— Много лет живу в городе и не знаю, что Павел Первый у Михайловского замка кормит собак.
— Это действительно очень странно, — удивляется стоящий рядом. — Всем ведь известно, что каждую пятницу с двенадцати ноль-ноль до двенадцати двадцати Павел собственноручно кормит собак. Он делает это много лет со свойственной ему аккуратностью.
Самодержец между тем распрямляется, делает несколько шагов назад, поправляет рукою шляпу и снова задирает подбородок. Растроганные собаки бросаются его благодарить. Они прыгают коронованной особе на грудь, кладут ей на плечи лапы, тянутся к лицу, дабы его лизнуть.
— Трогательное зрелище! — произносит стоящий рядом. — Как они его любят!
— Да, весьма трогательное, — соглашаюсь я.
Павел поворачивается к собакам спиной. Павел покидает собак. Павел взбегает по лестнице и исчезает. Толпа начинает расходиться. Я гляжу на свои часы — сейчас двенадцать часов двадцать одна минута.
Двигаюсь по Мойке вдоль Михайловского сада. Из-за деревьев торчат главы той самой, причудливой, церкви. На этом месте убили еще одного императора. Он тоже был недальновидным. Частенько, однако, царствовавшие особы лишались жизни насильственным путем! Опасное это дело — быть властителем: повелевать, издавать законы, затевать войны, казнить и миловать, кого-то притеснять, к кому-то благоволить, заботиться о народе и улыбаться ликующей толпе. Мудреное это дело, хотя и заманчивое. Тут надо быть начеку, надо держать ухо востро, тут нельзя считать ворон и распускать слюни. Чуть зазевался — и пиши пропало. Хорошо, если воздвигнут церковь на месте убиения. Хорошо, если потом эту церковь не снесут, а превратят в склад для театральных декораций.
Иду дальше. По обыкновению своему, разглядываю попадающиеся на пути дома. Они мне рассказывают о своей судьбе, они со мною откровенны.
Вот этот, розовый, четырехэтажный, построили в конце восемнадцатого века — тогда он был трехэтажный. В начале девятнадцатого его надстроили и частично изменили фасад — окна сделали побольше. А в конце девятнадцатого к фасаду пристроили крыльцо в ренессансном духе. В начале же двадцатого был переделан весь карниз в соответствии с увлечениями тех лет. В сороковых годах дом сгорел и его восстановили, но, как водится, не полностью — кое-что исчезло безвозвратно. И уже совсем недавно на фасаде отвалился большой кусок штукатурки. Штукатурка, быть может, на кого-то упала, кого-то, быть может, увезли в больницу или в крематорий. Так и стоит этот дом обезображенным, поджидая ремонта.
А этот был сооружен лет восемьдесят тому назад, когда Ксюша была еще жива. И она, возможно, видела, как его строили, а после, проезжая мимо в своей коляске, разглядывала его и думала: "Какой чудесный дом! И как скоро он построен! Совсем недавно его еще не было!" И с тех самых Ксюшиных времен ни разу его не перестраивали, не надстраивали, не расширяли. Война его не тронула. Никогда он не горел, и нет в нем трещин от неравномерной осадки. Фасад выглядит почти безукоризненно: все лепные украшения целы, все балконные решетки сохранились, все кронштейны под карнизом тоже в сохранности, а зеленый майоликовый фриз кажется совсем новеньким. Этому дому можно позавидовать. Он устоял, выжил и ухитрился за восемьдесят лет почти не измениться. Время было к нему благосклонно? Или оно прозевало его? Или некая таинственная сила защищает его от времени? Узнать бы, какая? Нет, нет, никакая сила не защитит от времени! Просто дом счастливчик и все.
По другому берегу Мойки чуть впереди меня идет женщина. Стройна и, видимо, молода. Длинное черное пальто в талию. Маленький стоячий воротник из коричневого меха — вроде бы из соболя. Из такого же меха манжеты, таким же мехом оторочен подол, из него же и маленькая шапочка на пышных темно-русых волосах… Сердце мое [cedilla]кает. Да полно! Сколько таких стройных с темно-русыми волосами в гигантском городе! Скольно таких черных пальто с соболиным мехом! Сколько таких собольих «таблеток»! Шкурки соболя продаются в меховом отделе любого универмага. Они, конечно, недешевы, но не так уж и дороги — вполне доступны для средней покупательницы, которая замужем, у которой муж прилично зарабатывает и умеренно пьет. А если к тому же она и сама имеет денежную профессию, а если к тому же она бережлива и знает счет деньгам, не швыряет их на ветер… Но почему же я прибавляю шаг? Глупость! Ребячество! Сумасбродство! Отныне в каждой привлекательной женщине я буду видеть ее! Она будет мерещиться мне на каждом шагу! Не будет мне от нее покоя!
