«Я сегодня сошел с ума, берите все за 1 шекель», – ты становишься сумасшедшим.
А еще Иисус Христос, а еще вся Библия на самом деле, и Вифлеем, и Голгофа, и Гроб Господен, и царь Ирод. Все на самом деле!!! И желтая пустыня, и Мертвое море, где женщины плавают в таких позах, которые раньше видел я один. И Красное море с коралловыми рифами и рыбами таких наглых расцветок и нахальства, что хочется спросить их: «У вас что, врагов здесь нет? А акулы? А русские? Да у нас на Черном море, если б ты даже сидел под камнем и был бы цвета свежепролитого мазута, тебя бы выковыряли, распотрошили и зажарили в твоем собственном машинном масле. А здесь ты нагло меня, Мишу Жванецкого, хвостом в пах. Жаль, я сыт. И жаль, ты не приезжаешь к нам на Черное море, ты б там поплавал».
И рощи оливковые и апельсиновые, где фонарями сквозь зелень светят апельсины, и никто не жрет их.
И вот среди этой роскоши, природы и жизни шатаются люди, которые на неродной родине были евреями, а на родной наконец стали русскими и вокруг себя распространяют текст: «Это все поверхностный взгляд, Миша. Ты в восторге. Ты же не успеваешь глянуть вглубь».
Да, не успеваю… Или нет, не успеваю… Как это было по-русски?… Конечно, не успеваю. Конечно, поверхностный взгляд. То что мы в Москве умираем с голоду – тоже поверхностный взгляд. Но каких два разных поверхностных взгляда.
– У нас тяжело, Миша.
Да, у вас тяжело. А у нас плохо. «Опять разница небольшая, но опять очень существенная», – как любил говорить великий юморист и бывший президент.
Да, среди сказочной и самой красивой в мире библейской страны сидят 450 тысяч недовольных советских евреев. Их русские жены счастливы! Их русские дети от их русских жен от бывших русских мужей давно выучили язык и стали евреями, и только эти остаются русскими и говорят по-русски, и не могут спросить, как проехать, и не могут забыть, как они были главными механиками и гинекологами, и сидят на балконе, и смотрят в даль, которой на новой родине нет.
А, как я уже говорил, количество сволочей постоянно и неизменно. Уезжаешь от одних и радостно приезжаешь к другим. Там тебе говорили «жидовская морда», тут тебе объяснили, что ты «русская сволочь». И ты уже можешь понять, что чувствует русский патриот.
– Миша, здесь жить очень тяжело. Хотя там жить было невозможно.
Да. И в далекой Австралии животный мир интересней человеческого.
– Понимаешь, Миша, выехав, мы убедились – всюду плохо.
Просто есть места, где хуже, чем плохо. А есть, где опасней, чем плохо. Но никто ни разу не сказал, что хорошо там, где сытно. И когда ты с восторгом перелистываешь колбасу и включаешь автоматическую коробку передач, твой старый друг, твой друг детства, человек, с которым ты перепил и переговорил всю жизнь, смотрит на тебя как на идиота.
– Что машина? – говорит он, – Кусок железа! Что выпивка? Это здесь не проблема. Вот где бы заработать?
– Да, – говоришь ты, – а у нас как раз выпивка – проблема, а колбаса – роскошь, а заработать не проблема, но вылечиться нельзя. Ну, Шура, что будем делать?
– Давай опять договоримся. Мы опять дадим им срок. Два года.
– Кому?
– Твоим правителям и моим. И если за два года они ничего не исправят, мы уедем.
– Опять?
– Да. Ты отсюда, я оттуда.
– И куда?
– Куда-куда? В нейтральную страну. Поедем к черным и будем там белыми.
– Или поедем к белым и будем там…
– Ладно. Давай дадим им пять лет…
– Хорошо. Дадим им пять лет. Если они ничего не сделают…
– Мы умрем.
– Нет. Мы так напьемся, что им будет стыдно.
– И еще одно, главное. Главное, чтобы нас не выбрали правителями, потому что… кроме проклятий…
– Я хотел тебе сказать, Шура, чтоб ты не возвращался. У тебя такая национальность…
– А я хотел тебе сказать, Миша, чтоб ты не приезжал. У тебя такой жанр…
– Алло! Я хотел тебе сказать…
– Алло!
– Алло! Не возвращайся.
– Алло! Не приезжай!
– Алло! Ты меня слышишь? Мы в ловушке под названием земной шар. Если вырвешься, позвони.
Переводы
Документальная история.
Соединенные Штаты Америки. Шеф телевидения. Переводчик. И я.
ШЕФ. Давайте читайте ваш юмор, что-нибудь без политики. Мы будем переводить.
