Из справок Наркомвнутдела вытекало, что за последние 5 месяцев из числа работников Наркомтяжпрома и Наркомата оборонной промышленности арестовано 585 человек, Наркомзема — 102, Наркомпищепрома — 100 и т.д.
Обсудив вопрос о вредительстве, пленум перешел к рассмотрению вражеской деятельности в самом Наркомвнутделе. Обсуждение проходило на закрытом заседании, в отсутствие приглашенных на пленум лиц, его материалы не вошли в секретный стенографический отчет.
Доклад Ежова начался довольно спокойно. Он даже заявил о сужении «изо дня в день вражеского фронта» после ликвидации кулачества, когда отпала необходимость в массовых арестах и высылках, которые производились в период коллективизации.
Затем Ежов перешел к нападкам на существующую тюремную систему для политзаключенных (так называемые «политизоляторы»). Цитата об обследовании Суздальского политизолятора: «Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты…, ежедневные прогулки мужчин и женщин по 3 часа (смех Берии: „Дом отдыха“)». Упомянул Ежов и спортивные площадки, полки для книг в камерах, усиленный паек, право отбывать наказание вместе с женами. Практика смягчения наказаний: например, из 87 осужденных в 1933 году по делу Смирнова девять человек выпущены на свободу, а шестнадцати тюрьма заменена ссылкой.
Сейчас почти невозможно поверить, что в начале 1937 года для политзаключенных существовали такие условия!
Заявление Ежова вызвало возмущение участников пленума. Бедняги, они не знали, что вскоре многим из них придется оказаться в другой, ужасной обстановке.
О чем думал Сталин, слушая разглагольствования Ежова о «райской» жизни советских политзаключенных? О своих мытарствах в царских тюрьмах и ссылках? Или о том, что тогда режим в ссылках был не только либеральным, а практически его и вовсе не было, — требовалось лишь регулярно являться к исправнику для регистрации. А в остальное время можно было заниматься чем угодно: читать любую, в том числе и запрещенную литературу, дискутировать, обсуждать политические новости, готовиться к будущей (после освобождения или бегства) борьбе с режимом. Вот! Вот оно, главное! Бывшие заключенные возвращались из ссылки более образованными и организованными и оставались во много раз более опасными противниками режима. Значит, надо сделать так, чтобы нынешние враги советской власти и лично его, Сталина, никогда не смогли бы вернуться на свободу и вступить в борьбу. А если кто и вернется, то навсегда сломленным и до последнего дня жизни признательным ему, Сталину, за право жить, а если надо, то и умереть за него.
Ежов заявил, что с момента своего прихода в НКВД он арестовал 238 работников Наркомата, ранее принадлежавших к оппозиции. Другим контингентом арестованных чекистов были «агенты польского штаба». В этой связи Ежов привел «указание товарища Сталина, который после кировских событий поставил вопрос: почему вы держите поляка на такой работе?» По существу это была одна из первых сталинских директив изгонять с определенных участков работы, в частности из спецслужб, людей только за их принадлежность к той или иной национальности.
В прениях по докладу Ежова выступили Ягода и пять ответственных работников НКВД, находившихся в составе высших партийных органов.
Все они каялись, признавали «позорный провал работы органов госбезопасности», клялись «смыть позорное пятно, которое лежит на органах НКВД» (имелось в виду «запоздание на 4 года» с раскрытием троцкистских заговоров). Чуя нависшую над каждым из них угрозу, подробно докладывали о своих заслугах в выявлении контрреволюционных групп, спихивали вину на своих коллег, иногда из-за этого в зале возникала злая перебранка.
В одном из выступлений прозвучало, что каждая из троцкистско-зиновьевских группировок «имеет связь с разведками иностранных государств».
Ягода, видимо, надеялся отделаться наказанием за «халатность и отсутствие бдительности». Но не тут-то было. Один из выступавших, Евдокимов, объявил его главным виновником «обстановки, сложившейся за последние годы в органах НКВД». Если до этого во всем обвиняли Молчанова, которого Ежов назвал «главным виновником „торможения дел“ в НКВД», то Евдокимов прямо заявил: «Я думаю, что дело не ограничится одним Молчановым (Ягода: „Что вы, с ума сошли?“). Я в этом особенно убежден. Я думаю, что за это дело экс-руководитель НКВД должен отвечать по всей строгости закона. Надо привлечь Ягоду к ответственности».