Женщина тоже идет быстрее. Что это она вдруг заторопилась? Идет, наклонив голову и будто бы отвернув от меня лицо. Вот мост. Перехожу на другой берег, теряю на этом время и отстаю. Незнакомка в соболях уже далеко впереди. Еще прибавляю шаг, почти бегу. Догоняю. Запыхавшись, иду за ней на расстоянии нескольких метров. Предо мною любимый Ксюшин затылок, любимые Ксюшины волосы. Из-под волос выглядывают мучительно знакомые, множество раз целованные, нежные мочки ушей. Сережек, правда, нет. Не надела почему-то сережки. И плечи покатые — Ксюшины, и локти острые Ксюшины, и бедра неширокие, девичьи — тоже Ксюшины! Остается подбежать, взять за локоть… Нет, лучше подождать, пусть лучше так, пока только так. Вдруг все же ошибка? Конечно, конечно, ошибка, совпадение, недоразумение! Не может этого быть, не может! Нет, лучше идти сзади и воображать, что это и впрямь она, и любоваться ее затылком, и замирать от изумления, и быть счастливым хотя бы в эти минуты, эти короткие минуты здесь, на набережной Мойки в этот серый, безветренный, теплый, притихший ноябрьский день! Нет, лучше так!
Женщина идет не оглядываясь, не поворачивая головы. Руки спрятаны в муфту. Локти прижаты к бокам. Из-под края пальто по очереди показываются каблучки ее черных туфель: левый, правый, левый, снова правый. Каблучки стучат по граниту тротуара. Вот она слегка замедляет шаг и обходит оставленную собакой коричневую кучку. Вот снова идет быстрее. Она, несомненно, заметила меня. Она, разумеется, чувствует меня у себя за спиной. Но идет спокойно и упорно не оборачивается. Видимо, ее не тревожит, что я ее преследую, видимо, ей это даже нравится, видимо, она не намерена прерывать нашу совместную прогулку по набережной. Но сколько же может длиться эта сладкая мука? Сию минуту догоню, дотронусь до нее, и тогда она оглянется!
Женщина сворачивает в переулок и скрывается за углом. Поспешно поворачиваю следом за ней. Ищу ее глазами, но ее нет.
Где же она? Куда она делась?
Замечаю крошечный бакалейный магазинчик в подвальном этаже — его вывеска у самого асфальта. Подбегаю. Подошвы мои шлепают по ступеням. Дверь на тугой пружине с грохотом захлопывается за мною. Магазин почти пуст. В его глубине спиною ко мне стоит моя незнакомка и разглядывает какие-то пакеты на полке. Тихонько проскальзываю мимо кассирши (магазин самообслуживания). Не торопясь, делая заинтересованный вид и исподтишка поглядывая на свою жертву, иду вдоль полок и стоящих на полу пластмассовых ящиков с не слишком разнообразной бакалеей.
Незнакомка подходит к кассирше, показывает ей какой-то небольшой пакетик, вынимает из муфты деньги, расплачивается. И опять лица ее не видно, черт побери! И опять она исчезает!
Хватаю с полки плитку шоколада, пробегаю мимо кассирши, на ходу швыряю ей трешку, выскакиваю на улицу. У ближайшей подворотни мелькнуло что-то черное с коричневым. Кидаюсь туда. Оказываюсь в длинном, совершенно пустом, очень чистом и каком-то совсем нежилом дворе. В дальнем его углу виднеется арка проезда. В ней — силуэт тонкой женской фигуры. Бегу к арке, но фигуры уже нет. Выбегаю из-под арки. Предо мною второй двор. Он грязен. Он завален старыми почерневшими досками, заставлен ржавыми железными бочками, засыпан мусором, который вывалился из опрокинутого мусорного бака.
Пробираясь между бочками, моя беглянка торопится к следующему проезду и пропадает в нем. Взмокший от быстрой ходьбы, недоумения, надежды и нетерпения, врываюсь в следующий двор. Он широкий, светлый. Посередине его — скверик. Кустики. Тонкие, недавно посаженные деревца. Голубые (голубые!) недавно покрашенные скамейки. Дети, похожие на гномов, возятся в песке. Но где же она? Где?
