А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

В левом ближнем углу стоял небольшой контейнер, имитирующий стол, вокруг него - четыре пустых ящика. На правой стороне пол застлан каким-то тряпьем. На нем спали два бомжа.
- Подъем! - прокричал Безверхий.
С пола вскочили двое парней лет двадцати пяти чем-то очень похожие друг на друга - оба худые, длинные с грязными небритыми лицами, ошалело глядели на нас.
- А? Что? Менты, да?! - благим матом заорал один из них и ринулся к двери.
- Успкойся, Несун, ложная тревога, - остановил его Безверхий, громко смеясь.
- Ну и шутки у тебя, Профессор, - неодобрительно проворчал тот. - Так и обделаться можно.
- Страшно боиться милиции, - пояснил мне Безверхий. - И главное непонятно почему. Это где-то на геном уровне. Кто-то из его предков явно не дружил с милицией. Разреши, Ваня, тебе его представить: Анатолий Ковтун по прозвищу Несун. История его сравнительно короткой жизни проста, банальна, но поучительна. Пять лет назад он сильно поколотил неверную жену, за что получил два года лишения свободы. Отмотав положенный срок, решил не возвращаться к предавшей его супруги и стал бичевать, о чем ни разу не пожалел. Толя, я все правильно излагаю?
Ковтун осклабился, почесал затылок, хмыкнул, покачал головой. затем проговорил:
- Ну ты, Профессор, даешь! Чешешь прям как этот... как его... Анатолий обратился за помощью к своему товарищу: - Жора, ты помнишь говорил?
- Цицерон, дубина, - откликнулся тот.
- Ага, он, - кивнул Ковтун.
- Свое странное прозвище он получил потому, что каждый день "несет" до десятка яиц.
- Как это? - не понял я.
- Объясняю. Толя с детства усвоил, что воровать нехорошо и стыдно. Но однажды, когда он был сильно голоден, в его умной и предприимчивой голове родилась идея, что если украсть одно яйцо, то никто не сочтет это кражей. За это даже не поколотят. И стал воровать по одному яйцу. За день ему удается украсть до десятка яйиц. Поначалу хотели его назвать "Несушкой". Но это прозвище показалось ему сильно обидным, и он активно запротестовал. Так он стал Несуном. - Безверхий повернулся к Жоре: - Блок, тебя представить, или ты сам это сделаешь?
- Валяй, - вяло откликнулся тот. - У тебя это клево получается.
- И, наконец, последний из присутствующих здесь колонистов - Коротаев Георгий по прозвищу Блок, бывший студент Литературного института факультета поэзии. Так же как его знаменитый предшественник любит писать стихи о прекрасной незнакомке. Считает, что поэты умерли вместе с серебрянным веком. Жора, может быть ты на что-нибудь почитаешь из последнего.
Тот не стал долго себя уговаривать, выпрямился, выбросил правую руку вперед и громко с надрывом, как делают большинство поэтов, стал дикламировать:
- Ты стояла на паперти высокая, стройная, вся в голубом,
Как голубая мечта моей юности.
Прикрывая свое прекрасное лицо рукой от ослепительного солнца.
Ты смотрела на меня томно, призывно и властно одновременно.
И в моей душе поднялась душная волна любви и обожания.
Но это было лишь плодом моего воображения.
Ты легко спустилась по ступенькам высокого крыльца и, проходя мимо, равнодушно скользнула по моему лицу взглядом опытной и знающей себе цену женщины, оставив после себя легкий запах дорогих духов.
А у ворот тебя поджидал шикарный "коделлак".
И молодой мужчина с лицом Алена Делона распахнул перед тобой дверцу.
Еще мгновение, и коделлак изчез, растворился в потоке машин, унося тебя в неизвестную, но, наверное, замечательную жизнь.
А я теперь буду каждый день приходить к церкви с надеждой ещё хоть раз увидеть тебя - моя прекрасная незнакомка.
- Ну, что я говорил?! - воскликнул Безверхий. - Блок! Настоящий Блок! Тебе, Ваня, понравилось?
- Красиво, - в замешательстве проговорил я, сбитый с толку происходящим. До этого я считал, что бомжами становятся неудачники, полуграмотные, спившиеся люди, не выдержавшие ударов судьбы и опустившиеся на самое дно жизни. Но то, что среди них могут быть вот такие вот "профессора" и поэты, даже не мог предположить. Но самое удивительное было в том, что они были вполне довольны своим положением, Очень даже довольны.
- А отчего - колонист? - спросил я Безверхого.
- Что? - не понял он.
- Ты его назвал колонистом, - кивнул я на Каратаева.