Евдокимов и не догадывался, какую лавину обвинений он сдвинул с места. Под этой лавиной погибнет и Ягода, и сам он, и тысячи других чекистов.
Все говорили о повышении политической бдительности, но вот выступление наркоминдела Литвинова прозвучало явным диссонансом, хотя тоже являлось укором Наркомвнутделу и его внешней разведке.
Литвинов поднял вопрос о «липовых» сигналах зарубежной агентуры НКВД. Он рассказал, что при каждой его поездке за границу от резидентов поступают сообщения о подготовке «покушения на Литвинова». Игнорируя некоторые возмущенные реплики, он заявил, что ни одно из таких сообщений не подтвердилось. «Когда что-нибудь готовится, никогда не бывает, чтобы это было совершенно незаметно, а тут не только я не замечал, охрана не замечала, больше того, местная полиция, которая тоже охраняла, она тоже ничего не замечала (Берия: „Что вы полагаетесь на местную полицию?“)…Я все это говорю к тому, что имеется масса никчемных агентов, которые, зная и видя по газетам, что „Литвинов выехал за границу“, чтобы подработать, рапортуют, что готовится покушение на Литвинова (Ворошилов: „Это философия неправильная“). Совершенно правильная. Это указывает на то, что эти агенты подбираются с недостаточной разборчивостью… и я думаю, если так обстоит дело за границей, то может быть что-то подобное имеется по части агентуры и в Советском Союзе». Намек Литвинова был недвусмысленным, но, видя, что Сталин не сделал никакого замечания Литвинову, все остальные решили не вступать с ним в дискуссию.
В заключительном слове Ежов обрушился на Ягоду за его неспособность внедрить агентуру в окружение Троцкого и Седова. Ягода вяло оборонялся: «Я все время, всю жизнь старался пролезть к Троцкому». На это Ежов резко отреагировал: «Если вы старались всю жизнь и не пролезли — это очень плохо. Мы стараемся очень недавно и очень легко пролезли, никакой трудности это не составляет, надо иметь желание, пролезть не так трудно». Ежов был прав. В его активе имелась вербовка «Тюльпана» — Зборовского.
Резолюция по докладу Ежова повторяла формулировку телеграммы Сталина и Жданова из Сочи о запоздании с разоблачением троцкистов на 4 года и указывала, что «НКВД уже в 1932-1933 годах имел в своих руках все нити для того, чтобы полностью вскрыть чудовищный заговор троцкистов против советской власти».
Резолюция требовала ужесточить режим содержания политзаключенных и обязала НКВД «довести до конца дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности».
На пленуме Ворошилов говорил: «…у нас, в рабоче-крестьянской Красной армии, к настоящему времени, к счастью или к несчастью, а я думаю, что к великому счастью, пока что вскрылось не очень много врагов народа…»
Однако очень скоро «оптимизм» Ворошилова поубавился. После пленума масштабы репрессий против командных кадров резко возросли. Если с 1 января по 30 марта 1937 года из РККА было уволено по политическим мотивам 577 человек, то с 1 апреля по 11 июня (день, когда в печати появилось сообщение о предстоящем суде над Тухачевским и семью другими военачальниками) — 4370 человек. Ворошилов и Гамарник визировали в день сотни представлений на увольнение и арест.
24 мая было принято постановление Политбюро о «заговоре в РККА». В нем упоминалось о послании Бенеша Сталину и указывалось, что заговорщики планировали «во взаимодействии с германским генеральным штабом и гестапо в результате военного переворота свергнуть Сталина и советское правительство, а также все органы партии и советской власти, установить… военную диктатуру».
25—26 мая опросом Политбюро приняло решение об исключении из партии Тухачевского и Рудзутака и передаче их дел в НКВД. 28 мая был арестован Якир, а 29 мая — Уборевич. Они обвинялись «в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии, а Якир и Уборевич, дополнительно, в пользу Японии и Польши».
