И по лицу Бунзена он понял, что это конец.
Все ощущения Валлау слились в одно-единственное ощущение жажды. Какая терзающая жажда! Никогда уж не утолить ее! Вся влага в его теле высохла до последней капли. Он иссыхает! Какой огонь! Ему чудится, что все его суставы дымятся и все вокруг словно превратилось в пар, гибнет весь мир, а не только он, Валлау.
– Оверкампу ты ничего не пожелал сказать. Ну, а мы с тобой столкуемся. Гейслер был твоим дружком. Он тебе все говорил. Живо – как имя его невесты?
Значит, они пока все-таки не поймали его, подумал Валлау, еще раз забыв о себе, о собственной неминуемой гибели. Бунзен видел, как глаза Валлау вспыхнули. Кулак Бунзена отбросил его к стене.
Бунзен заговорил, и его голос звучал то глухо, то громко:
– Уленгаут! Внимание! Ну, так как же ее зовут? Имя забыл? Ну, я сейчас напомню!
Когда Циллига везли полями в Вестгофен, Валлау уже лежал на полу барака. И ему казалось, что лопается не его голова, а весь этот хрупкий, зыбкий мир.
– Имя! Как ее имя? Вот тебе! Эльза? Вот тебе! Эрна? Вот тебе! Марта? Фрида? Получай! Амалия? Получай! Лени?…
Лени – Лени – в Нидерраде! И зачем Жорж мне тогда назвал это имя? Зачем я вспомнил его? Отчего они не продолжают свое «вот тебе»? Неужели я что-нибудь сказал? Неужели выскочило?
– Вот тебе! Катарина? Вот тебе! Альма? Вот тебе! Подождите, пусть сядет!
Бунзен выглянул за дверь, и от искр, горевших в его глазах, вспыхнули такие же искры во всех обращенных к нему глазах. Увидев Циллига, он поманил его рукой.
Залитый кровью, Валлау сидел, привалившись к стене. Циллиг, войдя, спокойно посмотрел на него. Слабый свет за плечом Циллига, крошечный голубой уголок осени, в последний раз напомнил Валлау о том, что законы вселенной нерушимы и будут жить, несмотря ни на какие потрясения. Циллиг приостановился. Еще никто не встречал его таким спокойным, таким независимым взглядом.
Это смерть, подумал Валлау. Циллиг медленно притворил за собой дверь.
Было шесть часов пополудни. Больше никто не присутствовал при этом. Но в следующий понедельник на заводе Опеля, где Валлау был некогда членом заводского комитета, из рук в руки переходила записка:
«Бывший председатель нашего заводского комитета, депутат Эрнст Валлау зверски убит в Вестгофене в субботу, в шесть часов вечера. Когда придет день расплаты, беспощадная месть постигнет палачей».
В субботу вечером заключенные увидели, что дерево Валлау пусто, и трепет прошел по их рядам. Свинцовый гнет, нависший над лагерем, внезапное возвращение Циллига, сдавленный шум, скопление штурмовиков – все это подсказало им правду. Заключенные уже были не в силах подчиняться своим тюремщикам, хотя они рисковали жизнью. Одним делалось дурно, другие не могли стоять спокойно – все какие-то ничтожные заминки, но в целом они нарушали суровый порядок. Постоянные угрозы, все более тяжелые наказания, эксцессы штурмовиков, которые теперь каждую ночь неистовствовали в бараках, уже никого не могли устрашить, все и без того считали себя обреченными.
Смерть Валлау точно сняла последнюю узду с эсэсовцев и штурмовиков, еще несколько дней назад не решавшихся переходить известную черту; она словно стерла эту черту, и теперь последовало то немыслимое, невообразимое, что начиналось за ее пределами. Пельцер, Бейтлер и Фюльграбе не были убиты так быстро, как Валлау, а лишь постепенно. Уленгаут, теперь стоявший во главе штрафной команды, хотел доказать, что он второй Циллиг. Циллиг хотел доказать, что он остался Циллигом. А Фаренберг – что он по-прежнему командует лагерем.
Но среди вестгофенских властей начали раздаваться и другие голоса. Они заявляли, что в Вестгофене создались недопустимые условия. Фаренберга нужно как можно скорее снять, а с ним и его клику, которую он отчасти привел с собой, отчасти подобрал здесь. Те, кому эти голоса принадлежали, отнюдь не стремились к тому, чтобы этот ад кончился и воцарилась справедливость, они просто хотели, чтобы даже в аду был определенный порядок.
