- Судя по всему, киллеры у нас относятся к высокооплачиваемой категории трудящихся.
Павел только рассмеялся, ничего не ответив.
Он постелил мне в большой комнате на диване и, пожелав спокойной ночи, исчез. Я разделся и лег, но сна не было ни в одном глазу. От случившегося внутри до сих пор все тряслось и звенело, а в голове шумело, будто душ в медвытрезвителе. Лупил глаза в белеющий потолок и пытался понять - чем продиктован поступок Одинокова. Человеколюбием? Киллер - гуманист! Неплохо звучит, да? Обхохочешься. Тогда, что же? А может быть у него свои счеты со всей этой кодлой. Не зря же он говорил о своем втором рождении. По всему, парню здорово досталось в первой жизни, так здорово, что он решил предьявить счет всему миру, записавшись в киллеры. А что если?... От этой мысли я даже подскочил. Что если он и есть тот, кто мне нужен таинственный оператор гребанной встречи двух гребанных олигархов?! Чем дольше я над этим думал, тем больше укреплялся во мнении, что прав. Уснул я, когда в окно заглянуло солнце. Я сказал: "Привет тебе, солнце!", - и вырубился.
Разбудил меня Одиноков.
- Доброго здравия, Дмитрий Константинович! - громко он меня приветствовал. - Как поспалось?
- Спасибо! Хреново. Несознательный ты, Паша, человек. Сам встал ни свет - ни заря и другим спать не даешь.
- Обстоятельства, Дмитрий Константинович, вынуждают. Во-первых, вас вызывает шеф. Во-вторых, уже половина двенадцатого.
- Сосновский что ли?
- Сосновский - босс. Варданян.
- Слушай, Паша, кончай ты это безобразие, честное слово.
- Какое безобразие?! - очень он удивился.
- Выкать, возвеличивать. А то я к тебе со всей душой: "Паша - друг!", а ты вроде как дистанцию держишь: "Дмитрий Константинович".
- Обещаю исправиться. Умывайся. Я уже приготовил завтрак.
С большим трудом встал и поплелся в ванную. Стоило лишь взглянуть на себя в зеркало, едва не прослезился от обиды и унижения. Я походил на постоянного да, к тому же, буйного пациента психушки. Рожа опухшая, синюшняя, волосы всклокочены, глаза горят алчным, неутоленным огнем.
"Эка провернула бедолагу эта самая штука с таким симпатиным названием - жизнь!" - подумал о себе, как о ком-то совершенно постороннем.
В половине второго я уже стоял перед Варданяном, как молодой курсант перед генеральской вдовой, улыбался глупо и самозабвенно. С сегодняшнего дна я зачислен к нему на службу, а потому надо с первых шагов наводить мосты. Время их развода кончилось для меня этой ночью. Каково сказано! Силен бродяга!
- Позлравляю, Дмитрий Константинович, с блестяще выполненным заданием! - торжественно провозгласил Варданян, выходя из-за стола и крепко пожимая мне руку.
- Счастлив служить нашему "святому" братству ныне и пристно, и вовеки веков! - ответил я не менее торжественно и смахнул воображаемую слезу, выкатившуюся по такому случаю.
Но дядя Алик отчего-то не поверил в мою искренность, печально покачал головой и укоризненно сказаол:
- Ну, зачем вы так, Дмитрий Константинович?! Только все испортили.
- Все испортить невозможно, Алик Иванович. Всегда что-нибудь да останется, что-то по-настоящему значительное, доброе, светлое. Неужто у вас уже все в прошлом. В таком случае, позвольте посочувствовать.
Но отставному генералу госбезопасности эти слова ещё больше не понравились. Лицо медленно налилось красной спелостью, глаза стали колючими и злобными, как у хорька. Набычился, насупился, нахохлился, как мышь на крупу, только мышь сильно разжиревшая на хороших харчах. Вот, блин, что не скажу, все ему не нравится, все не так. Заколебал! А хо-хо не хо-хэ, дядя? Столько лет на свете прожил, а остался наивным, как Чебурашка. Чтобы Дима Беркутов тебе задницу, старый хрен, лизал, танец маленьких дураков перед тобой вытанцовывал? Не дождешься. Мне ведь доподлинно известно какие "нежные" чувства ты ко мне испытываешь, как богославлял на мученическую смерть. Но я туда не тороплюсь и, как человек по натуре добрый и где-то по большому счету вежливый, уступлю тебе свою очередь.
Варданян сел за стол, сделал ну совсем зверское лицо, словно снимался на стенд: "Их разыскивает милиция", хмуро и раздражено проговорил:
- Что у вас за манера такая - все превращать в балаган?