Я. Женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры.
ПЕРЕВОДЧИК. Наш друг из Советского Союза… утверждает, что умных женщин не бывает вообще. Бывают не такие умные и очень неумные.
ШЕФ. Абсолютно что ли?
ПЕРЕВОДЧИК. Да.
ШЕФ. Это, конечно, кому как повезет. Что ж ему так не везло? Ну и что здесь смешного?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну… в словосочетании, что умных женщин нет, есть неумные.
ШЕФ. М-да… И они там смеются?
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит – да.
ШЕФ. Ну пусть пошутит еще.
Я. Я вчера видел раков по пять рублей, но больших. А сегодня были по три рубля, но маленькие. Те были большие, но по пять. А эти маленькие, но по три. Те были вчера, но по пять, но очень большие, но вчера, но по пять, но очень большие. А эти маленькие, но по три, но сегодня. А те вчера, но оче…
ШЕФ. Так, все, хватит. Переводите.
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит, что вчера видел… там такие омары речные. Большие.
ШЕФ. А разве речные омары большие?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну вот он говорит, что видел больших. И их цена была пять рублей. А сегодня он видел маленьких речных омаров. По три рубля. И вот он вспоминает. Что те были по пять рублей, потому что были большие, а…
ШЕФ. Это вчерашние что ли?
ПЕРЕВОДЧИК. Да. А сегодняшние были по три рубля, потому что были маленькие.
ШЕФ. Ну и что?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну вот он и шутит, что те вчерашние продавались по пять, потому что были большие, шутит он, а сегодняшние продавались по три, потому что были маленькие.
ШЕФ. И что, он говорит, что он там популярен?
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит – да.
ШЕФ. Он один это говорит или еще хоть кто-нибудь говорит?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну вот наш атташе по культуре – просто с пеной у рта… Он же его рекомендовал.
ШЕФ. Так. Ну-ка еще повторите мне про этих омаров. Я хочу разобраться.
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит… Что вчера видел омаров по пять рублей – больших. А сегодня видел по три рубля – маленьких. Вот он там повторяет, что те были по пять рублей, потому что были большие… А сегодняшние были по три рубля, потому что были маленькие…
ШЕФ. Так. А почему вчерашние не были сегодня по три?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну, видимо, там вчерашних не бывает, они все съедают в тот же день.
ШЕФ. Значит, если я его правильно понял, вчера он видел больших омаров, поэтому они были по пять. Сегодня он видел маленьких омаров, поэтому они были по три.
ПЕРЕВОДЧИК. Да.
ШЕФ. И они там смеются?
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит – умирают.
ШЕФ. Так. Клинтон точно проиграет эти выборы. Я не вижу толку в помощи этой стране! Мы бросаем миллиарды, а они не знают, что такое рынок! Смеяться над тем, что большие омары по пять, а маленькие по три!… Они понятия не имеют о купле-продаже. Это сумасшедший дом! Спросите, им что, выдавали этих омаров на пайки?
ПЕРЕВОДЧИК. Простите, вам что, выдавали омаров на пайки?
Я. Омаров на пайки?!… Это Эн-Би-Си или сумасшедший дом?
ШЕФ. Что он кричит?
ПЕРЕВОДЧИК. Он кричит, что у нас сумасшедший дом.
ШЕФ. Так. Все! Спросите, у него есть какие-нибудь шутки о сталинских репрессиях?
ПЕРЕВОДЧИК. Нет. Он говорит – нет.
ШЕФ. И что, он говорит, что публика смеется на его концертах?
ПЕРЕВОДЧИК. Да, он говорит – смеется.
ШЕФ. И наш атташе смеялся?
ПЕРЕВОДЧИК. Да, он сам это видел.
ШЕФ. У меня нет основания ему не верить. Он абсолютно без юмора, значит честный парень. Так. Скажите ему спасибо. Скажите, что он нам очень помог. Он, конечно, никакой не юморист, он политик. Мы его дадим под рубрикой: «Смотрите, кому помогает Америка!»
* * *
Когда чувствуется, что весь мир лжет? Когда тебе в самолете объявляют, что разница во времени между Москвой и Нью-Йорком всего 8 часов.
Приступ пессимизма
Нет больше Родины и Народа. Под этим именем никто не хочет выступать. Есть Я, осуществляемое с большим трудом.
Время кончилось. Жизнь началась сначала. Прекратились лауреаты, секретари, герои, массовые протесты и всенародные подъемы. Остался мат, лай собак, визг женщин, прибой грязных волн о грязный берег. Пыльной и дырявой стала надежда. Как горизонт отодвигается счастье. К рукам приближается оружие. Плохие и мертвые попадаются все чаще. Электричество и канализация на последнем издыхании.