Однако Фаренберг, несмотря на всю свою необузданность, скорее допустил, чем стимулировал, убийство Валлау и все, что за этим последовало. Его помыслы давно были прикованы к одному-единственному человеку и не могли от него оторваться, пока этот человек был жив. Фаренберг не ел и не спал, словно это его преследовали. Чему он подвергнет Гейслера, если беглеца доставят живым, – это было единственное, что он обдумывал во всех деталях.
VIII
– Ну, пора закрывать лавочку, господин Меттен-геймер! – крикнул непринужденно и весело помощник старшего мастера Фриц Шульц. Но он целых полчаса готовился к этому восклицанию. И Меттенгеймер ответил именно так, как его помощник и ожидал:
– Уж это предоставьте мне, Шульц.
– Дорогой Меттенгеймер, – сказал Шульц, скрывая улыбку, так как был очень привязан к этому старику, сидевшему раскорякой на стремянке, с таким суровым лицом и уныло обвисшими усами, – господин штандартенфюрер Бранд вас, пожалуй, орденом наградит. Сходите-ка! Все действительно закончено.
– Все закончено? – повторил Меттенгеймер. – Ничего подобного. Скажите лучше, настолько закончено, что Бранд не заметит, чего еще не хватает!
– Ну вот!
– Моя работа должна быть безукоризненной, на кого бы я ни работал – на Бранда или на Шмидта.
Смеющимися глазами Шульц посмотрел на Меттен-геймера, сидевшего на стремянке, точно белка на ветке. Старик, видимо, был преисполнен горделивого сознания, что он добросовестно работает на какого-то требовательного, хотя и незримого заказчика.
Когда Шульц прошел по пустым, уже заигравшим яркими красками комнатам, он услышал, как возле лестницы ворчали рабочие, а Штимберт, нацист, твердил что-то насчет самоуправства Меттенгеймера.
Шульц спросил спокойно, смеясь одними глазами:
– Разве вы не хотите поработать еще полчасика ради вашего штандартенфюрера?
Другие тоже ухмылялись. Лицо Штимберта мгновенно изменилось. А лица у рабочих были довольные и смущенные. В дверях первой комнаты, выходившей на лестницу, стояла Элли, она неслышно поднялась наверх. Позади Элли стоял, улыбаясь, маленький ученик, заметавший мусор.
Она спросила:
– Мой отец еще здесь? Шульц крикнул:
– Господин Меттенгеймер, к вам дочка!
– Которая? – крикнул Меттенгеймер со стремянки.
– Элли! – отозвался Шульц.
Откуда он знает, как меня зовут, удивилась Элли.
Точно юноша, Меттенгеймер быстро спустился со стремянки. Уже много лет Элли не заходила к нему на работу; гордость и радость словно омолодили его, когда он увидел свою любимицу в этом пустом, готовом для въезда хозяев доме, одном из тех многочисленных домов, которые он в своих мечтах отделывал для нее. Он тут же заметил в глазах Элли горе и усталость, от которой ее лицо казалось еще нежнее. Меттенгеймер повел ее по комнатам, показывая все.
Маленький ученик первым оправился от смущения и прищелкнул языком. Шульц дал ему подзатыльник. Другие сказали:
– Вот так персик! Как этот старый хрен ухитрился произвести на свет такую девочку?
Шульц быстро переоделся. Он последовал на некотором расстоянии за отцом и дочерью, которые шли под руку по Микельштрассе.
– Вот что случилось этой ночью, – рассказывала Элли. – И они опять придут за мной, может, даже нынче. Как я услышу шаги, так вздрагиваю. Я так устала.
– Успокойся, доченька, – утешал ее Меттенгеймер. – Ты ничего не знаешь, вот и все. Думай обо мне. Я тебя никогда не покину. Ну, а сейчас хоть на полчасика забудь про все это. Давай-ка зайдем сюда. Какого мороженого ты хочешь?
Элли охотнее выпила бы чашку горячего кофе, но зачем портить отцу удовольствие? Он всегда водил ее есть мороженое, когда она еще была девочкой. Он спросил:
– С вафлями?
В эту минуту в кафе вошел Шульц, первый помощник Меттенгеймера, и подошел к их столику.
– Вы ведь завтра утром будете на работе, Меттенгеймер? – спросил он.
С удивлением Меттенгеймер ответил:
– Ну да, конечно.
– Значит, увидимся, – сказал Шульц. Он помедлил, ожидая, не пригласит ли его Меттенгеймер за свой столик. Затем пожал руку Элли, прямо глядя ей в глаза. Элли ничего не имела бы против общества этого ловкого и красивого малого, с таким приятным, открытым лицом. Сиденье с глазу на глаз с отцом начинало тяготить ее. Но Меттенгеймер только досадливо взглянул на Шульца, и тот простился.
