Во время этой осады людям [254] , нуждающимся в продовольствии, он раздал много денег; пользуясь и прежде большой славой среди италийцев, он, естественно, приобрел еще большую известность за свое человеколюбие. Так как римляне терпели невероятные мучения от голода, они умоляют Пелагия пойти к Тотиле и добиться от него перемирия на несколько дней с тем, чтобы, если за время этого перемирия к ним не придет никакой помощи из Византии, добровольно по договору сдаться и передать город готам. С таким поручением Пелагий прибыл к Тотиле. Тотила встретил его с большим уважением и почетом и первый обратился к нему с такими словами: «У большинства варваров, я даже скажу у всех, есть закон уважать личность посла; я же лично людей, ведших достойный образ жизни, каким являешься ты, искони старался особенно чтить. Но уважение и оскорбление по отношению к послу выражается не почтительным выражением лица и не красноречием и важностью речей со стороны тех, кто их принимает, но правдивостью по отношению к нему или, наоборот, речами нездоровыми, внутренне извращенными. Исключительное уважение высказывается тому, кому прямо открываются мысли в правдивых словах, и с этим отпускают ею, наоборот, наибольшее оскорбление терпит тот посол, который уходит, услыхав притворные и обманчивые речи. Во всем, о чем ты будешь просить нас. Пелагий, ты не получишь от нас отказа, кроме трех пунктов. И тебе нужно всячески остерегаться касаться их и стараться обойти их молчанием, чтобы, оказавшись сам виновным в том, что не получил от нас согласия на свои просьбы, ради которых ты пришел сюда, ты не возложил бы вины за это на нас. Просить о том, что не соответствует настоящему положению дел, по большей части значит не добиться никакого успеха. Я предупреждаю, чтобы ты не ходатайствовал ни за кого из сицилийцев, не говорил ни о римских укреплениях, ни о рабах, перешедших па нашу сторону Для готов невозможно ни оказать пощаду кому-либо из сицилийцев, ни разрешить остаться этим стенам, ни позволить, чтобы рабы, которые [255] воевали в наших рядах, стали снова рабами своих прежних господ. Чтобы не показалось, что эти моменты мы выставляем совершенно неосновательно, я тотчас же точно перечислю тебе причины такого отношения и тем самым уничтожу всякое подозрение в нашем легкомыслии. Этот остров Сицилия был с древних времен богат и денежными доходами и изобилием пледов, росших там в большом количестве и различных видов, так что их не только хватало для живущих там, но и вы, римляне, ввозили их себе оттуда, и этот ежегодный ввоз был достаточен для вас. Поэтому с самого начала римляне просили Теодориха не ставить там больших гарнизонов, чтобы не причинить этим ущерба их свободе или другому их благополучию. При таком положении дел к Сицилии пристал неприятельский флот и войско, ни количеству людей, ни в другом каком-либо отношении, не равносильные нам в военном отношении. Увидя этот флот, сицилийцы не донесли об этом готам, не заперлись в своих укреплениях, не решились в чем-либо другом оказать сопротивление врагам, по со всей готовностью раскрыли ворота городов и приняли неприятельское войско с распростертыми объятиями, как самые неверные рабы, выжидавшие уже давно удобного случая, чтобы бежать из-под власти хозяев и найти себе каких-либо новых неизвестных господ. Двигаясь оттуда, как из какою-либо укрепления, враги без груда захватили всю остальную Италию и завладели вот этим Римом, ввезя сюда из Сицилии такое количество запасов, что их хватило всем римлянам, чтобы выдержать годовую осаду. Таковы наши отношения к сицилийцам; невозможно поэтому готам чувствовать к ним сожаление, так как тяжесть обвинений уничтожает чувство жалости к совершившим преступление. Что же касается этих стен, то враги, запершись внутри их, решили совершенно не выходить на равнину и не вступать с нами в бой; действуя хитростями и проволочками, они изо дня в день тянут время, обманывая готов, и совершенно против всякого человеческого смысла стали господами наших владений. Чтобы в будущем этого не [256] испытать, нам нужно принять меры. Те, кто один раз ошибся и потом опять впал в то же самое тяжелое положение, не приняв во внимание несчастья, хорошо знакомого им уже по опыту, должны считать, что это не противодействие судьбы, но что это, конечно, глупость тех, которые попали в такое положение. Надо прибавить, что уничтожение стен Рима при несет пользы больше всего нам. Ведь в дальнейшем вы побудете подвергаться осаде то со стороны одних, то со стороны других и не будете лишены возможности пользоваться продовольствием; вы, таким образом, не будете осаждены нападающими, но те и другие будут подвергаться опасностям в открытых боях друг с другом, и вы без всякой опасности для себя будете наградой для победителя. Что же касается рабов, перешедших на нашу сторону, то о них я скажу одно: если бы тех, которые стали в одни ряды с нами против врагов и получили от нас обещание, что они никогда не будут возвращены своим прежним господам, мы решили теперь возвратить вам, то и с вашей стороны мы не будем иметь доверия. Невозможно и недопустимо, чтобы тот, кто нарушил свое слово в отношении лиц самого несчастного положения, мог обнаружить твердость своих убеждений в отношении кого-либо другого, но со стороны всех, с кем ему придется сталкиваться, он будет всегда чувствовать на себе их недоверие за свое предательство, являющееся характерным признаком его природы».