На противоположной стороне двора в стене зияет отверстие. Это не проезд, а скорее проход, полутемный неширокий коридор. В конце коридора тусклый свет. Вхожу в коридор, иду по нему. Вот он кончается. Предо мною кирпичный, совершенно глухой, без единого окошка брандмауэр. Он уходит куда-то вверх. По бокам такие же глухие стены. Подымаю голову и вижу узкий бесцветный прямоугольник пасмурного неба. Откуда-то издалека доносится уличный шум. В углу двора-колодца стоит старая, рыжая от ржавчины железная кровать с шарами на спинках и со вспоротым грязным матрацем. Из чрева матраца торчат пружины. Рядом у стены стоит картина в перекосившейся самодельной раме. Она написана маслом. Краска кое-где отвалилась. Изображены репинские запорожцы. Издевка? Хулиганство? Нет, конечно. Просто донельзя неумелая копия. Но запорожцев все же можно узнать. И они все же хохочут, им все же весело. Под кроватью стоит эмалированный чайник с погнутым горлышком и без крышки. Тут же лежит продавленный резиновый детский мячик. На стене большие черные кривые буквы: ЗДЕСЬ Я ЦЕЛОВАЛСЯ С ЛЮДКОЙ. У кровати, по-прежнему спиной ко мне, стоит женщина в длинном пальто с собольим мехом. Подхожу к ней, беру ее за плечи и поворачиваю. Она спокойно глядит на меня, не вынимая рук из собольей муфты.
Возвращаюсь на улицу. Иду дальше.
Мимо проезжает троллейбус. Из его полуоткрытой двери торчит человек. Ему очень неудобно. Он еле держится, судорожно вцепившисъ в поручень одной рукой. В другой руке — небольшой портативный магнитофон. Человек может упасть и разбиться или угодить под заднее колесо троллейбуса. Человеку угрожает смертельная опасность, он рискует жизнью. Наверное, он страшно торопится, наверное, он не может опоздать, наверное, его опоздание равносильно гибели, равносильно полнейшему жизненному краху. Решается его судьба — все повисло на волоске. И сам человек повис в двери троллейбуса. Сочувственно провожаю взглядом его спину в светло-сером пальто и его изящный, блестящий, кажется, японский магнитофон.
Два огромных, плечистых, мускулистых атланта, скорчившись от напряжения, держат на плечах тяжеленный, толстый, высокий — на четыре этажа эркер. Судя по выражению их лиц, держат они его давно. Они чертовски устали, они теряют последние силы. И никто не хочет им помочь, никто не собирается их сменить. А если они плюнут и уйдут, эркер тут же рухнет и увлечет за собой дом, который тоже рухнет, увлекая за собой соседние дома. Словом, если атланты не выдержат, случится ужасающая катастрофа. Но никто, никто не желает им помочь. И я — тоже. Постояв около них, иду дальше. Дойдя до перекрестка, оглядываюсь: дом еще стоит, атланты не уходят. Кто оценит их подвиг?
Сквер. На одной из скамеек парочка. Сидят рядышком. Он пытается поцеловать ее в губы, но она стесняется, она отворачивает голову, и ему приходится целовать ее в щеку. А ей, конечно, тоже хочется, чтобы он поцеловал ее в губы, но она скромная, стыдливая, хорошо воспитанная девушка, и ей приходится подставлять ему щеку. Он упорствует, берет ее за подбородок и пытается повернуть к себе ее лицо. А она сопротивляется, она отталкивает его руку, она отклоняет голову, но при этом не отодвигается от него, не отстраняется. Он, видимо обидевшись, убирает руку, оставляет ее в покое и сидит, глядя в сторону. Она, видимо испугавшись, заглядывает ему в глаза и что-то ему говорит. Тут он снова поворачивается к ней, хватает ее голову обеими руками и впивается ртом в ее губы. Она уже не сопротивляется.
С витрины кинотеатра на меня смотрит самодовольный красавчик с прилизанными, прилипшими к черепу волосами и с пижонской трубкой в углу рта. Он похож на Одинцова. Если бы Одинцов вышел в отставку и сбрил свои гвардейские усы, он вполне сошел бы за киноактера в амплуа супермена и счастливого любовника. Но подполковник Одинцов никогда не подаст в отставку, во всяком случае по доброй воле, и ни за что на свете не сбреет свои роскошные усы, разве что на пари. Нет, даже на пари он не лишится усов! Но что ждет его теперь, после гибели Ксении, что с ним теперь станет? И быть может, он не случайно, а нарочно тогда промазал? Быть может, он только припугнуть меня хотел? А я разозлился и прострелил ему колено. И ведь я действительно оскорбил его офицерскую честь, стал виновником его несчастья.