IX
– Вы что, или с женой поссорились, господин Редер, что предпочитаете сидеть тут с нами? – спросил Финк, хозяин пивной.
– Мы с моей Лизель не можем поссориться. И все-таки она меня сегодня вечером домой не пустит, если я не принесу ей контрамарки. Ведь завтра финальный матч Нидеррад – Вестенд! Вот почему я даю вам заработать спозаранку, господин Финк. – Пауль ждал Фидлера уже больше часу. Он выглянул на улицу. Уже горят фонари. Фидлер хотел быть в шесть, но просил Пауля, в случае опоздания, непременно дождаться его.
В окне пивной стояли две кружки в виде гномов с колпачками на голове. Кружки уже стояли тут, когда он мальчиком заходил с отцом в эту пивную. Какими глупостями занимаются люди, подумал Пауль, глядя на эти кружки, как будто сам он уже принадлежал к тому миру, где люди не занимаются такими глупостями; вот мой отец – это был человек. Отец Пауля, такой же коротышка, умер сорока шести лет от последствий малярии, подхваченной на фронте. Одного мне еще хочется, говорил отец, это поехать в Голландию, в Амеронген, и наложить кучу перед дверью Вильгельма.
А я бы сейчас охотнее всего съел свиную отбивную с кислой капустой, подумал Пауль. Но не могу же я доставить Лизель еще и это огорчение и проесть ее воскресные деньги. Он заказал второй стакан светлого. Вон идет Фидлер, пронеслось в сознании Пауля, он никого не нашел. Лицо Фидлера было строго и замкнуто. Сначала он как будто не заметил Пауля. Но, стоя с равнодушным видом у стойки, Фидлер почувствовал на себе его упорный взгляд. Уже собираясь уходить, он наконец подошел к Редеру, хлопнул его по плечу и, точно случайно, присел на краешек ближайшего стула.
– В восемь пятнадцать около «Олимпии», где стоянка машин, маленький голубой «опель». Вот номер. Пусть прямо садится. Его будут ждать. А теперь слушай внимательно, я хочу знать, все ли удалось как следует. Если к тебе на квартиру придет моя жена, какую выдумать для Лизель причину, почему она зашла?
Пауль только теперь отвел свой взгляд от Фидлера. Он посмотрел перед собой, затем сказал:
– Рецепт сладкого теста для лапшевника.
– Объясни жене, что ты дал мне попробовать ее лапшевника. Если моя жена придет за рецептом и с Гейслером все будет благополучно, скажи ей: ты надеешься, что лапшевник нам понравится; если дело сорвется, скажи: есть – ешьте, но не расстройте себе желудок.
– Я сейчас прямо пойду и повидаю Георга, – сказал Пауль. – Не посылай жену раньше, чем через два часа.
Фидлер тут же встал и вышел. Он снова слегка сжал плечо Пауля. А Пауль просидел еще несколько мгновений, словно оцепенев. Он все еще чувствовал, как рука Фидлера сжимает ему плечо – едва уловимый знак безмолвного уважения, братского доверия, прикосновение, проникающее в человека глубже, чем изъявление самой сильной нежности. Он только теперь понял всю важность сообщенной ему Фидлером вести. За соседним столом кто-то свертывал цигарку.
– Дай-ка и мне табачку, камрад, – сказал Пауль.
Во время безработицы он курил какую-то дрянь, чтобы заглушить голод, а затем по просьбе Лизель перестал курить, нагоняя экономию. Небрежно свернутая козья ножка раскрошилась у него между пальцами.
Он вскочил. У него не хватило терпения дожидаться на остановке, он предпочел пойти в город пешком. Когда мимо него плыли улицы и люди, у него было чувство, что и он участвует в событиях этой жизни. Редер постоял в темной подворотне, ожидая, чтобы успокоилось сердце. Он прижался к стене, пропуская кучку людей, входивших в пивную. С улицы доносился шум субботнего вечера. Пауль тоже по субботам норовил сбежать от своей Лизель на несколько часов в пивную, ведь предстоит длинное воскресенье, которое они проведут вместе. Во дворе было еще многолюднее, чем вчера. Пауль издали увидел Георга, он сидел на земле и орудовал молотком при свете ручного фонаря. Приблизительно в это же время Пауль вчера привел его сюда. Окошко в гараже было освещено – значит, хозяйка у себя.
Услышав за собой шаги, Георг наклонил голову еще ниже, как делал обычно теперь. Он бил молотком по куску жести, который давно был выровнен, а потом от ударов опять погнулся, и снова выравнивал его. Георг почувствовал, что кто-то остановился сзади.