Интерес к окружающему уже не в состоянии преодолеть тревогу и болезнь. Хорошее настроение только у пуделей, а смех только у идиотов. На улицах, в квартирах, на кухнях смех не слышен. Телефонный разговор стал коротким.
– Запиши мой телефон, – говорят друг другу, и прощаются.
Напряженная тишина. Безмолвные очереди машин в ожидании бензина. В человеческой очереди попадается труп. Отъезды стали бытом. Возвращения потеряли ориентацию. У обещавшего вернуться нельзя понять – куда. И понимать некому.
Никто не загорает, не отдыхает, не живет. На пустынном берегу откуда-то взявшиеся сирийцы строят гостиницу. В тайге неизвестные турки строят гостиницу. Немцы восстанавливают барскую усадьбу. Примерно так, примерно так… Редакция, которую покинула надежда, выпускает журнал. Ищут анекдоты, заглядывают в постели, звонят за рубеж. Голоса все глуше. Смешное какое-то осталось, но уже не смешит и плохо доходит. И почта не находит себе места. Под разными названиями выходят одинаковые газеты.
Армия неожиданно стала жалобной, раздражительной. Опять оказалась неприспособленной к военному времени, нуждается в длительной войне, чтоб набрать опыт. А люди не хотят этого опыта, а без людей она не может. Много журналистов и мало солдат. В атаку идут операторы. Солдаты окапываются. Противник есть, погибшие есть, а фронта нет. Генералам столы сервируют на картах. Из танка спрашивают, как проехать к противнику… Мальчик показывает и бьет гранатой вслед. Победа не нужна никому, пока идет снабжение.
Обоим президентам внушают, что это очень сложная и жестокая война с коварным, умелым и жестоким противником. Эти бьются за свою родину и те бьются за свою родину. И все находятся на своей Родине, отсюда невнятность героизма и отсутствие подвигов.
Лекарства отняли у городов, передали солдатам, и возросли потери в тылу. Продолжительность жизни одна у мирных и у солдат. Врачи из каких-то остатков что-то делают. Больные в карманах приносят вату, марлю, инструмент. «Скорая» доехать не может, приехав, отъехать не может. В этих пробках и угнать невозможно. В больницах врачи как-то пытаются смерть отодвинуть, но жизнь дать не могут и так и выпускают в это месиво.
А тут страсти кипят: наваливаются, рвут, режут. Беззащитное готовится к уходу. Защититься невозможно. Воры и так уже в лучших машинах, в лучших квартирах, в лучших костюмах, в лучших часах и с лучшим оружием.
Молодое и кипящее ничто не считает чужим: чужую жизнь не считает чужой, и чужую жену не считает чужой, и милицию не считает чужой, а страну считает своей. Кто не хочет пропасть, к ним присоединяется и все равно пропадает. Потому что идет на войну… Примерно так, примерно так…
Увидя пятерку молодых в машине, все разбегаются. Куда они едут? Против кого? Где выйдут и кого убьют? Все головы в плечи и домой. А там, кроме двери, ничего. Дверью прикрыты. За дверью не живем, готовимся… Если вдруг пропадут свет и вода, никто не выйдет. Боятся. Рассвет как спасение. Примерно так, примерно так…
Разница между полами перестала волновать. Приумножать население никто не хочет. Примерно так, примерно так…
Вот из-за поворота выходит человек… Все может быть, но ничего хорошего это не означает…
Оркестр, пожалуйста. Медленно и печально.
Зима 95-го
При таком состоянии ни ходить, ни сидеть, ни лежать нельзя. Можно только беспокоить людей. Либо водить чернилом, оставляя бессмысленные, путаные следы, называемые почерком. А ведь все ясно. Или: возможно, все ясно. Опять непобежденным не ушел. Снова не разглядел сквозь тучи. Машины, конечно, едут, но спроси их куда, и я уверен, кроме оскорблений… Один трамвай, как старый большевик, знает…
Это непонятное, пасмурное время без еды, воды, любви и солнца у нас называется зимой 1995 года. Люди по-прежнему движутся в разные стороны, но печально и без видимых причин. Среди них есть и уважаемые, а все равно, движутся без деловитости. Что-то произошло. Природа тебе шепчет, и ты шепчешь природе.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шепчет она.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шелестит она.
– Что-что? Неужели здесь такое место? И чтобы ты ни делал? И чтобы все ни делали?… Природа?…
– Что?
– Что-что?… Я же спрашиваю.
– А я и отвечаю.