Детская коляска у входа в магазин. В коляске возлежит щекастый, румяный, тепло укутанный младенец. У него скорбное выражение лица. Кажется, он недоволен тем, что появился на свет. Кажется, бытие ему не по душе и земной мир ему не по вкусу. Привередливый младенец. Все живут с удовольствием, все радуются жизни, все цепляются за жизнь изо всех сил, а ему, видите ли, не нравится! Только что родился и уже во всем разочарован, и уже мрачен, и все ему не так. Я ему подмигиваю, и вдруг он начинает улыбаться, и смотрит на меня приветливо, и шевелится под своими бесчисленными одеждами, и вроде бы хочет мне что-то сказать, да не может — он еще очень мал, очень.
Человек валяется под машиной. Ноги его торчат наружу. Стою и смотрю на эти ноги. Они неподвижны. Может быть, человек мертв? Может быть, его переехала машина? Переехала и встала над ним, распростершимся на асфальте, раздавленным, расплющенным, изуродованным, а все думают, что он сам улегся по какой-то надобности. Стою и боюсь нагнуться. Собравшись с духом, все же нагибаюсь и заглядываю под брюхо машины. Слава богу, человек жив! Он отвинчивает ключом какую-то гайку. У него очень сердитое лицо. Он недоволен машиной, потому что она испортилась.
Магазин грампластинок. В отделе эстрадной музыки толпится народ. Ксюшин жанр процветает. Его популярность разрослась неимоверно и растет далее. Сотни, тысячи, десятки тысяч певцов и певиц, притоптывая, приплясывая, подпрыгивая, извиваясь всем телом, бегая по эстраде и даже делая акробатические прыжки с микрофоном в руках (бедная Ксюша, тебе приходилось петь без микрофона), выпевают, или выговаривают, или вышептывают, или выкрикивают разнообразные, а точнее — весьма однообразные и вполне доходчивые по содержанию куплеты. Частенько они пляшут не в одиночку, а группами по пять, шесть и более человек. Пляшут и вопят, и стонут, и рычат, и визжат, и завывают, и при этом лихо играют на всевозможных музыкальных инструментах (о, как сдержанно, почти застенчиво держалась ты, Ксюша, перед публикой!). А как они одеты! Их наряды фантастичны и не поддаются описанию (о, как благородно и, в сущности, просто одевалась ты, Ксюша!). А их поклонники в гигантских многотысячных залах (такие залы тебе, Ксюша, и не снились!) тоже вопят, стонут и при этом безжалостно ломают мебель (представь себе, Ксюша, это модно и поныне). Ах, Ксюша, милая Ксюша! Зачем сбивал я тебя с толку, зачем морочил тебе голову, зачем уговаривал бросить эстраду? Кто ходит сейчас в оперу? Разве что иностранцы, которые упиваются русской экзотикой в "Борисе Годунове" и "Граде Китеже". У тебя был дар предвидения, ты, наверное, чувствовала, как будут развиваться события. И ведь с тебя-то все и началось. Ты была первой богиней на Олимпе неотразимого "легкого жанра". Все эти худосочные, бледнолицые интеллигенты, все эти нудные эстеты, все эти надменные снобы, называвшие твое искусство вульгарным, были смехотворно недальновидны. Ты открывала новую эпоху мировой цивилизации — эпоху массовой культуры. О, как незаслуженно ты забыта! В отделе симфонической и оперной музыки совсем пусто. Очень юная, очень хорошенькая и очень ухоженная продавщица, скучая, подчищает густо-красные длинные ноготки маленькой маникюрной пилочкой. Выхожу из магазина и следую дальше.
Аптека. У входа обычная вывеска.
Городское аптечное управление АПТЕКА 1
31 работает с 9 до 20 часов.
Выходной — воскресенье
А повыше, над входом, сквозь тонкий слой краски проступают крупные буквы:
АПТЕКА ПРОФ. ДРЕЕРЪ И СЫНОВЬЯ
Останавливаюсь. Смотрю на буквы. Выжидаю. Проходит несколько минут. Буквы не становятся ярче, увы, не становятся ярче. Проходит еще минут десять — буквы все те же. И я иду дальше.
Огромный дом с бесчисленными дворами. Все они чистые, опрятные, тщательно асфальтированные и пустые. Людей нигде не видно. Полутемными туннелями проездов перехожу из одного двора в другой. Они не кончаются. Их несметное количество. Я попал в лабиринт. Мне не выбраться из него, не выбраться! В следующем дворе меня поджидает чудовище с головой быка! Оно сожрет меня! Я обречен! Надо было захватить с собой катушку ниток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Это действительно очень странно, — удивляется стоящий рядом. — Всем ведь известно, что каждую пятницу с двенадцати ноль-ноль до двенадцати двадцати Павел собственноручно кормит собак. Он делает это много лет со свойственной ему аккуратностью.