– Эй, Георг! – Он быстро поднял голову. Затем быстро опустил ее и дважды легко ударил молотком. В лице Пауля он подметил что-то, от чего можно было обезуметь. Прошли две мучительно долгие секунды. Он не мог понять выражения на лице Пауля: сочетание торжественнейшей серьезности с веселым задором. Пауль опустился рядом с ним на колени и пощупал жесть. – Все в порядке, Георг, – сказал Пауль. – Будь возле бокового входа в «Олимпию» в восемь пятнадцать. Маленький голубой «опель». Вот номер. Сразу же садись.
Георг снова погнул молотком выпрямленный край жестяного листа.
– Кто такой?
– Не знаю.
– Сомневаюсь, идти ли.
– Ты должен. Не беспокойся. Я знаю человека, который это устроил.
– Как его зовут?
Пауль ответил нерешительно:
– Фидлер.
Георг судорожно стал рыться в памяти – перед ним развернулась вереница фамилий и лиц. Но этой там не было. Пауль настаивал:
– Абсолютно надежный человек.
– Я пойду, – сказал Георг.
– А я забегу к тетке и договорюсь, что мы отправимся ко мне за вещами.
Пауль почувствовал большое облегчение, когда выяснилось, что тетка не возражает. Она сидела у огромного стола, занимавшего почти всю комнату. Лампа, свисавшая с потолка, была низко опущена и озаряла ее густую, похожую на белое пламя гриву. На столе лежала приходо-расходная книга, проспекты, календарь и несколько писем под тяжелым малахитовым пресс-папье. Почетное место занимала малахитовая глыба, в нее были вделаны часы, чернильница в виде горного источника, ущелье для ручек и карандашей. Когда хозяйке было шестнадцать лет, прибор ей, верно, очень нравился. Это был обыкновеннейший в мире письменный стол, обыкновеннейшая контора. Необычной была только сидевшая здесь женщина. Из этой конторы, куда ее забросила судьба, из этого предприятия она сделала все, что могла. Весь двор был свидетелем того, как немилосердно ее колотил муж. И весь двор стал свидетелем того, как она начала давать ему сдачи. На войне были убиты и муж и возлюбленный. И ребенок, задохшийся от коклюша вот уже двадцать лет как лежит на кладбище урсулинок в Кенигсштейне. Когда она возвратилась в контору, по тому, как на нее глазел и пялился весь двор, она поняла, что ее секреты всем известны. А шоферы подумали: даже ее скрутило! Тогда она затопала на них и прорычала:
– Вас что – глазеть нанимали? Живо! Живо! – И с этой минуты все имевшие с ней дело не знали покоя. А она – меньше всех.
Быть может, вот только сейчас, быть может, вечером? Нельзя же запретить этому человеку идти к Редерам за своим тряпьем! И почему Пауль сразу не прихватил вещи? Нет, уж пусть отправляется с богом и притащит свое добро. Что касается платы, ну, мы поговорим об этом опять, когда он здесь окончательно обоснуется. Он мне нравится. Я уж заставлю его разговориться. Он славный. Мы с ним из тех стран, где дует ледяной ветер, и поэтому какой-то сквознячок нам нипочем. Одним словом – земляки. Сейчас главное – чтобы он сюда окончательно перебрался. Будет спать в чулане при гараже. Возьмет складную кровать покойного Грабера – все равно стоит без пользы.
Пауль возвратился к Георгу.
– Ну, Георг…
Георг ответил:
– Да, Пауль?
Пауль все не решался оставить его, но когда Георг сказал: «Иди, иди», – он ушел, не оглядываясь, не прощаясь, и втихомолку выбрался на улицу. Обоих сразу охватила томительная и жгучая тоска, какую испытывают люди, предчувствуя, что никогда больше не встретятся.
Георг встал так, чтобы видеть часы в комнате за пивной. Несколько минут спустя из конторы вышла фрау Грабер.
– Ну, кончай, – сказала она, – иди за своим барахлом.
– Лучше я сначала здесь все доделаю, – сказал Георг, – а тогда и переночую у Редеров.
– У них корь.
– У меня была корь, обо мне не беспокойтесь.
Она продолжала стоять позади Георга, но торопить его у нее не было оснований.
– Пойдем, – вдруг сказала она, – спрыснем твое • новое место.
Он вздрогнул. Только в этой части двора перед гаражом, за работой, он чувствовал себя сравнительно в безопасности. Он боялся, что в последнюю минуту его задержит какая-нибудь случайность.
– После этого несчастного случая я дал зарок не пить, – сказал он.
Фрау Грабер рассмеялась:
– И долго ты будешь держать зарок?
Он как будто задумался, затем сказал:
– Еще три минуты.