Так сказал Тотила. Пелагий на это ему ответил: «Сказав вперед, о благороднейший, что ты высоко уважаешь лично меня и звание посла, ты поставил меня в положение самого презренного человека. Решает нанести оскорбление человеку, расположенному к нему и облеченному званием посла, я по крайней мере полагаю, не тот, который хочет бить его по щекам или применить к нему другие насмешки и издевательства, но тот, который вперед уже решает отпустить его от себя без всякого результата. Ведь не для того, чтобы получить какую-либо почесть от тех, кто их принимает, люди обычно берут на себя обязанности посла, но чтобы, добившись чего-либо хорошего [257] для пославших их, с этим вернуться. Так что больше пользы, если, подвергшись сначала поношению, все-таки добиться чего-нибудь из того, ради чего они пришли, чем, наслушавшись весьма лестных слов, вернуться, не выполнив ничего, на что надеялись. Во-первых, я не знаю, о чем из всего того, что ты сказал, могу я просить тебя переменить мнение. Зачем своими просьбами буду я надоедать тому, кто, раньше чем выслушав оправдание, отказал в своем согласии? А затем я не могу умолчать, что ты совершенно ясно показал, какую милость хочешь ты оказать римлянам, поднявшим против тебя оружие, если ты по отношению к сицилийцам, никогда не выступавшим против тебя с оружием в руках, решил проявить такую непримиримую вражду. Поэтому я, оставив намерение умолять тебя, цель своего посольства обращу к богу, который воистину на тех, кто презрел просьбы умоляющих, всегда обращал свое отмщение».
17 . Сказав это, Пелагий удалился. Когда римляне увидали. что он вернулся к ним. не добившись ничего, они почувствовали себя в безвыходном положении. С каждым днем усиливавшийся голод заставлял их делать ужасные поступки. Так как у воинов еще не совсем истощились запасы, то они еще держались. Поэтому все римляне, собравшись вместе, пошли к начальникам императорского войска, Бессу и Конону, и, заливаясь слезами, со стенаниями сказали следующее: «Мы видим, о вожди, что в данный момент мы дошли до такого состояния, что если бы мы решились совершить против вас какое-либо безбожное дело, то никто не бросил бы в нас упрека с обвинением в этом. Непреодолимая сила необходимости уже заключает в себе оправдание Ныне, не имея возможности защитить себя на деле, мы пришли к вам, чтобы хоть на словах объяснить вам свое несчастие и оплакать его. Выслушайте же нас с кротостью, не возмущаясь дерзостью наших речей, но принимая во внимание силу нашего страдания. Тот, кто принужден потерять надежду на спасение, в дальнейшем пе может соблюдать приличия ни в словах своих, ни в действиях.