Самодержец между тем распрямляется, делает несколько шагов назад, поправляет рукою шляпу и снова задирает подбородок. Растроганные собаки бросаются его благодарить. Они прыгают коронованной особе на грудь, кладут ей на плечи лапы, тянутся к лицу, дабы его лизнуть.
— Трогательное зрелище! — произносит стоящий рядом. — Как они его любят!
— Да, весьма трогательное, — соглашаюсь я.
Павел поворачивается к собакам спиной. Павел покидает собак. Павел взбегает по лестнице и исчезает. Толпа начинает расходиться. Я гляжу на свои часы — сейчас двенадцать часов двадцать одна минута.
Двигаюсь по Мойке вдоль Михайловского сада. Из-за деревьев торчат главы той самой, причудливой, церкви. На этом месте убили еще одного императора. Он тоже был недальновидным. Частенько, однако, царствовавшие особы лишались жизни насильственным путем! Опасное это дело — быть властителем: повелевать, издавать законы, затевать войны, казнить и миловать, кого-то притеснять, к кому-то благоволить, заботиться о народе и улыбаться ликующей толпе. Мудреное это дело, хотя и заманчивое. Тут надо быть начеку, надо держать ухо востро, тут нельзя считать ворон и распускать слюни. Чуть зазевался — и пиши пропало. Хорошо, если воздвигнут церковь на месте убиения. Хорошо, если потом эту церковь не снесут, а превратят в склад для театральных декораций.
Иду дальше. По обыкновению своему, разглядываю попадающиеся на пути дома. Они мне рассказывают о своей судьбе, они со мною откровенны.
Вот этот, розовый, четырехэтажный, построили в конце восемнадцатого века — тогда он был трехэтажный. В начале девятнадцатого его надстроили и частично изменили фасад — окна сделали побольше. А в конце девятнадцатого к фасаду пристроили крыльцо в ренессансном духе. В начале же двадцатого был переделан весь карниз в соответствии с увлечениями тех лет. В сороковых годах дом сгорел и его восстановили, но, как водится, не полностью — кое-что исчезло безвозвратно. И уже совсем недавно на фасаде отвалился большой кусок штукатурки. Штукатурка, быть может, на кого-то упала, кого-то, быть может, увезли в больницу или в крематорий. Так и стоит этот дом обезображенным, поджидая ремонта.
А этот был сооружен лет восемьдесят тому назад, когда Ксюша была еще жива. И она, возможно, видела, как его строили, а после, проезжая мимо в своей коляске, разглядывала его и думала: "Какой чудесный дом! И как скоро он построен! Совсем недавно его еще не было!" И с тех самых Ксюшиных времен ни разу его не перестраивали, не надстраивали, не расширяли. Война его не тронула. Никогда он не горел, и нет в нем трещин от неравномерной осадки. Фасад выглядит почти безукоризненно: все лепные украшения целы, все балконные решетки сохранились, все кронштейны под карнизом тоже в сохранности, а зеленый майоликовый фриз кажется совсем новеньким. Этому дому можно позавидовать. Он устоял, выжил и ухитрился за восемьдесят лет почти не измениться. Время было к нему благосклонно? Или оно прозевало его? Или некая таинственная сила защищает его от времени? Узнать бы, какая? Нет, нет, никакая сила не защитит от времени! Просто дом счастливчик и все.
По другому берегу Мойки чуть впереди меня идет женщина. Стройна и, видимо, молода. Длинное черное пальто в талию. Маленький стоячий воротник из коричневого меха — вроде бы из соболя. Из такого же меха манжеты, таким же мехом оторочен подол, из него же и маленькая шапочка на пышных темно-русых волосах… Сердце мое [cedilla]кает. Да полно! Сколько таких стройных с темно-русыми волосами в гигантском городе! Скольно таких черных пальто с соболиным мехом! Сколько таких собольих «таблеток»! Шкурки соболя продаются в меховом отделе любого универмага. Они, конечно, недешевы, но не так уж и дороги — вполне доступны для средней покупательницы, которая замужем, у которой муж прилично зарабатывает и умеренно пьет. А если к тому же она и сама имеет денежную профессию, а если к тому же она бережлива и знает счет деньгам, не швыряет их на ветер… Но почему же я прибавляю шаг? Глупость! Ребячество! Сумасбродство! Отныне в каждой привлекательной женщине я буду видеть ее! Она будет мерещиться мне на каждом шагу! Не будет мне от нее покоя!