- Превращать жизнь в балаган, а страну в общую "Палату N 6" - это по вашей части, дядя. Я же хочу дать вам понять, что в отношении меня вы сильно заблуждаетесь. Определенно. А то, что я вынужден на вас ишачить ровным счетом ничего не значит. Делаю я это в целях безопасности своей семьи. Однако, отношения своего к вашей банде не изменил и в ближайшее время менять не собираюсь.
- Ну-ну, - криво усмехнулся дядя Алик. - Только, как мне помнится, вы это уже говорили.
- И буду говорить при каждом удобном случае, до тех пор, пока у вас не проснется совесть, не осознаете всю гнусность вашей теперешней жизни, не раскаятесь и не попросите у людей прощения.
- А ну прекратить! - заорал благим матом Варданян и грохнул об стол кулаком. - Черт знает что такое!
То, что я вывел-таки из себя этого старого мерина доставило моей усталой сущности массу положительных эмоций, взбодрило. Значит, не потерял ещё форму. Однако, хватит экспериментов на выживаемость. Зачем травить быка флагом бывшей империи. Нам ещё с ним предстоит какое-то время пройти по жизни рука об руку, хотя и разными дорогами.
Я сделал покаянное лицо, нарисовал виноватую улыбку.
- Уж и пошутить нельзя.
- Шутить будете дома с женой, молодой человек! - строго сказал дядя Алик, глядя на меня, будто питон на несчастного грызуна, - властно и немигающе. - Если, конечно, такая встреча состоится. Но у меня складывается впечатление, что вы никак этого не хотите.
- Как сказал бы один из моих бывших клеентов - "хоп, понял, начальник". Приказывайте! Готов выполнить любое, даже самое дебильное задание командования.
Генерал покачал своей "милой" головкой пятилетнего бугая, надолго замолчал, очевидно размышлял, как отнестись к моей очередной выходке. Похоже, моя готовность номер один ему понравилась.
- С вами положительно не соскучишься, - с улыбкой проговорил он.
- И не надо. Скука сокращает жизнь. Улыбка и хорошее настроение продлевают. Выбирайте. Или вы загнетесь через пару, от силы через пять лет, или будете удивлять окружающих своей живучестью и способностью к воспроизводству.
- Вы не оставили мне выбора, Дмитрий Константинович, - рассмеялся дядя Алик. И даже позволил себе пошутить: - Однако, как говориться, - ближе к телу. У меня к вас есть одна деликатная просьба.
- Деликатная - это какая? Это не когда по мордам? Нет?
- Это, когда деликатная, - уже совсем серьезно сказал Варданян. - И прекратите, Дмитрий Константинович, хотя бы на время ваньку валять.
- Хорошо, - тут же согласился я. - А кого прикажите? Вашего босса? Так он и так весь настолько вывален, что ни одного живого места нет - сплошное дерьмо.
Неожиданно для меня, но больше - для себя самого, Варданян громко и весело рассмеялся. Смеялся долго. Делал попытки, но все никак не мог остановиться. Лицо покраснело от натуги, глаза слезились. Этот его смех показал, что он ненавидит своего босса нисколько не меньше чем я. Просто, волею обстоятельств он вынужден верно и предано ему служить, ибо отставка таких, как он, всегда заканчивается весьма плачевно. Определенно.
Наконец, устав смеяться, он достал носовой платок, вытер слезы и смущенно, даже, как мне показалось, испуганно проговорил:
- Извините! Это, очевидно, что-то нервное.
- В ваши годы немудрено, - посочувствовал я.
- Так о чем это мы? - спросил Варданян, потеряв нить разговора.
- Как мне помнится, вы приготовили для меня какой-то деликатес, напомнил я.
- Ах, да. У меня к вам есть предложение... Вы, как мне помнится, хотели мне помочь в поиске человека, сделавшего запись беседы Сосновского и Лебедева.
- Это когда ещё было. С тех пор обстоятельства резко изменились не в вашу пользу.
- Не будем вдаваться в подробности в чью пользу они изменились, съехидничал дядя Алик. - Я попросил бы вас этим заняться и помочь нам его найти. Вы человек здесь новый, наблюдательный, быстро сходитесь с людьми, да к тому же опытный оперативник. Думаю, что вам удастся это сделать. Обещаю хорошо заплатить и, если будете настаивать, ходайствовать о вашем освобождении.