Считайте, о военачальники, что мы не римляне, не родственны вам по племени, но живем и пользуемся одинаковым правлением, что мы сразу не приняли с полной готовностью императорского войска, не считайте, что с самого начала были вашими врагами, что мы подняли против вас оружие, а затем. побежденные в бою, стали в силу закона войны вашими военнопленными рабами. Так дайте же вашим пленникам пищу нс в соответствии с нашими потребностями, по в размерах, достаточных, чтобы остались живы для того, чтобы уцелевши, мы в свою очередь могли вам отслужить так, как следует рабам служить своим хозяевам. Но если это для вас трудно, хотя бы вы этого и желали, (По другим чтениям: «если это для вас не легче или вы этого не желаете делать» ), то сочтите справедливым отпустить нас из-под вашей власти; вы выгадаете в том, что вам не придется трудиться над нашим погребением. Но если и этот выход не предоставляется нам, сочтите нужным убить нас и не лишите нас достойной кончины и не отнимите у нас завидной смерти сладчайшей из всех, но одним этим деянием освободите римлян от бесчисленных бедствий». Услыхав это, Бесс и его приближенные сказали, что дать им продовольствия они не могут, что убить их было бы противно божеским законам, однако отпустить их небезопасно. Они утверждали, что Велизарий и войско из Византии вот-вот должно прийти. С такими словами ободрения они их отпустили.
При дальнейшей задержке голод еще более усиливался обращаясь в великое бедствие; он заставил прибегнуть к формам пищи странным и противоестественным. Прежде всего Бесс и Конон, которые стояли во главе римского гарнизона (у них было отложено много хлеба в стенах Рима), и солдаты урезая от своего обычного пайка, продавали этот хлеб богатым римлянам за большие деньги: цена медимна (около сорока пяти литров) была семь золотых. Но те, которые в своей домашней жизни не были настолько богаты, чтобы иметь средства питаться столь дорогой едой, купив за четвертую [259] часть этой цены полный медимн отрубей, питались этим, так как нужда сделала даже это питание желанным и роскошным. Быка, которого щитоносцы Бесса, выйдя из города, могли захватить, они продавали римлянам по пятьдесят золотых. У кого падал конь или случалось что-либо подобное, того считали самым счастливым человеком, потому что он мог роскошествовать, питаясь мясом павшего животного. Вся же остальная масса народа питалась только крапивой, которой много росло вокруг укреплений повсюду, и в развалинах и пустырях города. А чтобы эта трава не обжигала им губ и глотки, они ели ее, хорошо проваривши. До тех пор пока у римлян были золотые монеты, они, как сказано, покупали хлеб и отруби и спасались от голода; когда же у них не стало золота, они стали выносить на рынок все движимое имущество и весь свой скарб меняли на ежедневное питание. В конце концов, когда и солдаты императора уже не имели хлеба, который бы они могли продавать римлянам (только у Бесса его оставалось еще немного), все обратились к крапиве. Так как такое питание было для них недостаточно, а иные и этим не могли напитаться досыта, то по большей части они худели телом, цвет кожи делался вскоре синим, и они становились совершенно похожими на привидения. Многие из них, еще двигавшиеся и на ходу жевавшие крапиву, внезапно умирали и падали на землю. Они уже поедали друг у друга экскременты. Многие под давлением голода сами на себя накладывали руки, так как не могли уже найти ни собак, ни мыши, ни трупа другого какого-либо животного, которым бы они могли питаться. Был тут некий римлянин, отец пятерых детей. Окружив его и хватая его за платье, дети просили у него пищи. Тогда он, не издавая ни единого стона и не показывая волнения, но твердо, глубоко скрыв свое страдание, велел детям следовать за собой, как будто он собирался дать им есть. Когда он пришел на мост Тибра, то повязав себе на лицо гиматий и закрыв им лицо, он бросился с моста в воды Тибра на глазах у своих детей и тех римлян, которые там были. В дальнейшем императорские [260] военачальники, беря и за это деньги, выпустили из города тех римлян, которые хотели удалиться оттуда. В Риме осталось немного; все остальные бежали кто куда мог. Многие из них, так как силы их были раньше подорваны голодом, во время плавания или двигаясь сухим путем умирали. А многие на пути были захвачены неприятелями и уничтожены. Такова была жестокая судьба, до которой дошел сенат и римский народ.