Женщина тоже идет быстрее. Что это она вдруг заторопилась? Идет, наклонив голову и будто бы отвернув от меня лицо. Вот мост. Перехожу на другой берег, теряю на этом время и отстаю. Незнакомка в соболях уже далеко впереди. Еще прибавляю шаг, почти бегу. Догоняю. Запыхавшись, иду за ней на расстоянии нескольких метров. Предо мною любимый Ксюшин затылок, любимые Ксюшины волосы. Из-под волос выглядывают мучительно знакомые, множество раз целованные, нежные мочки ушей. Сережек, правда, нет. Не надела почему-то сережки. И плечи покатые — Ксюшины, и локти острые Ксюшины, и бедра неширокие, девичьи — тоже Ксюшины! Остается подбежать, взять за локоть… Нет, лучше подождать, пусть лучше так, пока только так. Вдруг все же ошибка? Конечно, конечно, ошибка, совпадение, недоразумение! Не может этого быть, не может! Нет, лучше идти сзади и воображать, что это и впрямь она, и любоваться ее затылком, и замирать от изумления, и быть счастливым хотя бы в эти минуты, эти короткие минуты здесь, на набережной Мойки в этот серый, безветренный, теплый, притихший ноябрьский день! Нет, лучше так!
Женщина идет не оглядываясь, не поворачивая головы. Руки спрятаны в муфту. Локти прижаты к бокам. Из-под края пальто по очереди показываются каблучки ее черных туфель: левый, правый, левый, снова правый. Каблучки стучат по граниту тротуара. Вот она слегка замедляет шаг и обходит оставленную собакой коричневую кучку. Вот снова идет быстрее. Она, несомненно, заметила меня. Она, разумеется, чувствует меня у себя за спиной. Но идет спокойно и упорно не оборачивается. Видимо, ее не тревожит, что я ее преследую, видимо, ей это даже нравится, видимо, она не намерена прерывать нашу совместную прогулку по набережной. Но сколько же может длиться эта сладкая мука? Сию минуту догоню, дотронусь до нее, и тогда она оглянется!
Женщина сворачивает в переулок и скрывается за углом. Поспешно поворачиваю следом за ней. Ищу ее глазами, но ее нет.
Где же она? Куда она делась?
Замечаю крошечный бакалейный магазинчик в подвальном этаже — его вывеска у самого асфальта. Подбегаю. Подошвы мои шлепают по ступеням. Дверь на тугой пружине с грохотом захлопывается за мною. Магазин почти пуст. В его глубине спиною ко мне стоит моя незнакомка и разглядывает какие-то пакеты на полке. Тихонько проскальзываю мимо кассирши (магазин самообслуживания). Не торопясь, делая заинтересованный вид и исподтишка поглядывая на свою жертву, иду вдоль полок и стоящих на полу пластмассовых ящиков с не слишком разнообразной бакалеей.
Незнакомка подходит к кассирше, показывает ей какой-то небольшой пакетик, вынимает из муфты деньги, расплачивается. И опять лица ее не видно, черт побери! И опять она исчезает!
Хватаю с полки плитку шоколада, пробегаю мимо кассирши, на ходу швыряю ей трешку, выскакиваю на улицу. У ближайшей подворотни мелькнуло что-то черное с коричневым. Кидаюсь туда. Оказываюсь в длинном, совершенно пустом, очень чистом и каком-то совсем нежилом дворе. В дальнем его углу виднеется арка проезда. В ней — силуэт тонкой женской фигуры. Бегу к арке, но фигуры уже нет. Выбегаю из-под арки. Предо мною второй двор. Он грязен. Он завален старыми почерневшими досками, заставлен ржавыми железными бочками, засыпан мусором, который вывалился из опрокинутого мусорного бака.
Пробираясь между бочками, моя беглянка торопится к следующему проезду и пропадает в нем. Взмокший от быстрой ходьбы, недоумения, надежды и нетерпения, врываюсь в следующий двор. Он широкий, светлый. Посередине его — скверик. Кустики. Тонкие, недавно посаженные деревца. Голубые (голубые!) недавно покрашенные скамейки. Дети, похожие на гномов, возятся в песке. Но где же она? Где?