– Чушь ты отвечаешь. Послушай, у нас даже солнце стягивает к себе тучи.
– Разберетесь.
– Нет! Люди сами разобраться не могут. Чем их больше, тем хуже. Эта задача для одного, чтоб вывести их из этого гиблого места. А тут еще снег. А снег всегда внезапен. И даже снег, который всюду покрывает, у нас покрыть не может. И это называют зимой 95-го. Когда же будет хорошая погода?
– Когда жизнь наладится.
– Это когда же?
– По погоде и узнаешь.
Метро
(Музыкальный вагон. Три солиста, хор, торможение, разгон.)
ДЕВУШКА. Молодой человек, уступите место бабушке. Как вам не стыдно. Ей лет 70. Садитесь, бабушка.
БАБУШКА. Не хочу я садиться. Чего вы за меня выступаете. Семьдесят, семьдесят, вам какое дело.
ХОР. Чего действительно тут.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно, бабушка, вы лее меня ставите в неловкое положение. Садитесь – встань – садитесь!
БАБУШКА. Не хочу садиться. Пусть сидит, зачем ты затеваешь?
ХОР. Чего рвешься? Чего маешься? Пусть сидит.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Старушке семьдесят, больная, он молодой балбес. Ему стоять и стоять, а ей там что осталось. Садитесь – встань – садитесь.
БАБУШКА. Почему больная? Почему семьдесят? Сколько мне осталось? Вам какое дело? Я прекрасно себя чувствую. Больная ты. Сидите!
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. И за балбеса могу приварить.
ДЕВУШКА. Как тебе не стыдно, почему ты сидишь. Садитесь – встань – садитесь!
БАБУШКА. Не сяду я и все. Не сяду!
ХОР. Ты откуда такая взялась? Ты где такая родилась?
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
(Поезд тормозит.)
ДЕВУШКА. А вам, бабушка, должно быть стыдно. О вас заботятся, вам предлагают, а вы бессмысленно уперлись, как баран, дура, позор, подонки все!
ХОР. Что она хочет? Кто она такая?
(Поезд разгоняется.)
БАБУШКА. Не сяду, не сяду я.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Садитесь – встань – садитесь. Какой кошмар. Вы все ставите меня в неловкое положение.
ХОР. Я бы тебя поставил. Ох, я бы тебя поставил именно в неловкое… Да народ кругом. Сиди, пацан, сиди!
(Поезд тормозит.)
ДЕВУШКА. Мы же пишем, мы же боремся, мы призываем.
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Мы пишем, пишем…
(Поезд разгоняется.)
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно, мы пишем, пишем…
БАБУШКА. Не сяду я, не сяду.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я, не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Мы же пишем, пишем.
(Поезд разгоняется.)
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
И представляешь, все проехали свою остановку.
Автопробегом
В стране, где все наоборот, сначала появляется автомобиль, а за ним ведут дорогу. Хотя дорога гораздо опаснее. Встречные автомобили, где вместо лобового стекла одеяло, с торчащим в дыре багровым, слезящимся лицом управляющего и скрюченной семьей в глубине, лучше знака предупреждают: осторожно, впереди ремонтные работы.
Ночующий на обочине лесовоз с нанизанными на бревна «Жигулями» предупреждает: не оставляйте транспортное средство без огней. А вертящиеся в вихре танца шесть автомобилей на кровавом шоссе, с обезумевшими управляющими внутри, гласят – тут тракторы везут помидоры на консервный завод.
А вот, обнявши столб мотором, дремлет силуэт «не слепите водителя», склонился над ним столб. А вот и спиленная половина, превращенная в мотоцикл. У бедняги одна фара горела. Но одна фара не горела. И встречные их поделили пополам. Конечно, наша дорога влияет на выбор автомобиля. Она выбирает сама: танки или БТР с экипажем из ядреных мужиков в спасательных скафандрах.
Отношение водитель – автомобиль складываются у нас проще. Как бы ни был туп наш водитель, – автомобиль еще тупее. Сколько случаев, когда он уже повернул, а она идет прямо. Он среагировал, а она прет. Он на тормоз. Она на газ.