Их шумно встретили в переполненной пивной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Все ощущения Валлау слились в одно-единственное ощущение жажды. Какая терзающая жажда! Никогда уж не утолить ее! Вся влага в его теле высохла до последней капли. Он иссыхает! Какой огонь! Ему чудится, что все его суставы дымятся и все вокруг словно превратилось в пар, гибнет весь мир, а не только он, Валлау.
– Оверкампу ты ничего не пожелал сказать. Ну, а мы с тобой столкуемся. Гейслер был твоим дружком. Он тебе все говорил. Живо – как имя его невесты?
Значит, они пока все-таки не поймали его, подумал Валлау, еще раз забыв о себе, о собственной неминуемой гибели. Бунзен видел, как глаза Валлау вспыхнули. Кулак Бунзена отбросил его к стене.
Бунзен заговорил, и его голос звучал то глухо, то громко:
– Уленгаут! Внимание! Ну, так как же ее зовут? Имя забыл? Ну, я сейчас напомню!
Когда Циллига везли полями в Вестгофен, Валлау уже лежал на полу барака. И ему казалось, что лопается не его голова, а весь этот хрупкий, зыбкий мир.
– Имя! Как ее имя? Вот тебе! Эльза? Вот тебе! Эрна? Вот тебе! Марта? Фрида? Получай! Амалия? Получай! Лени?…
Лени – Лени – в Нидерраде! И зачем Жорж мне тогда назвал это имя? Зачем я вспомнил его? Отчего они не продолжают свое «вот тебе»? Неужели я что-нибудь сказал? Неужели выскочило?
– Вот тебе! Катарина? Вот тебе! Альма? Вот тебе! Подождите, пусть сядет!
Бунзен выглянул за дверь, и от искр, горевших в его глазах, вспыхнули такие же искры во всех обращенных к нему глазах. Увидев Циллига, он поманил его рукой.
Залитый кровью, Валлау сидел, привалившись к стене. Циллиг, войдя, спокойно посмотрел на него. Слабый свет за плечом Циллига, крошечный голубой уголок осени, в последний раз напомнил Валлау о том, что законы вселенной нерушимы и будут жить, несмотря ни на какие потрясения. Циллиг приостановился. Еще никто не встречал его таким спокойным, таким независимым взглядом.
Это смерть, подумал Валлау. Циллиг медленно притворил за собой дверь.
Было шесть часов пополудни. Больше никто не присутствовал при этом. Но в следующий понедельник на заводе Опеля, где Валлау был некогда членом заводского комитета, из рук в руки переходила записка:
«Бывший председатель нашего заводского комитета, депутат Эрнст Валлау зверски убит в Вестгофене в субботу, в шесть часов вечера. Когда придет день расплаты, беспощадная месть постигнет палачей».
В субботу вечером заключенные увидели, что дерево Валлау пусто, и трепет прошел по их рядам. Свинцовый гнет, нависший над лагерем, внезапное возвращение Циллига, сдавленный шум, скопление штурмовиков – все это подсказало им правду. Заключенные уже были не в силах подчиняться своим тюремщикам, хотя они рисковали жизнью. Одним делалось дурно, другие не могли стоять спокойно – все какие-то ничтожные заминки, но в целом они нарушали суровый порядок. Постоянные угрозы, все более тяжелые наказания, эксцессы штурмовиков, которые теперь каждую ночь неистовствовали в бараках, уже никого не могли устрашить, все и без того считали себя обреченными.
Смерть Валлау точно сняла последнюю узду с эсэсовцев и штурмовиков, еще несколько дней назад не решавшихся переходить известную черту; она словно стерла эту черту, и теперь последовало то немыслимое, невообразимое, что начиналось за ее пределами. Пельцер, Бейтлер и Фюльграбе не были убиты так быстро, как Валлау, а лишь постепенно. Уленгаут, теперь стоявший во главе штрафной команды, хотел доказать, что он второй Циллиг. Циллиг хотел доказать, что он остался Циллигом. А Фаренберг – что он по-прежнему командует лагерем.
Но среди вестгофенских властей начали раздаваться и другие голоса. Они заявляли, что в Вестгофене создались недопустимые условия. Фаренберга нужно как можно скорее снять, а с ним и его клику, которую он отчасти привел с собой, отчасти подобрал здесь. Те, кому эти голоса принадлежали, отнюдь не стремились к тому, чтобы этот ад кончился и воцарилась справедливость, они просто хотели, чтобы даже в аду был определенный порядок.
