От вы, я не знаю, я же хотел через минуту назад.
– А ты знаешь, что в этом году неурожай. Погодные условия, затяжная весна, в общем неурожай.
– Да нам что урожай, что неурожай. Все равно жрать…
– Ну-ну!…
– Полно.
– Это потому, что мы закупаем, а мы должны сами.
– Должны, конечно, но это уже чересчур… И вы будете покупать. И мы будем сами. Это чересчур – объедимся.
– Нет, мы закупать не должны, мы сами…
– А, ну тогда не хватит.
– Что ты плетешь. Тебе вообще все равно. Какой ужас, тебе вообще все равно – есть государство или нет.
– А что, нам не все равно?
– Как? Постой! Мы твое государство, ты это знаешь?
– Знаю.
– А то, что ты народ, ты это слышал?
– Слышал.
– И веди себя как должен вести народ.
– Как?
– Ты должен бороться за свою родную власть.
– С кем?
– С сомнениями… Это твоя родная власть.
– Вот эта?
– Эта-эта. Другой у тебя нет. И не будет, я уж позабочусь. Так что давай яростно поддерживай. Это не просто власть. Это диктатура твоя. Вы рабочие и крестьяне и тут без вас вообще ничего не делается, и нечего прикидываться.
– Вона…
– А как же. Это ж по твоему желанию реки перегораживаются, каналы строятся, пестициды…
– Вона…
– Ты же этого хотел…
– Когда?
– Вот тебе на… Что ты прикидываешься, ты же всегда этого хотел.
– Хотел, конечно. Ой, разговор какой тяжелый… Позвольте на минутку.
– Стоять! Отвечай по форме.
– Глуп, ваше сиятельство.
– Не сметь! Я твое родное народное государство. Отвечай: «Слушаюсь, гражданин начальник!»
– Слушаюсь, гражданин начальник.
– И знай, если кто поинтересуется, ты сам всего этого хотел. Ясно?
– Так точно. Ясно.
И государство тепло посмотрело на народ.
– Заправь рубаху как следует, пуговку застегнуть. Вот так. Нам друг без друга нельзя, – сказало государство.
– Почему? – сказал народ. – Конечно. Хотя…
– Нельзя. Нельзя. Ты не вздумай отделиться… Ты обо мне подумай. Что это за государство без народа. Итак уже сплетни, мол, насильно живем.
– Да что вы. Я только хотел на минутку отделиться и назад.
– Нельзя. Стой на глазах. Не вертись. Ну чего у тебя?
– Можно власть отменить?
– Так это же твоя власть.
– А отменить нельзя?
– А враги, а друзья?
– Какие враги, какие друзья? Что-то я их не видел.
– Напрасно. Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет.
– И чего? Все время?…
– Все время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет… Иди. Стой! Ты меня любишь?
* * *
История России – борьба невежества с несправедливостью.
Борьба с населением
Так, как раньше – жить нельзя. Теперь, как теперь?
Вопрос, на первый взгляд, простой: живи, и все. Если выживешь.
Договорились, что мы умираем раньше всех. Об этом мы договорились. Умираем, чтобы сконцентрировать, а не растягивать процесс. Умираем раньше, причем намного, иначе договариваться не стоило. Сделать ярче короткую, но яркую – таким бывает экран неисправного телевизора – жизнь и ослепительную точку в конце.
Борьба с населением подходит к концу. Все от них отмежевались, и народ остался один. Население, предупрежденное, что никак не пострадает, игнорирует предупреждения. Борьба с пенсионерами тоже подходит к концу. Давно было ясно, что им не выжить. Им и не надо было начинать. В принципе с ними разговор окончен. Либо они идут в структуры, и вертятся, и крутятся, либо не мешают. Как? – это их дело.
Всем видно, что от любых постановлений правительства они страдают в первую очередь. То есть ничего нельзя постановить. Они парализуют правительство. Как бы ни высказался Центральный банк – опять встревоженные лица стариков. Кажется, у них это единственное выражение лица. Видимо, от стариков надо избавляться еще в молодые годы.
Говорят, что и дети страдают. Кто-то это видел. Значит, надо избавляться и от них. Детей и стариков быть не должно. Как они этого добьются – это их дело. Оставшееся население не сможет помешать реформам, и жизнь изменится к лучшему, что она и делает, хотя и незаметно для участников процесса. Это как часовой механизм. Большая стрелка – законы парламента. Минутная – распоряжения правительства. А ремень от часов – изменение жизни к лучшему. Как видим, они тесно связаны между собой.
Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными. Кастрированный, конечно, на крышу не полезет и в марте сидит тихо. Единственное, чего бы хотелось, – чтоб население встретило эту операцию с одобрением. Думается, что третий отъем денег через два года так и будет встречен и никакой неожиданностью ни для кого уже не будет.
А при условии отсутствия стариков, женщин и детей хотя бы на переходный период все проблемы будут решены быстро, и жизнь станет яркой и короткой без ненужной старости и детства, как и было обещано в начале этого рассказа.