Престижная «Волга», которая отняла у меня семь лет жизни, отечественная, плохоосвещаемая, плохопрогреваемая, плохоочищаемая, но труднозаводимая и от этого всего очень долговечная, для продления мучений. Машина, где водитель сидит справа от руля и в острые моменты не может нащупать рычаги управления и только выражением лица показывает встречным, куда он собирается ехать внутри машины. Эта машина еще известна тем, что управляющий поворачивает ее сам своим трудом без помощи каких-либо технических средств, понаблюдайте – это хорошо видно за лобовым стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
А еще Иисус Христос, а еще вся Библия на самом деле, и Вифлеем, и Голгофа, и Гроб Господен, и царь Ирод. Все на самом деле!!! И желтая пустыня, и Мертвое море, где женщины плавают в таких позах, которые раньше видел я один. И Красное море с коралловыми рифами и рыбами таких наглых расцветок и нахальства, что хочется спросить их: «У вас что, врагов здесь нет? А акулы? А русские? Да у нас на Черном море, если б ты даже сидел под камнем и был бы цвета свежепролитого мазута, тебя бы выковыряли, распотрошили и зажарили в твоем собственном машинном масле. А здесь ты нагло меня, Мишу Жванецкого, хвостом в пах. Жаль, я сыт. И жаль, ты не приезжаешь к нам на Черное море, ты б там поплавал».
И рощи оливковые и апельсиновые, где фонарями сквозь зелень светят апельсины, и никто не жрет их.
И вот среди этой роскоши, природы и жизни шатаются люди, которые на неродной родине были евреями, а на родной наконец стали русскими и вокруг себя распространяют текст: «Это все поверхностный взгляд, Миша. Ты в восторге. Ты же не успеваешь глянуть вглубь».
Да, не успеваю… Или нет, не успеваю… Как это было по-русски?… Конечно, не успеваю. Конечно, поверхностный взгляд. То что мы в Москве умираем с голоду – тоже поверхностный взгляд. Но каких два разных поверхностных взгляда.
– У нас тяжело, Миша.
Да, у вас тяжело. А у нас плохо. «Опять разница небольшая, но опять очень существенная», – как любил говорить великий юморист и бывший президент.
Да, среди сказочной и самой красивой в мире библейской страны сидят 450 тысяч недовольных советских евреев. Их русские жены счастливы! Их русские дети от их русских жен от бывших русских мужей давно выучили язык и стали евреями, и только эти остаются русскими и говорят по-русски, и не могут спросить, как проехать, и не могут забыть, как они были главными механиками и гинекологами, и сидят на балконе, и смотрят в даль, которой на новой родине нет.
А, как я уже говорил, количество сволочей постоянно и неизменно. Уезжаешь от одних и радостно приезжаешь к другим. Там тебе говорили «жидовская морда», тут тебе объяснили, что ты «русская сволочь». И ты уже можешь понять, что чувствует русский патриот.
– Миша, здесь жить очень тяжело. Хотя там жить было невозможно.
Да. И в далекой Австралии животный мир интересней человеческого.
– Понимаешь, Миша, выехав, мы убедились – всюду плохо.
Просто есть места, где хуже, чем плохо. А есть, где опасней, чем плохо. Но никто ни разу не сказал, что хорошо там, где сытно. И когда ты с восторгом перелистываешь колбасу и включаешь автоматическую коробку передач, твой старый друг, твой друг детства, человек, с которым ты перепил и переговорил всю жизнь, смотрит на тебя как на идиота.
– Что машина? – говорит он, – Кусок железа! Что выпивка? Это здесь не проблема. Вот где бы заработать?
– Да, – говоришь ты, – а у нас как раз выпивка – проблема, а колбаса – роскошь, а заработать не проблема, но вылечиться нельзя. Ну, Шура, что будем делать?
– Давай опять договоримся. Мы опять дадим им срок. Два года.
– Кому?
– Твоим правителям и моим. И если за два года они ничего не исправят, мы уедем.
– Опять?
– Да. Ты отсюда, я оттуда.
– И куда?
– Куда-куда? В нейтральную страну. Поедем к черным и будем там белыми.
– Или поедем к белым и будем там…
– Ладно. Давай дадим им пять лет…
– Хорошо. Дадим им пять лет. Если они ничего не сделают…
– Мы умрем.
– Нет. Мы так напьемся, что им будет стыдно.
– И еще одно, главное. Главное, чтобы нас не выбрали правителями, потому что… кроме проклятий…
– Я хотел тебе сказать, Шура, чтоб ты не возвращался. У тебя такая национальность…
– А я хотел тебе сказать, Миша, чтоб ты не приезжал. У тебя такой жанр…
– Алло! Я хотел тебе сказать…
– Алло!
– Алло! Не возвращайся.
– Алло! Не приезжай!
– Алло! Ты меня слышишь? Мы в ловушке под названием земной шар. Если вырвешься, позвони.
Переводы
Документальная история.
Соединенные Штаты Америки. Шеф телевидения. Переводчик. И я.
ШЕФ. Давайте читайте ваш юмор, что-нибудь без политики. Мы будем переводить.
Я. Женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры.