Однако Фаренберг, несмотря на всю свою необузданность, скорее допустил, чем стимулировал, убийство Валлау и все, что за этим последовало. Его помыслы давно были прикованы к одному-единственному человеку и не могли от него оторваться, пока этот человек был жив. Фаренберг не ел и не спал, словно это его преследовали. Чему он подвергнет Гейслера, если беглеца доставят живым, – это было единственное, что он обдумывал во всех деталях.
VIII
– Ну, пора закрывать лавочку, господин Меттен-геймер! – крикнул непринужденно и весело помощник старшего мастера Фриц Шульц. Но он целых полчаса готовился к этому восклицанию. И Меттенгеймер ответил именно так, как его помощник и ожидал:
– Уж это предоставьте мне, Шульц.
– Дорогой Меттенгеймер, – сказал Шульц, скрывая улыбку, так как был очень привязан к этому старику, сидевшему раскорякой на стремянке, с таким суровым лицом и уныло обвисшими усами, – господин штандартенфюрер Бранд вас, пожалуй, орденом наградит. Сходите-ка! Все действительно закончено.
– Все закончено? – повторил Меттенгеймер. – Ничего подобного. Скажите лучше, настолько закончено, что Бранд не заметит, чего еще не хватает!
– Ну вот!
– Моя работа должна быть безукоризненной, на кого бы я ни работал – на Бранда или на Шмидта.
Смеющимися глазами Шульц посмотрел на Меттен-геймера, сидевшего на стремянке, точно белка на ветке. Старик, видимо, был преисполнен горделивого сознания, что он добросовестно работает на какого-то требовательного, хотя и незримого заказчика.
Когда Шульц прошел по пустым, уже заигравшим яркими красками комнатам, он услышал, как возле лестницы ворчали рабочие, а Штимберт, нацист, твердил что-то насчет самоуправства Меттенгеймера.
Шульц спросил спокойно, смеясь одними глазами:
– Разве вы не хотите поработать еще полчасика ради вашего штандартенфюрера?
Другие тоже ухмылялись. Лицо Штимберта мгновенно изменилось. А лица у рабочих были довольные и смущенные. В дверях первой комнаты, выходившей на лестницу, стояла Элли, она неслышно поднялась наверх. Позади Элли стоял, улыбаясь, маленький ученик, заметавший мусор.
Она спросила:
– Мой отец еще здесь? Шульц крикнул:
– Господин Меттенгеймер, к вам дочка!
– Которая? – крикнул Меттенгеймер со стремянки.
– Элли! – отозвался Шульц.
Откуда он знает, как меня зовут, удивилась Элли.
Точно юноша, Меттенгеймер быстро спустился со стремянки. Уже много лет Элли не заходила к нему на работу; гордость и радость словно омолодили его, когда он увидел свою любимицу в этом пустом, готовом для въезда хозяев доме, одном из тех многочисленных домов, которые он в своих мечтах отделывал для нее. Он тут же заметил в глазах Элли горе и усталость, от которой ее лицо казалось еще нежнее. Меттенгеймер повел ее по комнатам, показывая все.
Маленький ученик первым оправился от смущения и прищелкнул языком. Шульц дал ему подзатыльник. Другие сказали:
– Вот так персик! Как этот старый хрен ухитрился произвести на свет такую девочку?
Шульц быстро переоделся. Он последовал на некотором расстоянии за отцом и дочерью, которые шли под руку по Микельштрассе.
– Вот что случилось этой ночью, – рассказывала Элли. – И они опять придут за мной, может, даже нынче. Как я услышу шаги, так вздрагиваю. Я так устала.
– Успокойся, доченька, – утешал ее Меттенгеймер. – Ты ничего не знаешь, вот и все. Думай обо мне. Я тебя никогда не покину. Ну, а сейчас хоть на полчасика забудь про все это. Давай-ка зайдем сюда. Какого мороженого ты хочешь?
Элли охотнее выпила бы чашку горячего кофе, но зачем портить отцу удовольствие? Он всегда водил ее есть мороженое, когда она еще была девочкой. Он спросил:
– С вафлями?
В эту минуту в кафе вошел Шульц, первый помощник Меттенгеймера, и подошел к их столику.
– Вы ведь завтра утром будете на работе, Меттенгеймер? – спросил он.
С удивлением Меттенгеймер ответил:
– Ну да, конечно.
– Значит, увидимся, – сказал Шульц. Он помедлил, ожидая, не пригласит ли его Меттенгеймер за свой столик. Затем пожал руку Элли, прямо глядя ей в глаза. Элли ничего не имела бы против общества этого ловкого и красивого малого, с таким приятным, открытым лицом. Сиденье с глазу на глаз с отцом начинало тяготить ее. Но Меттенгеймер только досадливо взглянул на Шульца, и тот простился.
