеич, куда
вы? Вы же здешний, вы должны знать.
Генеральша, ища образ сузившимися глазами, попеременно то молилась,
то ругалась густой, еще не потерянной, руганью. Кожа собралась к ушам,
нос удлинился и обмок.
Кирилл Михеич отвел локтем подскочившего Шмуро и, плотно притворив
дверь, на крыльце вдруг вспомнил - шляпа осталась там... Здесь догнала
его Варвара и тряся за руку, проговорила:
- Ничего. Они психопаты. Вам трудно здесь жить?..
Кирилл Михеич протянул к ней руку. Она еще раз пожала. Она повторила
растерянно:
- Ничего. Жена у вас красивая.
Хотел было пройти к старику, но увидал на улице Пожилову, и за ней -
Лариса и Зоя. Кирилл Михеич свернул в постройку и сел на кирпичи, где
уже однажды разговаривал с Запусом.
Пожилова искала в дому и мастерской, а он сидел и слушал разговор
двух девиц. Одна, по голосу - Лариса, царапала зонтиком кирпичи и спра-
шивала:
- Почему у них всегда ярче платья, чем у нас, и духи крепче? На муж-
чин, наверное, это действует сильнее.
- Хоть и проститутки, а платьев у них больше, чем у нас.
- Тяжело, наверное, с каждым спать.
- Попробуй.
Девицы рассмеялись тихонько, совсем просто.
- С мельницы выгонят, пойдем туда. Ты бы пошла?
- Я бы пошла. Только не в нашем городе. Здесь все знакомые ходят.
Стыдно будет. У нас тело крепкое, много дадут.
- Туда, я у рабочих слышала, и Франциск ходит.
- Маме надо сказать.
Они опять рассмеялись.
- А муж у Фиозы Семеновны, говорят, там часто бывает. Перины вытащат
в залу и на перинах пляшут.
Зашебуршал песок и напуганный голос Пожиловой проговорил:
- Не нашла. Здесь где-то был, и лешак унес. Отец говорит: Фиоза в Ле-
бяжье уехала. Догонять, может, побежал.
- В Лебяжье? А пикеты?
- Ей что? Она с комиссаром-то - берег да вода. Пропустят. Это у нас
мельницы отнимать можно, скот тоже бери, а ихнее тронут разве? Сперва
фершала кормила, а тут...
И, заметив выскочившего из простенка Кирилла Михеича, замолчала. До-
чери фыркнули, махая зонтиками, выскочили за ворота и с хохотом побежали
по улице. Пожилова оправила шаль и, выпрямив хребет, пошла к мельнице
степенно и важно.
А Кирилл Михеич, вырывая путавшиеся меж сапог полы, вбежал в мастерс-
кую и, стуча крепким кулаком о верстак, закричал:
- Ты что, старый чорт, какое имел право Фиозу отпускать? Велел я те-
бе? Я здесь хозяин, али нет? Пока не отняли мое добро - не сметь тро-
гать... Убью, курвы!..
Поликарпыч отряхнул медленно бородку и, словно радуясь, указал на Ар-
тюшку:
- Я тут не при чем. Это его штука.
Артюшка затянулся папироской, сплюнул на край табурета и, сапогом
стирая слюну, сказал:
- Не откусят. Тебе хватит. Явится, Михеич. А в Лебяжье я с ней ци-
дульку черканул. Я отвечаю. За все, и за нее тоже.
Он вытянул ноги и, глядя в запылившееся синее окно, зевнул:
- Слышал? Попа утопили, а он других за собой тянет. У Пожиловой
мельницу отняли, и еще... Запус на усмиренье, в станицы едет. Да!
- Вишь, - а ты ругаешься, - сказал Поликарпыч, щепочкой почесывая за
ухом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19