ПЕРЕВОДЧИК. Наш друг из Советского Союза… утверждает, что умных женщин не бывает вообще. Бывают не такие умные и очень неумные.
ШЕФ. Абсолютно что ли?
ПЕРЕВОДЧИК. Да.
ШЕФ. Это, конечно, кому как повезет. Что ж ему так не везло? Ну и что здесь смешного?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну… в словосочетании, что умных женщин нет, есть неумные.
ШЕФ. М-да… И они там смеются?
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит – да.
ШЕФ. Ну пусть пошутит еще.
Я. Я вчера видел раков по пять рублей, но больших. А сегодня были по три рубля, но маленькие. Те были большие, но по пять. А эти маленькие, но по три. Те были вчера, но по пять, но очень большие, но вчера, но по пять, но очень большие. А эти маленькие, но по три, но сегодня. А те вчера, но оче…
ШЕФ. Так, все, хватит. Переводите.
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит, что вчера видел… там такие омары речные. Большие.
ШЕФ. А разве речные омары большие?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну вот он говорит, что видел больших. И их цена была пять рублей. А сегодня он видел маленьких речных омаров. По три рубля. И вот он вспоминает. Что те были по пять рублей, потому что были большие, а…
ШЕФ. Это вчерашние что ли?
ПЕРЕВОДЧИК. Да. А сегодняшние были по три рубля, потому что были маленькие.
ШЕФ. Ну и что?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну вот он и шутит, что те вчерашние продавались по пять, потому что были большие, шутит он, а сегодняшние продавались по три, потому что были маленькие.
ШЕФ. И что, он говорит, что он там популярен?
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит – да.
ШЕФ. Он один это говорит или еще хоть кто-нибудь говорит?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну вот наш атташе по культуре – просто с пеной у рта… Он же его рекомендовал.
ШЕФ. Так. Ну-ка еще повторите мне про этих омаров. Я хочу разобраться.
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит… Что вчера видел омаров по пять рублей – больших. А сегодня видел по три рубля – маленьких. Вот он там повторяет, что те были по пять рублей, потому что были большие… А сегодняшние были по три рубля, потому что были маленькие…
ШЕФ. Так. А почему вчерашние не были сегодня по три?
ПЕРЕВОДЧИК. Ну, видимо, там вчерашних не бывает, они все съедают в тот же день.
ШЕФ. Значит, если я его правильно понял, вчера он видел больших омаров, поэтому они были по пять. Сегодня он видел маленьких омаров, поэтому они были по три.
ПЕРЕВОДЧИК. Да.
ШЕФ. И они там смеются?
ПЕРЕВОДЧИК. Он говорит – умирают.
ШЕФ. Так. Клинтон точно проиграет эти выборы. Я не вижу толку в помощи этой стране! Мы бросаем миллиарды, а они не знают, что такое рынок! Смеяться над тем, что большие омары по пять, а маленькие по три!… Они понятия не имеют о купле-продаже. Это сумасшедший дом! Спросите, им что, выдавали этих омаров на пайки?
ПЕРЕВОДЧИК. Простите, вам что, выдавали омаров на пайки?
Я. Омаров на пайки?!… Это Эн-Би-Си или сумасшедший дом?
ШЕФ. Что он кричит?
ПЕРЕВОДЧИК. Он кричит, что у нас сумасшедший дом.
ШЕФ. Так. Все! Спросите, у него есть какие-нибудь шутки о сталинских репрессиях?
ПЕРЕВОДЧИК. Нет. Он говорит – нет.
ШЕФ. И что, он говорит, что публика смеется на его концертах?
ПЕРЕВОДЧИК. Да, он говорит – смеется.
ШЕФ. И наш атташе смеялся?
ПЕРЕВОДЧИК. Да, он сам это видел.
ШЕФ. У меня нет основания ему не верить. Он абсолютно без юмора, значит честный парень. Так. Скажите ему спасибо. Скажите, что он нам очень помог. Он, конечно, никакой не юморист, он политик. Мы его дадим под рубрикой: «Смотрите, кому помогает Америка!»
* * *
Когда чувствуется, что весь мир лжет? Когда тебе в самолете объявляют, что разница во времени между Москвой и Нью-Йорком всего 8 часов.
Приступ пессимизма
Нет больше Родины и Народа. Под этим именем никто не хочет выступать. Есть Я, осуществляемое с большим трудом.
Время кончилось. Жизнь началась сначала. Прекратились лауреаты, секретари, герои, массовые протесты и всенародные подъемы. Остался мат, лай собак, визг женщин, прибой грязных волн о грязный берег. Пыльной и дырявой стала надежда. Как горизонт отодвигается счастье. К рукам приближается оружие. Плохие и мертвые попадаются все чаще. Электричество и канализация на последнем издыхании.