IX
– Вы что, или с женой поссорились, господин Редер, что предпочитаете сидеть тут с нами? – спросил Финк, хозяин пивной.
– Мы с моей Лизель не можем поссориться. И все-таки она меня сегодня вечером домой не пустит, если я не принесу ей контрамарки. Ведь завтра финальный матч Нидеррад – Вестенд! Вот почему я даю вам заработать спозаранку, господин Финк. – Пауль ждал Фидлера уже больше часу. Он выглянул на улицу. Уже горят фонари. Фидлер хотел быть в шесть, но просил Пауля, в случае опоздания, непременно дождаться его.
В окне пивной стояли две кружки в виде гномов с колпачками на голове. Кружки уже стояли тут, когда он мальчиком заходил с отцом в эту пивную. Какими глупостями занимаются люди, подумал Пауль, глядя на эти кружки, как будто сам он уже принадлежал к тому миру, где люди не занимаются такими глупостями; вот мой отец – это был человек. Отец Пауля, такой же коротышка, умер сорока шести лет от последствий малярии, подхваченной на фронте. Одного мне еще хочется, говорил отец, это поехать в Голландию, в Амеронген, и наложить кучу перед дверью Вильгельма.
А я бы сейчас охотнее всего съел свиную отбивную с кислой капустой, подумал Пауль. Но не могу же я доставить Лизель еще и это огорчение и проесть ее воскресные деньги. Он заказал второй стакан светлого. Вон идет Фидлер, пронеслось в сознании Пауля, он никого не нашел. Лицо Фидлера было строго и замкнуто. Сначала он как будто не заметил Пауля. Но, стоя с равнодушным видом у стойки, Фидлер почувствовал на себе его упорный взгляд. Уже собираясь уходить, он наконец подошел к Редеру, хлопнул его по плечу и, точно случайно, присел на краешек ближайшего стула.
– В восемь пятнадцать около «Олимпии», где стоянка машин, маленький голубой «опель». Вот номер. Пусть прямо садится. Его будут ждать. А теперь слушай внимательно, я хочу знать, все ли удалось как следует. Если к тебе на квартиру придет моя жена, какую выдумать для Лизель причину, почему она зашла?
Пауль только теперь отвел свой взгляд от Фидлера. Он посмотрел перед собой, затем сказал:
– Рецепт сладкого теста для лапшевника.
– Объясни жене, что ты дал мне попробовать ее лапшевника. Если моя жена придет за рецептом и с Гейслером все будет благополучно, скажи ей: ты надеешься, что лапшевник нам понравится; если дело сорвется, скажи: есть – ешьте, но не расстройте себе желудок.
– Я сейчас прямо пойду и повидаю Георга, – сказал Пауль. – Не посылай жену раньше, чем через два часа.
Фидлер тут же встал и вышел. Он снова слегка сжал плечо Пауля. А Пауль просидел еще несколько мгновений, словно оцепенев. Он все еще чувствовал, как рука Фидлера сжимает ему плечо – едва уловимый знак безмолвного уважения, братского доверия, прикосновение, проникающее в человека глубже, чем изъявление самой сильной нежности. Он только теперь понял всю важность сообщенной ему Фидлером вести. За соседним столом кто-то свертывал цигарку.
– Дай-ка и мне табачку, камрад, – сказал Пауль.
Во время безработицы он курил какую-то дрянь, чтобы заглушить голод, а затем по просьбе Лизель перестал курить, нагоняя экономию. Небрежно свернутая козья ножка раскрошилась у него между пальцами.
Он вскочил. У него не хватило терпения дожидаться на остановке, он предпочел пойти в город пешком. Когда мимо него плыли улицы и люди, у него было чувство, что и он участвует в событиях этой жизни. Редер постоял в темной подворотне, ожидая, чтобы успокоилось сердце. Он прижался к стене, пропуская кучку людей, входивших в пивную. С улицы доносился шум субботнего вечера. Пауль тоже по субботам норовил сбежать от своей Лизель на несколько часов в пивную, ведь предстоит длинное воскресенье, которое они проведут вместе. Во дворе было еще многолюднее, чем вчера. Пауль издали увидел Георга, он сидел на земле и орудовал молотком при свете ручного фонаря. Приблизительно в это же время Пауль вчера привел его сюда. Окошко в гараже было освещено – значит, хозяйка у себя.
Услышав за собой шаги, Георг наклонил голову еще ниже, как делал обычно теперь. Он бил молотком по куску жести, который давно был выровнен, а потом от ударов опять погнулся, и снова выравнивал его. Георг почувствовал, что кто-то остановился сзади.