- Мы все здесь колонисты, так как живем колонией. Считаем, что так легче пережить коллизии и катаклизым жизни, превратности судьбы. И не только считаем, но и доказали практикой. Я верно говорю, господа?
При слове "господа", бомжи хмыкнули, разулыбались.
- Нет базара, Профессор, - за всех ответил Прживальский.
- К сожалению, Ваня, не могу тебя познакомить с нашей супружеской парой, родившейся совсем недавно в нашей колонии. Они совершают свадебное путешествие по городам "Золотого кольца".
- Правда что ли?! - удивился я. - А кто же их зарегистрировал?
- Эх, Ваня, Ваня, темный ты человек! - укоризненно проговорил Безверхий. - Союз скрепляют чувства, а не формальности в виде бюрократической бумаги. - Он повернулся к молодым колонистам и торжественным голосом провозгласил: - А теперь разрешите вам представить нового члена нашей колонии Ивана Оксанина по прозвищу Окся. Прошу любить и жаловать. К тому же он пришел не один, а с двумя бутылками "благородного" вина, именуемого в народе "бормотухой".
При последних словах Безверхого возникло оживление. Кофтун достал из стоящей в углу большой картонной коробки пять граненных стакана и расставил их на контейнере, имитирующим стол. Я выставил бутылки, выложил беляши и огурцы. Пржевальский тут же порезал их на мелкие дольки.
- Вот с этого, Профессор, и надо было начинать, - проговорил Каратаев, возбужденно потирая руки. - А то тянул, тянул волынку. Кому оно нужно твое словоблудие. Если считаешь, что мне, то глубоко заблуждаешься.
Я отметил, что он один разговаривал со старшим колонии, как с равным, даже чуточку свысока.
Каратаев откупорил одну из бутылок и быстро разлил вино по стаканам. В каждом оказались совершенно равные объемы вина.
- Вот чему ты, Блок, научился в Литературном, так это классно разливать спиртное, - сказал Безверхий.
- Точняк! Как в аптеке, - подтвердил правильность слов старшего Прживальский.
- А там больше нечему было учиться. Сборище бездарей и недоумков, ответил поэт, беря стакан и намереваясь выпить. Но Профессор его остановил.
- Подожди, Блок. Я имею сказать тост. - Он взял стакан и, обращаясь ко мне, проговорил: - За тебя, Ваня! За то, чтобы тебе в нашей колонии жилось тепло и уютно! И чтобы здесь ты был застрахован от всех неприятностей и катаклизмов жизни.
- Спасибо, Профессор, за добрые слова! - поблагодарил я. - Доброе слово и кошке приятно. Верно?
- Без балды, - ответил Прживальский.
- Это то, чем ты, Ваня, можешь здесь пользоваться в неограниченных количествах и совершенно бесплатно, - сказал Безверхий.
Когда вино было выпито, все закурили.
- А как вы-то оказались в бомжах? - спросил я Безверхого.
- Совершенно сознательно, Ваня, - ответил он. - Как говорится, - в здравом уме и твердой памяти.
- У вас была семья?
- А как же. У меня все было, как у людей, как у среднестатистичего обывателя. Жена-стерва, все время мной недовольная. То я не натянул веревку, то не вбил гвоздь, то не починил утюг, то у меня в голове мякина вместо мозгов, то руки не оттуда растут, и тэдэ, и тэпэ. Дети-сатрапы, тянущие из меня последние жилы. Сослуживцы-сволочи, которым я был всегда чем-то обязан. Терпел я это свинство терпел и выпрягся. На меня будто просветвление нашло, "Зачем, - спросил я себя, - я мучаю себя и других? Ведь конец все равно будет один и тот же. Ну, защищу я, к примеру, докторскую диссертацию, ещё чего-то там добьюсь в жизни. А для чего? Зачем мне все это нужно? Ведь конец все равно будет одним и тем же. Умру я, так и не поняв, для чего и зачем рожден. Жизнь абсурдна, нелепа и бессмысленна". Осознав это, я все бросил и стал бомжом.
- Странно все это, - пробормотал я, сбитый с толку словами Безверхого.
- Ничего странного, Ваня. Как раз наоборот - все логично и естественно. Странно как раз то, что я тридцать пять лет терпел прошлое свинство. Сейчас много и охотно говорят о свободе личности. Это смешно, нелепо и абсурдно, как и все остальное. Как может быть человек, обремененный с момента рождения сплошными обязанностями, быть свободным? Нонсенс. Нет, по-настоящему свободным можно ощутить себе только здесь. У нас нет паспортов, а потому мы не привязаны к месту. У нас нет семей и работы. Тем самым мы избавлены от обязанностей, связанных с ними. Мы воспринимаем жизнь и мир априори...