Интерес к окружающему уже не в состоянии преодолеть тревогу и болезнь. Хорошее настроение только у пуделей, а смех только у идиотов. На улицах, в квартирах, на кухнях смех не слышен. Телефонный разговор стал коротким.
– Запиши мой телефон, – говорят друг другу, и прощаются.
Напряженная тишина. Безмолвные очереди машин в ожидании бензина. В человеческой очереди попадается труп. Отъезды стали бытом. Возвращения потеряли ориентацию. У обещавшего вернуться нельзя понять – куда. И понимать некому.
Никто не загорает, не отдыхает, не живет. На пустынном берегу откуда-то взявшиеся сирийцы строят гостиницу. В тайге неизвестные турки строят гостиницу. Немцы восстанавливают барскую усадьбу. Примерно так, примерно так… Редакция, которую покинула надежда, выпускает журнал. Ищут анекдоты, заглядывают в постели, звонят за рубеж. Голоса все глуше. Смешное какое-то осталось, но уже не смешит и плохо доходит. И почта не находит себе места. Под разными названиями выходят одинаковые газеты.
Армия неожиданно стала жалобной, раздражительной. Опять оказалась неприспособленной к военному времени, нуждается в длительной войне, чтоб набрать опыт. А люди не хотят этого опыта, а без людей она не может. Много журналистов и мало солдат. В атаку идут операторы. Солдаты окапываются. Противник есть, погибшие есть, а фронта нет. Генералам столы сервируют на картах. Из танка спрашивают, как проехать к противнику… Мальчик показывает и бьет гранатой вслед. Победа не нужна никому, пока идет снабжение.
Обоим президентам внушают, что это очень сложная и жестокая война с коварным, умелым и жестоким противником. Эти бьются за свою родину и те бьются за свою родину. И все находятся на своей Родине, отсюда невнятность героизма и отсутствие подвигов.
Лекарства отняли у городов, передали солдатам, и возросли потери в тылу. Продолжительность жизни одна у мирных и у солдат. Врачи из каких-то остатков что-то делают. Больные в карманах приносят вату, марлю, инструмент. «Скорая» доехать не может, приехав, отъехать не может. В этих пробках и угнать невозможно. В больницах врачи как-то пытаются смерть отодвинуть, но жизнь дать не могут и так и выпускают в это месиво.
А тут страсти кипят: наваливаются, рвут, режут. Беззащитное готовится к уходу. Защититься невозможно. Воры и так уже в лучших машинах, в лучших квартирах, в лучших костюмах, в лучших часах и с лучшим оружием.
Молодое и кипящее ничто не считает чужим: чужую жизнь не считает чужой, и чужую жену не считает чужой, и милицию не считает чужой, а страну считает своей. Кто не хочет пропасть, к ним присоединяется и все равно пропадает. Потому что идет на войну… Примерно так, примерно так…
Увидя пятерку молодых в машине, все разбегаются. Куда они едут? Против кого? Где выйдут и кого убьют? Все головы в плечи и домой. А там, кроме двери, ничего. Дверью прикрыты. За дверью не живем, готовимся… Если вдруг пропадут свет и вода, никто не выйдет. Боятся. Рассвет как спасение. Примерно так, примерно так…
Разница между полами перестала волновать. Приумножать население никто не хочет. Примерно так, примерно так…
Вот из-за поворота выходит человек… Все может быть, но ничего хорошего это не означает…
Оркестр, пожалуйста. Медленно и печально.
Зима 95-го
При таком состоянии ни ходить, ни сидеть, ни лежать нельзя. Можно только беспокоить людей. Либо водить чернилом, оставляя бессмысленные, путаные следы, называемые почерком. А ведь все ясно. Или: возможно, все ясно. Опять непобежденным не ушел. Снова не разглядел сквозь тучи. Машины, конечно, едут, но спроси их куда, и я уверен, кроме оскорблений… Один трамвай, как старый большевик, знает…
Это непонятное, пасмурное время без еды, воды, любви и солнца у нас называется зимой 1995 года. Люди по-прежнему движутся в разные стороны, но печально и без видимых причин. Среди них есть и уважаемые, а все равно, движутся без деловитости. Что-то произошло. Природа тебе шепчет, и ты шепчешь природе.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шепчет она.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шелестит она.
– Что-что? Неужели здесь такое место? И чтобы ты ни делал? И чтобы все ни делали?… Природа?…
– Что?
– Что-что?… Я же спрашиваю.
– А я и отвечаю.