Гамарник, которому был объявлен приказ о его увольнении их РККА, застрелился (не выполнил «указания» товарища Сталина!). Причины этого поступка были разъяснены в официальном сообщении следующим образом: «Бывший член ЦК ВКП(б) Я.Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством».
1 июня было принято постановление Политбюро о лишении орденов 26 человек «за предательство и контрреволюционную деятельность». В нем значились, в частности, имена пяти военачальников (в том числе Корка и Эйдемана), пяти «штатских» (в том числе Рыкова и Енукидзе) и одиннадцати бывших руководящих работников НКВД (Ягода, Молчанов, Волович, Гай, Прокофьев, Погребинский, Бокий, Буланов, Фирин, Паукер, Черток).
В такой атмосфере в этот же день открылось расширенное заседание Военного Совета при наркоме обороны с участием его членов (четверть его состава — 20 человек — уже были арестованы), членов Политбюро, а также 116 приглашенных военных работников из центрального аппарата Наркомата обороны и с мест. Участники заседания были ознакомлены с показаниями Тухачевского и других «заговорщиков». Доклад «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА» сделал Ворошилов.
На следующий день с большой сумбурной речью выступил Сталин. Эта речь, касающаяся деятельности вражеских спецслужб и носящая в ряде мест иронически-издевательский характер, достойна того, чтобы ее частично воспроизвести. Можно изложить его выступление, исправленная стенограмма которого хранилась в личном архиве И.В. Сталина. Но, как говорили в свое время: «Лучше товарища Сталина не скажешь», поэтому приводится, естественно с купюрами, отрывок его выступления, касающийся германской «роковой женщины» Гензи и ее жертв:
«…Прежде всего, обратите внимание, что за люди стояли во главе военно-политического заговора. Я не беру тех, которые уже расстреляны, я беру тех, которые недавно еще были на воле. Троцкий, Рыков, Бухарин — это, так сказать, политические руководители. К ним я отношу также Рудзутака, который также стоял во главе и очень хитро работал, путал все, а всего-навсего оказался немецким шпионом, Карахан, Енукидзе. Дальше идут Ягода, Тухачевский — по военной линии, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник — тринадцать человек. Что это за люди? Это очень интересно знать. Это — ядро военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов. Что это за люди?
…Я пересчитал тринадцать человек… Их них десять человек шпионы… Троцкий — обер-шпион.
Рыков. У нас нет данных, что он сам информировал немцев, но он поощрял эту информацию через своих людей. С ним очень тесно были связаны Енукидзе, и Карахан, оба оказались шпионами. Карахан с 1927 года, и с 1927 года Енукидзе.
Мы знаем, через кого они доставляли секретные сведения — через такого-то человека из германского посольства в Москве. Знаем. Рыков знал все это. У нас нет данных, что он шпион.
Бухарин. У нас нет данных, что он сам информировал, но с ним были связаны очень крепко и Енукидзе, и Карахан, и Рудзутак, они им советовали: информируйте, сами не доставляли.
Гамарник. У нас нет данных, что он сам информировал, но все его друзья: Уборевич, особенно Якир, Тухачевский, занимались систематической информацией немецкого генерального штаба.
Остальные. Енукидзе Карахан — я уже сказал. Ягода — шпион и у себя в ГПУ разводил шпионов. Он сообщал немцам, кто из работников ГПУ имеет какие-то пороки. Чекистов таких он посылал за границу для отдыха. За эти пороки хватала этих людей германская разведка и завербовывала. Возвращались они завербованными…
…Карахан — немецкий шпион. Эйдеман — немецкий шпион. Карахан информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он был у них военным атташе в Германии.