"Я его уже нашел", - подмывало меня сказать, но вместо этого сказал:
- Ну, насчет освобождения вы малость загнули. Это не в вашей компетенции. Не для того меня траспортировали через всю Россию и проводили надо мной эксперементы, как над бедным кроликом, чтобы отпускать. А вот деньги... Деньги моей семье, лишенной по вашей милости кормильца, сейчас очень бы пригодились. И потом, у меня нет иной альтернативы, как согласиться. Как говорят в народе, - не мытьем, так катаньем, но вы своего добьетесь. Знаю по личному опыту.
- Вот и хорошо. Будем считать, что мы договорились. - Варданян выдвинул ящик стола, достал из него связку ключей, протянул мне. - А это небольшой аванс - ключи от вашей квартиры. Кстати, она находится в том же доме, что и квартира Одинокова.
Я поразился их возможностям. Неужели они каждому боевику отваливают по квартире? Нет, наверное, лишь особо одаренным, с кем они связывают определенные надежды. При желании я бы смог сделать у них неплохую карьеру. Но дохлый номер, господа мокрушники! Не на того нарвались. Дима Беркутов всю свою сознательную жизнь давил вас, отморозков, и будет давить. Это я вам обещаю и где-то по большому счету гарантирую. Определенно.
Глава третья. Калюжный. Новые неприятности.
Шли четвертые сутки моего пребывания в "колонии истинно свободных граждан", как именовал нас Профессор, когда вернулись из своего свадебного путешествия молодожены. Молодой супруг, хилый невазрачный парень с длинными, что у горилы руками, подошел ко мне, протянул руку,
- Гена Хрящ.
- Иван. А почему Хрящ? - пожал я его руку.
- Шут его знает. Кликуху мне на зоне дали. Наверное потому, что у меня вместо костей хрящи.
- Как это? - не понял я.
- А так это. - Геннадий вдруг буквально переломился в поясе, просунул голову между ног, весело мне подмигнул.
- Видал?
- Да, впечатляет, - согласился я.
Его супруга, крепкая разбитная девица неопределенного возраста (как потом выяснилось, ей было всего девятнадцать лет) с красивым, слегка припухлым порочным лицом, обошла вокруг меня, проговорила:
- А ты ещё ничего, Ваня. Крепенький. - Неожиданно ухватила за промежность. - Ого! Подходяще.
От подобной наглости я настолько растерялся, что не нашелся, что ей ответить. Почувствовал, что краснею. Чем вызвал взрыв смеха колонистов.
Люба, так звали девицу, напропалую изменяла мужу со всеми колонистами. Один лишь Профессор не пользовался её услугами. Геннадий к её изменам относился совершенно равнодушно. Впервые я обнаружил это вскоре после знакомства. Все мы сидели за столом и играли в шестьдесят шесть, когда я с удивлением увидел, как в углу Люба с Несуном занимаются любовью. Геннадий время от времени кидал в их сторону насмешливые взгляды и покачивал головой.
- Ты что же, не ревнуешь ее? - спросил я удивленно.
- А чего, пусть, - равнодушно ответил он. - Профессор говорит, что ревность самое недостойное чувство, оно оскорбляет и унижает человека, отнимает его свободу, делает заложником частнособственнических инстинктов.
- Но ведь это непорядочно? - возразил я.
- Ты, Ваня, рассуждаешь, как член партии или профсоюза, - ответил за Геннадия Профессор. - Кто вообще может определить, что порядочно, а что нет? Партийные лидеры? Правительство? Презилент? Абсурд! Эти господа придумывают догмы для того, чтобы самим спокойнее жилось. Люба наслаждается жизнью и дарит наслаждение другим. Разве это ни есть высший смысл бытия? Разве можно запретить человеку наслаждаться жизнью? Это не только не гуманно, но и бесчеловечно.
И я сдался. Спорить с Безверхим было бесполезно. Логика его была безупречной.
Я теперь каждый день с самого утра до вечера дежурил у офиса Сосновского, досконально изучил режим его работы, знал в лицо каждого его телохранителя. Обычно его охраняло семь человек. Двое ехали с ним в машине, остальные - в машине сопровождения. Охранники Ссосновского по-прежнему меня не замечали. И это меня вполне устраивало. И вообще, я отметил, что люди стараются не замечать бомжей. Как однажды сказал один из моих подследственных: "Нет человека - нет проблемы". Вот потому, очевидно, для большинства моих соотечественников бомжей вовсе не существовало. Так им было спокойнее жить, комфортнее.
О взрыве в метро я узнал из информационной программы по телевизору, висевшему в зале ожидания вокзала, и сразу понял откуда, как говорится, растут ноги. Этому пауку недостаточно оказалось пролитой крови, потребовалась свежая. Что он ещё придумает. Это ещё более укрепило в правильности принятого мной решения.