18 . Когда войско под начальством Иоанна и Исаака прибыло в Эпидамн и соединилось с Велизарием, то Иоанн предложил, чтобы все войско, переплыв залив, сухим путем шло к Риму, вместе претерпевая все, что выпадет на долю; но Велизарий признал это невыгодным и указал, что будет больше пользы плыть прямо к местам около Рима. Если идти пешим строем, то потратится больше времени и, конечно, встретятся затруднения. Он велел, чтобы Иоанн, двигаясь через Калабрию и тамошние племена, прогнал оттуда варваров, бывших в очень небольшом количестве, и, подчинив власти императора все местности, прилегающие к Ионийскому заливу, отправился к Римской области и соединился гам с ним. В эти же места он имел в виду плыть и сам с остальным войском. Он думал, что при тех тяжелых условиях, в которых находятся осажденные римляне, самое короткое промедление, естественно, может принести делу непоправимый вред. Если же плыть при попутном ветре, то он будет в состоянии пристать к римской гавани уже на пятый день, а если идти пешим строем из Дриунта (Гидрунта), то едва ли на сороковой день можно добраться до Рима. Дав такие поручения Иоанну, Велизарий двинулся оттуда со всем флотом. Встретив сильный ветер, он пристал к Дриунту (Гидрунту). Заметив это, готы, которые были заняты осадой здешнего гарнизона, сняв ее, тотчас же отправились к городу Брундузию, отстоящему от Дриунта (Гидрунта) на расстоянии двух дней пути; он лежал у моря и не имел укреплений. Они полагали, что Велизарий тотчас перейдет через пролив в этом месте, и дали знать Тотиле о [261] положении дела в данный момент. Он тотчас привел все войско в боевую готовность, как будто собираясь выступить против врагов, а готам в Калабрии он велел, насколько у них будет сил, сторожить проход. Когда же Велизарий, воспользовавшись попутным ветром, отплыл из Дриунта (Гидрунта) готы, успокоившись, стали менее бдительны и не так старательно сторожили, оставаясь в Калабрии, а Тотила, оставшись на месте, еще более тщательно сторожил подходы к Риму, чтобы не удалось ввезти туда продовольствия. Он придумал устроить на Тибре следующее сооружение. Выбрав место, где река течет наиболее узким руслом, приблизительно от города на расстоянии стадий девяносто, он положил через реку очень длинные балки, достающие с одного берега до другого, сделав своего рода мост. Выстроив на том и на другом берегу две деревянные башни, он поместил в них гарнизон из сильных и смелых воинов, чтобы ни на баржах, ни на других судах, идущих снизу, из Порта нельзя было пройти в город.
В это время Велизарий пристал к римской гавани и ожидал прибытия войска с Иоанном. Между тем Иоанн переправился в Калабрию, причем готы, которые собравшись около Брундузия, как сказано выше, сидели там без дела, совсем не заметили его перехода. Захватив на пути двух неприятелей, шедших для разведки, одного из них он тотчас же убил, другой же, обняв его колени, просил оставить ему жизнь. «Я, — говорил он, — буду небесполезен тебе и римскому войску». На вопрос Иоанна чем, в случае если он его пощадит, он думает когда-либо быть полезным римлянам и ему, этот человек обещал устроить так, что он нападет на готов тогда, когда они меньше всего этого ожидают. Иоанн сказал ему, что он не отказывает ему в его просьбе, но что прежде всего он должен показать, где у них пасутся кони. Варвар согласился и на это и пошел вместе с ними. Захватив пасущихся коней неприятеля (а этих коней было много и были они хороши), все, бывшие пешими в войске Иоанна, сели на них верхом. Затем они во весь опор бросились на лагерь неприятелей. Варвары, пораженные [262] внезапным нападением, были захвачены невооруженными и совершенно неготовыми; многие, забывшие о вся кой доблести, были здесь уничтожены, и лишь немногие, ус певшие бежать, добрались до Тотилы. Иоанн, обратившись к калабрийцам с увещаниями и ласковыми речами, всех их снова сделал сторонниками императора, обещая, что много хорошего будет им от императора и от римского войска. Выступив возможно скорее из Брундузия, он захватил город по имени Канузий, который расположен в центре Апулии и отстоит от Брундузия на пять дней пути к западу по направлению к Риму. На расстоянии двадцати пяти стадий от этого Канузия отстоят Канны, где, говорят, в давние времена Ганнибал начальник ливийцев, нанес римлянам жестокое поражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72