– Чушь ты отвечаешь. Послушай, у нас даже солнце стягивает к себе тучи.
– Разберетесь.
– Нет! Люди сами разобраться не могут. Чем их больше, тем хуже. Эта задача для одного, чтоб вывести их из этого гиблого места. А тут еще снег. А снег всегда внезапен. И даже снег, который всюду покрывает, у нас покрыть не может. И это называют зимой 95-го. Когда же будет хорошая погода?
– Когда жизнь наладится.
– Это когда же?
– По погоде и узнаешь.
Метро
(Музыкальный вагон. Три солиста, хор, торможение, разгон.)
ДЕВУШКА. Молодой человек, уступите место бабушке. Как вам не стыдно. Ей лет 70. Садитесь, бабушка.
БАБУШКА. Не хочу я садиться. Чего вы за меня выступаете. Семьдесят, семьдесят, вам какое дело.
ХОР. Чего действительно тут.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно, бабушка, вы лее меня ставите в неловкое положение. Садитесь – встань – садитесь!
БАБУШКА. Не хочу садиться. Пусть сидит, зачем ты затеваешь?
ХОР. Чего рвешься? Чего маешься? Пусть сидит.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Старушке семьдесят, больная, он молодой балбес. Ему стоять и стоять, а ей там что осталось. Садитесь – встань – садитесь.
БАБУШКА. Почему больная? Почему семьдесят? Сколько мне осталось? Вам какое дело? Я прекрасно себя чувствую. Больная ты. Сидите!
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. И за балбеса могу приварить.
ДЕВУШКА. Как тебе не стыдно, почему ты сидишь. Садитесь – встань – садитесь!
БАБУШКА. Не сяду я и все. Не сяду!
ХОР. Ты откуда такая взялась? Ты где такая родилась?
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
(Поезд тормозит.)
ДЕВУШКА. А вам, бабушка, должно быть стыдно. О вас заботятся, вам предлагают, а вы бессмысленно уперлись, как баран, дура, позор, подонки все!
ХОР. Что она хочет? Кто она такая?
(Поезд разгоняется.)
БАБУШКА. Не сяду, не сяду я.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Садитесь – встань – садитесь. Какой кошмар. Вы все ставите меня в неловкое положение.
ХОР. Я бы тебя поставил. Ох, я бы тебя поставил именно в неловкое… Да народ кругом. Сиди, пацан, сиди!
(Поезд тормозит.)
ДЕВУШКА. Мы же пишем, мы же боремся, мы призываем.
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Мы пишем, пишем…
(Поезд разгоняется.)
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно, мы пишем, пишем…
БАБУШКА. Не сяду я, не сяду.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я, не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Мы же пишем, пишем.
(Поезд разгоняется.)
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
И представляешь, все проехали свою остановку.
Автопробегом
В стране, где все наоборот, сначала появляется автомобиль, а за ним ведут дорогу. Хотя дорога гораздо опаснее. Встречные автомобили, где вместо лобового стекла одеяло, с торчащим в дыре багровым, слезящимся лицом управляющего и скрюченной семьей в глубине, лучше знака предупреждают: осторожно, впереди ремонтные работы.
Ночующий на обочине лесовоз с нанизанными на бревна «Жигулями» предупреждает: не оставляйте транспортное средство без огней. А вертящиеся в вихре танца шесть автомобилей на кровавом шоссе, с обезумевшими управляющими внутри, гласят – тут тракторы везут помидоры на консервный завод.
А вот, обнявши столб мотором, дремлет силуэт «не слепите водителя», склонился над ним столб. А вот и спиленная половина, превращенная в мотоцикл. У бедняги одна фара горела. Но одна фара не горела. И встречные их поделили пополам. Конечно, наша дорога влияет на выбор автомобиля. Она выбирает сама: танки или БТР с экипажем из ядреных мужиков в спасательных скафандрах.
Отношение водитель – автомобиль складываются у нас проще. Как бы ни был туп наш водитель, – автомобиль еще тупее. Сколько случаев, когда он уже повернул, а она идет прямо. Он среагировал, а она прет. Он на тормоз. Она на газ.
Престижная «Волга», которая отняла у меня семь лет жизни, отечественная, плохоосвещаемая, плохопрогреваемая, плохоочищаемая, но труднозаводимая и от этого всего очень долговечная, для продления мучений. Машина, где водитель сидит справа от руля и в острые моменты не может нащупать рычаги управления и только выражением лица показывает встречным, куда он собирается ехать внутри машины. Эта машина еще известна тем, что управляющий поворачивает ее сам своим трудом без помощи каких-либо технических средств, понаблюдайте – это хорошо видно за лобовым стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30