- Как, как? - не понял я.
- Чисто умозрительно, Ваня, чисто умозрительно. И это нас вполне устраивает. Так как любой опыт лишь множит абсурдность и бессмысленность жизни. Экзестенциалисты утверждают, что по-настоящему свободным человек способен ощутить себя лишь в пограничных ситуациях. А мы постоянно живем на границе между жизнью и смертью, балансируем на лезвии бритвы. Каждый раз засыпаяя, мы никогда не бываем уверены - проснемся ли вообще. Понимая и принимая бессмысленность бытия, мы не боимся смерти. Наше Я может парить над Землей в свободном полете и наслаждаться жизнью. После этого я спрашиваю тебя, Ваня: "Кому же можно позавидовать? Нам - свободным гражданам этого мира? Или снующим по улицам с хмурыми лицами нашим соплеменникам, обременными заботами и многочисленными обязанностями?"
- Ты, Профессор такого здесь наговорил, что голова идет кругом, проговорил я ошарашенно, чем рассмешил всех колонистов.
- Не напрягайся, Ваня, - сказал Каратаев, бросая окурок щелчком в дальний угол. - Он у нас мастер запудривать мозги. По мне, чухня все это. Человек должен быть ближе к природе, жить по её законам. Добыл пищу, наелся, и уж тем будь доволен.
- Но как же так, - возразил я. - Ты вон какие красивые стихи о любви пишешь.
- И стихи мои - чухня, - вяло отмахнулся от моих слов поэт. - А любви вообще нет, враки это все. Есть лишь инстикт к размножению. Просто, человек способен облечь это в красивые слова, так сказать, облагородить это природное звериное чувство. Только и всего. Ну, давайте спать, а то время уже позднее. Не знаю как кого, я меня что-то растащило с этой бормотухи.
Так я стал колонистом.
А ранним утром следующего дня я уже прохаживался напротив громадного офиса Сосновского. Мне предстояло самым тщательным и скрупулезным образом изучить распорядок дня своего противника, его повадки, привычки. Я не могу, не имею права ошибаться.
Глава девятая: Олигарх боится.
Виктор Ильич никак не мог уснуть от обиды, ага... На эту... на жену на эту, Людмилу... Ведь ещё совсем недавно... Свадьбу недавно... А она уже его из спальни, ага... Из спальни того... Храпишь. говорит... Спать, говорит, ни того... Не даешь, говорит... А до свадьбы такой кошечкой... Вот и верь после этого... Кругом одно это... Как его?... Притворство. Кругом одно притворство... Никому нельзя ничего... Верить, ага.
Сосновский пытался успокоится, думать о чем-то другом, но никак не получалось. А обида на жену все копилась, копилась, ширилась, крепла. И так ему стало себя жалко, таким почувствовал себя жалким, несчастным и одиноким, что он заплакал. А в большой его голове все бежали и бежали мысли о себе, о жене Людмиле и вообще, - о жизни. Скорость их была настолько велика, что слова никак не могли за ними поспеть, падали, запинались друг о дружку. Потому и получался такой сумбур. Но к этому он давно привык. Да и окружающие привыкли.
За окном было темно, влажно, ветренно. По стеклу широкой мокрой лапой стучал клен, усиливая душевную дисгармония и сиротство Виктора Ильича.
Не любит его, ага... Никто не любит... Один, как этот... Как его? Палец... Нет, не палец... То же вроде, но не то... Перст, вот. Один, как перст... А вокруг ненавести этой вокруг... Все дай, дай... Сколько можно... А Людмила из спальни... Сильная... И дверь того на эту... на защелку... Все можно... Купить можно. А что толку... Когда никто ничего... Не любит никто... Будто он не человек... Будто ему не хочется... Тепла, ага... Сбежать бы... А куда? Везде то же... Зря он на Людмиле... Женился на Людмиле... Зря... Надо было с Ириной... К той уже того, привык, ага... А эта из спальни... Обидно... Не любит никто... Одна мама... Но она далеко.
И тут Сосновский почувствовал, что на кровати кто-то сидит. Замирая от страха перевел взгляд и увидел знакомый темный силуэт.
Опять пришел... Этот пришел... Ведь обещал, а сам того... Вот и верь после этого... Если даже Этот... Что ему?... От него что ему?... Нужно чего?
- Экий ты, Витя, зармазня! - прозвучал скрипучий насмешливый голос. Огорчил ты меня. Такие дела делаешь, такие интриги плетешь, а нюнишь, как какой-нибудь никудышний Иисусишка. Зря ты это. Вытри сопли. Они тебе не к лицу. А Людку, шалаву эту, гони взашей. Нашла кого из спальни, дура. Не понимает - кто она, и кто ты. Или вот что, посади её на недельку в темный сырой подвал на хлеб и воду. Метод проверенный. Станет как шелковая. Она после этого ноги тебе будет мыть и воду пить.