На противоположной стороне двора в стене зияет отверстие. Это не проезд, а скорее проход, полутемный неширокий коридор. В конце коридора тусклый свет. Вхожу в коридор, иду по нему. Вот он кончается. Предо мною кирпичный, совершенно глухой, без единого окошка брандмауэр. Он уходит куда-то вверх. По бокам такие же глухие стены. Подымаю голову и вижу узкий бесцветный прямоугольник пасмурного неба. Откуда-то издалека доносится уличный шум. В углу двора-колодца стоит старая, рыжая от ржавчины железная кровать с шарами на спинках и со вспоротым грязным матрацем. Из чрева матраца торчат пружины. Рядом у стены стоит картина в перекосившейся самодельной раме. Она написана маслом. Краска кое-где отвалилась. Изображены репинские запорожцы. Издевка? Хулиганство? Нет, конечно. Просто донельзя неумелая копия. Но запорожцев все же можно узнать. И они все же хохочут, им все же весело. Под кроватью стоит эмалированный чайник с погнутым горлышком и без крышки. Тут же лежит продавленный резиновый детский мячик. На стене большие черные кривые буквы: ЗДЕСЬ Я ЦЕЛОВАЛСЯ С ЛЮДКОЙ. У кровати, по-прежнему спиной ко мне, стоит женщина в длинном пальто с собольим мехом. Подхожу к ней, беру ее за плечи и поворачиваю. Она спокойно глядит на меня, не вынимая рук из собольей муфты.
Возвращаюсь на улицу. Иду дальше.
Мимо проезжает троллейбус. Из его полуоткрытой двери торчит человек. Ему очень неудобно. Он еле держится, судорожно вцепившисъ в поручень одной рукой. В другой руке — небольшой портативный магнитофон. Человек может упасть и разбиться или угодить под заднее колесо троллейбуса. Человеку угрожает смертельная опасность, он рискует жизнью. Наверное, он страшно торопится, наверное, он не может опоздать, наверное, его опоздание равносильно гибели, равносильно полнейшему жизненному краху. Решается его судьба — все повисло на волоске. И сам человек повис в двери троллейбуса. Сочувственно провожаю взглядом его спину в светло-сером пальто и его изящный, блестящий, кажется, японский магнитофон.
Два огромных, плечистых, мускулистых атланта, скорчившись от напряжения, держат на плечах тяжеленный, толстый, высокий — на четыре этажа эркер. Судя по выражению их лиц, держат они его давно. Они чертовски устали, они теряют последние силы. И никто не хочет им помочь, никто не собирается их сменить. А если они плюнут и уйдут, эркер тут же рухнет и увлечет за собой дом, который тоже рухнет, увлекая за собой соседние дома. Словом, если атланты не выдержат, случится ужасающая катастрофа. Но никто, никто не желает им помочь. И я — тоже. Постояв около них, иду дальше. Дойдя до перекрестка, оглядываюсь: дом еще стоит, атланты не уходят. Кто оценит их подвиг?
Сквер. На одной из скамеек парочка. Сидят рядышком. Он пытается поцеловать ее в губы, но она стесняется, она отворачивает голову, и ему приходится целовать ее в щеку. А ей, конечно, тоже хочется, чтобы он поцеловал ее в губы, но она скромная, стыдливая, хорошо воспитанная девушка, и ей приходится подставлять ему щеку. Он упорствует, берет ее за подбородок и пытается повернуть к себе ее лицо. А она сопротивляется, она отталкивает его руку, она отклоняет голову, но при этом не отодвигается от него, не отстраняется. Он, видимо обидевшись, убирает руку, оставляет ее в покое и сидит, глядя в сторону. Она, видимо испугавшись, заглядывает ему в глаза и что-то ему говорит. Тут он снова поворачивается к ней, хватает ее голову обеими руками и впивается ртом в ее губы. Она уже не сопротивляется.
С витрины кинотеатра на меня смотрит самодовольный красавчик с прилизанными, прилипшими к черепу волосами и с пижонской трубкой в углу рта. Он похож на Одинцова. Если бы Одинцов вышел в отставку и сбрил свои гвардейские усы, он вполне сошел бы за киноактера в амплуа супермена и счастливого любовника. Но подполковник Одинцов никогда не подаст в отставку, во всяком случае по доброй воле, и ни за что на свете не сбреет свои роскошные усы, разве что на пари. Нет, даже на пари он не лишится усов! Но что ждет его теперь, после гибели Ксении, что с ним теперь станет? И быть может, он не случайно, а нарочно тогда промазал? Быть может, он только припугнуть меня хотел? А я разозлился и прострелил ему колено. И ведь я действительно оскорбил его офицерскую честь, стал виновником его несчастья.