* * *
В чем, наша разница: вместо того чтоб крикнуть:
– Что же вы, суки, делаете?!
Мы думаем:
– Что же они, суки, делают.
Разговор с зеркалом
Начнем сверху.
В сильный ветер не выходи: останешься без шевелюры, без ресниц и без зубов.
Тоскливые серые глаза. Длинный нос.
Круглое толстое лицо – загадка природы: у папы и мамы продолговатые.
Обидчив – это все, что осталось от чувства собственного достоинства.
Давно неостроумен.
Юмор покрывает трагедию, как плесень.
Все борются с плесенью, хотя надо бороться с сыростью.
Оттого, что молчалив в обществе, стал разговорчив наедине с собой.
Кое-что себе сообщит и тут же весело хохочет.
Оттого, что уделяет много внимания внутреннему и международному положению – стал неряшлив, глаза потухли, руки дрожат.
Что-то скажет – хорошо, что не слышали.
Что-то сделает – хорошо, что не видели.
В кино ему, видите ли, неинтересно.
В театре перестал получать информацию от бесчисленных «Трех сестер».
Телевизор заставляет гулять в любую погоду.
Перестал искать преданность в ресторанах, решил остановиться на тех четверых, что с детства.
Получает удовольствие от выпивки, хотя умом против.
Также, как и против женщин, – умом.
Считает – то и другое от однообразной застройки в новых районах.
Давно не танцевал.
Перестал радоваться встрече с родственниками.
Начал нести чепуху со 100 граммов.
Давно не танцевал. Так и не стал начитанным.
Так и не слывет энциклопедически образованным.
Не раскусил Скрябина.
Скрывает тоску во время Баха.
Уже не делает вид, что понимает в живописи.
Понял, что главное – это зимнее пальто.
Купил магнитофон, чтобы перестать о нем мечтать.
Для скоротания пешего времени представляет себя секретарем ООН или крепостным помещиком 1843 г.
Хотя тяги к земле не чувствует.
Пугает грязь в дождь и дождь в грязь.
Французско-английского не знает, так что можно не беспокоиться.
Место это любит.
Считает, что не место красит людей, а люди его красят.
Хочется чтоб кто-то сказал: ты нам нужен.
Не только ты в долгу перед нами, но и мы в долгу перед тобой, и защитим, и не дадим тебе плохо умереть.
Любит дождь.
В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще на улице.
Давно не танцевал.
Неожиданно заметил, что время идет медленно, а жизнь проходит быстро.
Профессия сатирика наложила отпечаток на поведение: часто останавливается и круто оборачивается.
Одет в серое, глаза серые, на сером незаметен.
Очень хочет участвовать в общественной жизни не только в качестве дружинника.
Хочет тоже встречать мэра Ливерпуля и показывать ему город, интересуется, кто подбирает группу встречающих.
Также хотел бы сделать доклад о международном и внутреннем положении, опираясь на слухи и догадки.
Кажется, стал понимать, почему отсутствие мыслей, неясность выражений и плохая дикция вызывают такое большое желание встретиться с аудиторией.
Считает, что догадываемость зрителей, их читаемость между строк выросли настолько, что сатирика создает зал и так внушит невиновному, что он разоблачитель и копает под устои, что тот, бедный, дико трусит от своего бесстрашия, льстиво смотрит в РИК, страшно дружит с РОВД, УВД, ДНД, лишь бы не выписали, лишь бы продукты отпускали.
Ах ты, мой маленький, назвали сатириком несведущие люди явно за то, что два-три раза искал логику, один раз усомнился и раз пять играл умом.
А ты помнишь два-три острых вопроса министру.
И на твои мелкие, замеченные на улице недостатки, он рассказал о таких безобразиях, что волосы дыбом.
Ты и заткнулся, любитель, от ответа профессионала. Ибо дураков уже, к сожалению, нет и новое поколение умнее тебя.
И можно подобрать для своей карьеры и науку, и практику, и результаты строгих экспериментов.
Потому ты и не сатирик, а юморист.
Юмористу с вульгарис. В неволе прекрасно размножается.
Рацион: 100 гр. хлеба, 100 гр. мяса, 100 гр. водки, пол-литра воды, 10 капель валидола.
Днем сидит неподвижно.
Ночью дико хохочет и якобы видит в темноте.
Что видит – никто не знает.
Писательский труд
Вместо того, чтоб писать – хожу в гости.
Если вы любите ходить в гости – живите здесь.
Чтоб стать писателем, нужно садиться и умирать.
Нужно слабеть и отдавать Богу душу.
Отдавать ее людям мало.
Это всего лишь исповедь.
А мы хотим мастерства.
Картин невиданной нами жизни.
Прекрасных поступков необразованных людей.
Глубоких рассуждений человека без личности.
Позвольте снять шляпу перед писательским столом. Такого количества фантастов не рождала ни одна земля.
Реалисты зовутся сатириками. Прозаики – поэтами. Предметы – темами.