- Вы думаете? - с надеждой спросил Виктор Ильич, заметно успокаиваясь. Предложение Этого ему понравилось.
- Уверен. А если ещё раз подобное отчебучит, убей. Вот сколько гладких и сладких телок мечтают за тебя замуж выйти.
- Они не меня того... Они мои деньги.
- Деньги - это власть, это сила. Они твою силу любят и уважают. Понял?
- Это конечно... Это я того... понимаю, ага... Только не всех можно... купить можно.
- А тех, кого нельзя купить, нужно уничтожать без всякой пощады и сожаления. Они - наша главная опасность. Пока в живых будет оставаться хоть один из этого гнилого племени правоборцев и правдолюбцев, у нас с тобой не будет покоя.
- Но вы ведь сами прошлый раз... прошлый того... Сказали, что Космос всех нас того, этого?... Скоро, ага.
- Скоро - это по космическим понятиям. А по земным... У тебя, Витя, ещё достаточно времени, чтобы насладиться жизнью, властью и красивыми телками. А теперь вставай. Тебя ждут великие дела.
Виктор Ильич открыл глаза, и понял, что уже утро. В открытую форточку втекал прохладный воздух. За окном было тихо, туманно. Увиденный сон приободрил. От обиды на Людмилу осталась лишь злость да колючее чувство мести. Он решил воспользоваться советом Этого.
Впредь будет знать... Нельзя с ним эдак... Из спальни... Нельзя. Надолго того... запомнит, ага.
Сделав необходимые утренние процедуры, Сосновский позавтракал и поехал на работу, даже не попорощавшись с женой.
Пусть недельку... А там будет видно, ага.
От этой мысли ему стало совсем весело. Без пяти девять он был у офиса. Вышел из машины, поднялся по ступенькам. Дежуривший у входа охранник услужливо распахнул дверь.
- Спасибо, дружочек! - поблагодарил Сосновский. Он поднялся на третий этаж. У дверей приемной дежурил знакомый охранник.
Этот ему того... нравился... Как его?... Дима? Толя?... Нет, не помнит... Раб... Много их... Разве всех... А этот молодец!... Экий ладный, ага... крепкий... Как этот... Как его?... Гриб ещё такой... Боровичок. Как боровичок... Хорош!
Он подошел к охраннику, отечески похлопал по плечу.
- Как дела, дружочек?... Настроение?... И вообще?
- Спасибо, Виктор Ильич! - У меня все хорошо, - почтительно, но без тени заискивания ответил тот.
- Ну-ну... Хорошо - это... хорошо! - Рассмеявшись над своим калабуром, Сосновский стремительно вошел в приемную. При его появлении референт вскочил, вытянулся.
- Доброе утро, Виктор Ильич! - с воодушевлением приветствовал он шефа.
Виктор Ильич любил, когда вот так... Военная выправка и все такое... Любил.
- Здравствуй, ага... Ты это... Ты Варданяна того?
- Да. Еще вчера предупредил, что вы его вызываете с докладом на десять часов.
- Ну-ну.
Сосновский прошел в кабинет. На столе лежала кипа свежих газет. В них референтом, с целью экономии времени шефа, красным фломастером были подчеркнуты названия статей, касающихся лично его, его компаньонов и их многочисленных фирм, синим - все, что касалось его конкурентов.
Виктор Ильич сел за стол и стал просматривать газеты.
Везде того... враки, ага... Даже смешно... Читать смешно.
Он сам, с тем, чтобы поддерживать к себе постоянный интерес, дал указание переодически подбрасывать в ту или иную газету дезинформации в виде сплетни, анекдота или небылицы.
В десять референт сказал, что пришел Варданян.
- Зови, ага, - распорядился Сосновский.
Уже по одному пришибленному виду Варданяна Сосновский понял, что тот заготовил ему очередную неприятность. И с неприязнью глядя на тучную фигуру своего шефа службы безопасности, подумал:
"Ишь как его, того... Как боров, ага... Жиром мозги... Заплыли жиром... Дурак какой... Совсем разучился, того... Думать разучился... Работать разулся... Заменить, ага... Неким... Все лодыри... Только - дай... А как так - ничего... Сволочи!"
- Доброго здравия, Виктор Ильич! - проговорил Варданян, слегка кланяясь и широко улыбаясь. Улыбка была насквозь лживой, лакейской, словно приклеенной к виноватому, напряженному лицу генерала. И Сосновский ещё больше утвердился в мнении, что ничего хорошего от Варданяна не услышит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32