То ли я слишком перенервничал, переживая случившееся в метро, то ли подхватил где вирус или простудился, но только к вечеру я почувствовал недомонгание. Все тело ломило и покрылось испариной, голова была тяжелой, подташнивало. Зашел в аптеку, купил антигриппин и тут же выпил с дюжину мелких, будто рисовые зерна, таблеток. Болеть мне было никак нельзя. В буфете вокзала купил два стакана горячего чая и пару бутербродов с колбасой. Поужинал. Вернулся в свое временное жилище. Кроме Любы в комнате никого не было. Она была в одной комбинации, которую она носила только дома и снимала и бережно укладывала, выходя на улицу. Люба мне игриво намекнула, что пора бы нам "познакомиться" поближе. Но я, сославшись на недомогание, лег и вскоре уснул. Когда открыл глаза, то явственно расслышал приглушенный возбужденный голос Прживальского:
- Бля буду, Профессор, я сам видел собственными глазами. Вот такая вот пачка.
- А тебе не показалось с перепоя? - с сомнением спросил Безверхий.
- Да ты чё? Я что совсем уже что ли. Вот такая пачка сторублевок!
- Интересная ситуация вытанцовывается, - проговорил Блок. - Что же он тогда, сучара, бичует с такими-то бабками?
- Может быть подсадной? - высказал предположение Несун.
На что Прфессор негромко рассмеялся и сказал.
- У тебя, Толя, явственно просматривается мания величия. Если так дальше пойдет, то ты плохо кончишь. Кому мы с тобой, дорогой, нужны? Общество и валсть давно махнули на нас рукой и отвернулись. Может быть он писатель? Пишет роман из жизни бомжей?
- Не исключено, - согласился с ним поэт. - Сейчас многие бабки этим зарабатывают. Но только это непатриотично - иметь такие бабки и не поделиться с бедствующими соотечественниками.
- Точняк, - соглапсился Прживальский.
- Ты предлагаешь их экспроприировать? - уточнил Профессор.
- Не только предлагаю, но и настаиваю, - ответил Блок.
- Точняк, - вновь подтвердил правильность слов поэта Прживалский и возбужденно рассмеялся.
С самого начала их разговора я понял, что речь идет обо мне и лихорадочно думал, как мне быть, как выйти из этой очень непростой для меня ситации. Надо попробовать отсюда выбраться. Я заворочался, закашлял, давая понять, что проснулся. Голоса тут же смолкли. Я медленно встал и, по-стариковски притаскивая ноги, поплелся к выходу. Но путь мне преградил Несун. А Профессор, растягивая слова, ласково проговорил:
- Ты куда это, Ваня, на ночь глядя?
- Нехорошо что-то мне, знобит. Вот, хочу таблеток, - пояснил я.
- Ах ты гад! - возмутился Прживаальский, подбегая ко мне. - Мы тебя! А ты врать! Братанам врать! - И он ударил кулаком мне в лицо.
Я упал. Все колонисты, кроме Профессора, набросились на меня и принялись пинать. Безверхий, наблюдая за моим избиением, время от времени предупреждал:
- Смотрите, не убейте. А то потом хлопот не оберешься.
Вскоре я потерял сознание.
Очнулся от озноба. У меня в буквальном смысле зуб на зуб не попадал. Было темно, сыро, прохладно, резко пахло креозотом. Я сел, огляделся и понял, что нахожусь на железнодорожных путях, в каком-то тупике метрах в двухстах от вокзала. Рядом возвышались штабеля новых шпал - отсюда и запах креозота. Бумажника не было. Хорошо еще, что документы паспорт и служебное удостоверение оставили. Но документы мне мало что давали. Что же делать? Как мне теперь быть?
"Свободные люди! Граждане мира!" - горько подумал. - Такие же демагоги как все. Прикрывают свое скотство красивыми, дешевыми фразами. А как увидели деньги, почувствовали, что их можно безнаказанно забрать, все разом забыли,
Я попытался встать, но с первого раза у меня ничего не получилось, Чувствовал я себя, мало сказать, плохо. Тело настолько саднило, будто по мне прошелся дорожный каток, не оставив ни одного живого места, кружилась голова, тошнило. К тому же, набирала силу, родившаяся в моем теле болезнь. Как же мне быть теперь? В таком состоянии я даже пистолет не смогу удержать в руках, не говоря о всем другом.
И я заплакал. Плакал долго, громко с всхлипами и причитаниями: "Га-ад-ы!... Сво-о-олочи-и!... Бу-у-удьте вы про-о-окляты-ы подонки-и-и!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32