– Эй, Георг! – Он быстро поднял голову. Затем быстро опустил ее и дважды легко ударил молотком. В лице Пауля он подметил что-то, от чего можно было обезуметь. Прошли две мучительно долгие секунды. Он не мог понять выражения на лице Пауля: сочетание торжественнейшей серьезности с веселым задором. Пауль опустился рядом с ним на колени и пощупал жесть. – Все в порядке, Георг, – сказал Пауль. – Будь возле бокового входа в «Олимпию» в восемь пятнадцать. Маленький голубой «опель». Вот номер. Сразу же садись.
Георг снова погнул молотком выпрямленный край жестяного листа.
– Кто такой?
– Не знаю.
– Сомневаюсь, идти ли.
– Ты должен. Не беспокойся. Я знаю человека, который это устроил.
– Как его зовут?
Пауль ответил нерешительно:
– Фидлер.
Георг судорожно стал рыться в памяти – перед ним развернулась вереница фамилий и лиц. Но этой там не было. Пауль настаивал:
– Абсолютно надежный человек.
– Я пойду, – сказал Георг.
– А я забегу к тетке и договорюсь, что мы отправимся ко мне за вещами.
Пауль почувствовал большое облегчение, когда выяснилось, что тетка не возражает. Она сидела у огромного стола, занимавшего почти всю комнату. Лампа, свисавшая с потолка, была низко опущена и озаряла ее густую, похожую на белое пламя гриву. На столе лежала приходо-расходная книга, проспекты, календарь и несколько писем под тяжелым малахитовым пресс-папье. Почетное место занимала малахитовая глыба, в нее были вделаны часы, чернильница в виде горного источника, ущелье для ручек и карандашей. Когда хозяйке было шестнадцать лет, прибор ей, верно, очень нравился. Это был обыкновеннейший в мире письменный стол, обыкновеннейшая контора. Необычной была только сидевшая здесь женщина. Из этой конторы, куда ее забросила судьба, из этого предприятия она сделала все, что могла. Весь двор был свидетелем того, как немилосердно ее колотил муж. И весь двор стал свидетелем того, как она начала давать ему сдачи. На войне были убиты и муж и возлюбленный. И ребенок, задохшийся от коклюша вот уже двадцать лет как лежит на кладбище урсулинок в Кенигсштейне. Когда она возвратилась в контору, по тому, как на нее глазел и пялился весь двор, она поняла, что ее секреты всем известны. А шоферы подумали: даже ее скрутило! Тогда она затопала на них и прорычала:
– Вас что – глазеть нанимали? Живо! Живо! – И с этой минуты все имевшие с ней дело не знали покоя. А она – меньше всех.
Быть может, вот только сейчас, быть может, вечером? Нельзя же запретить этому человеку идти к Редерам за своим тряпьем! И почему Пауль сразу не прихватил вещи? Нет, уж пусть отправляется с богом и притащит свое добро. Что касается платы, ну, мы поговорим об этом опять, когда он здесь окончательно обоснуется. Он мне нравится. Я уж заставлю его разговориться. Он славный. Мы с ним из тех стран, где дует ледяной ветер, и поэтому какой-то сквознячок нам нипочем. Одним словом – земляки. Сейчас главное – чтобы он сюда окончательно перебрался. Будет спать в чулане при гараже. Возьмет складную кровать покойного Грабера – все равно стоит без пользы.
Пауль возвратился к Георгу.
– Ну, Георг…
Георг ответил:
– Да, Пауль?
Пауль все не решался оставить его, но когда Георг сказал: «Иди, иди», – он ушел, не оглядываясь, не прощаясь, и втихомолку выбрался на улицу. Обоих сразу охватила томительная и жгучая тоска, какую испытывают люди, предчувствуя, что никогда больше не встретятся.
Георг встал так, чтобы видеть часы в комнате за пивной. Несколько минут спустя из конторы вышла фрау Грабер.
– Ну, кончай, – сказала она, – иди за своим барахлом.
– Лучше я сначала здесь все доделаю, – сказал Георг, – а тогда и переночую у Редеров.
– У них корь.
– У меня была корь, обо мне не беспокойтесь.
Она продолжала стоять позади Георга, но торопить его у нее не было оснований.
– Пойдем, – вдруг сказала она, – спрыснем твое • новое место.
Он вздрогнул. Только в этой части двора перед гаражом, за работой, он чувствовал себя сравнительно в безопасности. Он боялся, что в последнюю минуту его задержит какая-нибудь случайность.
– После этого несчастного случая я дал зарок не пить, – сказал он.
Фрау Грабер рассмеялась:
– И долго ты будешь держать зарок?
Он как будто задумался, затем сказал:
– Еще три минуты.
Их шумно встретили в переполненной пивной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44