Рудзутак. Я уже говорил, что он не признает, что он шпион, но у нас есть данные. Знаем, кому он передавал сведения. Есть одна разведчица опытная в Германии, в Берлине. Вот, когда вам может быть придется побывать в Берлине — Жозефина Гензи, может быть, кто-нибудь из вас знает. Она красивая женщина. Разведчица старая. Она завербовала Карахана. Завербовала на базе бабской части. Она завербовала Енукидзе. Она помогла завербовать Тухачевского. Она же держит в руках Рудзутака. Это опытная разведчица, Жозефина Гензи. Будто бы сама она датчанка, на службе у германского рейхсвера. Красивая, очень охотно на всякие предложения мужчины идет, а потом гробит. Вы, может быть, читали статью в «Правде» о некоторых коварных приемах вербовщиков. Вот она одна из отличившихся на этом поприще разведчиц германского рейхсвера.
Вот вам люди. Десять определенных шпионов и трое организаторов и потакателей шпионажа в пользу германского рейхсвера. Вот они, эти люди…»
Остается добавить, что все упомянутые в этом выступлении, за исключением, конечно, Гензи, были расстреляны.
Потери разведок
Но не будем вдаваться в подробности вопроса о природе репрессий, их масштабах и последствий для страны в целом. Поговорим лишь о том, в какой степени они коснулись разведок и как отразились на их деятельности.
К 1936 году в Разведывательном управлении сложилась нездоровая, можно сказать склочная обстановка. Многочисленные провалы, должностные перестановки создали атмосферу взаимного если не политического, то служебного недоверия. Уход Берзина, флегматичного, уравновешенного прибалта, и появление Урицкого, лихого кавалериста, грубого, вспыльчивого, к тому же еврея, чуждого латышской среде руководства Разведупра, еще больше накалили страсти. К тому же он привел своих «военных» людей, что вызвало антагонизм между ними и «берзинцами». А приход на должность заместителя начальника Управления Артузова с его тридцатью чекистами, в большинстве евреями, вообще сделал положение невыносимым.
Еще более напряженным оно стало после присвоения персональных воинских званий. Артузов, Карин, Штейнбрюк, Захаров-Майер — «пришельцы» — получили звание корпусных комиссаров, а кадровые разведупровцы — Николаев и Стигга — только комдивов. Противостояние в руководстве Разведупра стало неизбежным.
Урицкий в конфликте между «энкавэдэшниками» и «военными», естественно, стал на сторону последних. Он перестал общаться с Кариным и Штейнбрюком, приказы отдавал через их голову, писал оскорбительные резолюции.
Артузов пытался как-то бороться с этим. Он направил в адрес Урицкого письмо, указав на «исключительную усилившуюся резкость с Вашей стороны в отношении бывших чекистов… Не для того, чтобы искать положения, популярности, выдвижения или еще чего-либо пошли эти товарищи со мной работать в Разведупр, — писал он дальше. — Вот слова тов. Сталина, которые он счел нужным сказать мне, когда посылал меня в Разведупр: „Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается“. Я хорошо помню, что это означало, конечно, не только то, что как невоенный человек я не могу занимать Вашей должности, но также и то, что я не являюсь Вашим аппаратным замом, а обязан все, что я знаю полезного по работе в ГПУ, полностью передать военной разведке, дополняя, а иногда и поправляя Вас». Далее Артузов еще раз не преминул сослаться на покровительство Сталина: «Простите меня, но и лично Ваше отношение ко мне не свидетельствует о том, что Вы имеете во мне ближайшего сотрудника, советчика и товарища, каким, я в этом не сомневаюсь, хотел меня видеть в Разведупре тов. Сталин».
Так или иначе, хотели ли этого Артузов или Урицкий или нет, но события развивались помимо их воли, и дни чекистов и самого Артузова в Разведупре были сочтены. И решал это не Урицкий, а нарком обороны Ворошилов, который не мог стерпеть «проникновения» чекистов в подведомственную ему службу. Конечно же, действовал он не без ведома Сталина, ибо даже нарком не был вправе отменить распоряжения вождя, лично направившего Артузова в военную разведку.
Через три недели после написания Артузовым письма, 11 января 1937 года, по предложению Ворошилова Политбюро принимает решение об освобождении Артузова и Штейнбрюка от работы в Разведупре и направляет их в распоряжение НКВД.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54