Детская коляска у входа в магазин. В коляске возлежит щекастый, румяный, тепло укутанный младенец. У него скорбное выражение лица. Кажется, он недоволен тем, что появился на свет. Кажется, бытие ему не по душе и земной мир ему не по вкусу. Привередливый младенец. Все живут с удовольствием, все радуются жизни, все цепляются за жизнь изо всех сил, а ему, видите ли, не нравится! Только что родился и уже во всем разочарован, и уже мрачен, и все ему не так. Я ему подмигиваю, и вдруг он начинает улыбаться, и смотрит на меня приветливо, и шевелится под своими бесчисленными одеждами, и вроде бы хочет мне что-то сказать, да не может — он еще очень мал, очень.
Человек валяется под машиной. Ноги его торчат наружу. Стою и смотрю на эти ноги. Они неподвижны. Может быть, человек мертв? Может быть, его переехала машина? Переехала и встала над ним, распростершимся на асфальте, раздавленным, расплющенным, изуродованным, а все думают, что он сам улегся по какой-то надобности. Стою и боюсь нагнуться. Собравшись с духом, все же нагибаюсь и заглядываю под брюхо машины. Слава богу, человек жив! Он отвинчивает ключом какую-то гайку. У него очень сердитое лицо. Он недоволен машиной, потому что она испортилась.
Магазин грампластинок. В отделе эстрадной музыки толпится народ. Ксюшин жанр процветает. Его популярность разрослась неимоверно и растет далее. Сотни, тысячи, десятки тысяч певцов и певиц, притоптывая, приплясывая, подпрыгивая, извиваясь всем телом, бегая по эстраде и даже делая акробатические прыжки с микрофоном в руках (бедная Ксюша, тебе приходилось петь без микрофона), выпевают, или выговаривают, или вышептывают, или выкрикивают разнообразные, а точнее — весьма однообразные и вполне доходчивые по содержанию куплеты. Частенько они пляшут не в одиночку, а группами по пять, шесть и более человек. Пляшут и вопят, и стонут, и рычат, и визжат, и завывают, и при этом лихо играют на всевозможных музыкальных инструментах (о, как сдержанно, почти застенчиво держалась ты, Ксюша, перед публикой!). А как они одеты! Их наряды фантастичны и не поддаются описанию (о, как благородно и, в сущности, просто одевалась ты, Ксюша!). А их поклонники в гигантских многотысячных залах (такие залы тебе, Ксюша, и не снились!) тоже вопят, стонут и при этом безжалостно ломают мебель (представь себе, Ксюша, это модно и поныне). Ах, Ксюша, милая Ксюша! Зачем сбивал я тебя с толку, зачем морочил тебе голову, зачем уговаривал бросить эстраду? Кто ходит сейчас в оперу? Разве что иностранцы, которые упиваются русской экзотикой в "Борисе Годунове" и "Граде Китеже". У тебя был дар предвидения, ты, наверное, чувствовала, как будут развиваться события. И ведь с тебя-то все и началось. Ты была первой богиней на Олимпе неотразимого "легкого жанра". Все эти худосочные, бледнолицые интеллигенты, все эти нудные эстеты, все эти надменные снобы, называвшие твое искусство вульгарным, были смехотворно недальновидны. Ты открывала новую эпоху мировой цивилизации — эпоху массовой культуры. О, как незаслуженно ты забыта! В отделе симфонической и оперной музыки совсем пусто. Очень юная, очень хорошенькая и очень ухоженная продавщица, скучая, подчищает густо-красные длинные ноготки маленькой маникюрной пилочкой. Выхожу из магазина и следую дальше.
Аптека. У входа обычная вывеска.
Городское аптечное управление АПТЕКА 1
31 работает с 9 до 20 часов.
Выходной — воскресенье
А повыше, над входом, сквозь тонкий слой краски проступают крупные буквы:
АПТЕКА ПРОФ. ДРЕЕРЪ И СЫНОВЬЯ
Останавливаюсь. Смотрю на буквы. Выжидаю. Проходит несколько минут. Буквы не становятся ярче, увы, не становятся ярче. Проходит еще минут десять — буквы все те же. И я иду дальше.
Огромный дом с бесчисленными дворами. Все они чистые, опрятные, тщательно асфальтированные и пустые. Людей нигде не видно. Полутемными туннелями проездов перехожу из одного двора в другой. Они не кончаются. Их несметное количество. Я попал в лабиринт. Мне не выбраться из него, не выбраться! В следующем дворе меня поджидает чудовище с головой быка! Оно сожрет меня! Я обречен! Надо было захватить с собой катушку ниток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39