Темы – мыслями. Крики – темпераментом.
В этом мире сдвинутых понятий и специалистов не по специальности сидит писатель и часто пишет «сбываются мечты».
Конечно… Если мечтой называется зависть.
Есть целые области…
Есть целые области человеческой деятельности, где люди умнее своих произведений. Это политика. Это балет. Это песни.
Кому везет, тот в работе на 100 процентов использует свои мозги: наука, конструирование, писательство.
Когда обращается к людям, он глупеет. Он хочет, чтобы его поняли. Он хочет, чтоб его помнили. Он хочет, чтоб его любили. Он хочет, чтоб его купили. И постепенно от того, что хочет сказать, переходит к тому, что хотят услышать.
Девиз популярности: «Все знали, а он сказал». Но все знали, а он сказал, значит, он сказал, и все забыли, потому что знали. Затем уже все знают, что он скажет, потому что у всех накопилось. А затем и сотни начинают говорить то, что все знают еще до того, как скажет он. Заканчивается тем, что никто не знает что он сказал, но все знают его. Его куда-то выбирают и забывают окончательно.
А тот, который говорит то, чего не знает никто, – так и живет. Потом, когда с его помощью догадаются первые, а с их помощью начнут догадываться остальные, его имя запомнят и не забудут как мучительную первую любовь. Но это достанется не ему. Живет он плохо, но он и есть движение.
Тот, кого знают все, – живой памятник на большом народном кладбище.
* * *
Эта женщина напоминает крематорийскую печь Евпатории. Смотришь в это пламя и понимаешь, что влетишь птицей, а опустишься пеплом.
Но такая наша ястребиная доля.
Моя дорогая, вы готовы? А иду к вам.
Она на его колене
Она на его колене пальцем чертила маршрут. Он с волнением следил. Она шла выше: «Идем по Пушкинской…» Он сипло спросил: «К Большому?»
– Да. Идем, идем, идем, пересекаем площадь…
– Ну, – засипел он. – А если войти?
– Нет, нет, поворачиваете и идете к метро.
– Дайте руку. Встречаемся вот здесь.
– Нет. Сюда не подойти.
– Смотрите, – он стал чертить пальцем по ее ноге, – чтобы добраться сюда, надо пересечь перекресток, опуститься вот здесь, здесь подняться, перейти дорогу, осторожно остановиться здесь. Спешить вот здесь не надо. Но встретиться именно здесь, возле кассы.
– Вы думаете касса здесь?
– Да.
Умная женщина сказала: «Я буду там, когда вы захотите».
Теперь ты, детка!
Теперь ты, детка!
Думай об уроках. Непрерывно. Чулочки шелковые сними, надень галстук и марш в детсад.
Дядя хочет тишины. Дядя устал. У дяди болит душа и не действует тело.
Иди, детка, играйся…
Что ты суешь?… Иди, иди… Кто тебе дал этот адрес?… А уголовный кодекс у тебя с собой?…
Нет, дядя не отдаст себя всяким малолеткам, дядя живет в обществе, где за это могут крепко посадить, дядя старый, у дяди больные ножки… Зачем ты это делаешь!?…
Нет… Кроме валидола ничего… Ни в какой гастроном… Иди, девочка, в школу…
Нет… И я из-под одеяла не вылезу, и ты туда не влезешь…
Да что же это такое!… А если дядя крикнет. А если дядя стукнет в стенку.
Там лежит такой же. И мы вдвоем тебя скрутим. И маме будет неприятно…
Девочка!… Немедленно!… Слышишь?… Немедленно отпусти… Слышишь?… Что я сказал!…
Ой!… Ты что!… Кто тебя этому научил?!… Сойди… Немедленно… Ну!…
Нет, это не так делается…
Ой!… Ты что!… Что это за ребенок, Господи…
А ну, пошла отсюда!… Эй, люди, есть кто-нибудь?… Пошла, пошла… Не звони!… Пошла!…
Ах, ты царапаться!… Ах, ты кусаться!!…
Хорошо, завтра, завтра рассмотришь подробно… Покажу…
Все!… Нет у меня макулатуры!… Ни для кого!
Простые веши
И после того, как не понял сложного и не осуществил, начинаешь открывать простые вещи:
Что спать на воздухе лучше.
Что жить среди зелени лучше.
Что надо поднять упавшего.
Что надо впустить в дом переночевать.
Что надо угостить каждого, кто вошел.
Что надо принести, если попросят.
Что надо заплатить первым.
Что надо сварить бульон для больного, даже чужого.
Что надо не раздражаться на раздражение.
Землю надо любить. Воду надо любить.
Чистый воздух надо любить.
Детей надо захотеть.
Бросить все лишнее. Выбросить хлам.
Остаться с одной женщиной.
Смеяться, если смешно. Громко.
Плакать, если больно. Тихо.
Сказать «жид» может только плохой человек. Хороший уйдет от твоей обиды.
Надо восстановить свой род и посмотреть, кто там был, чтобы знать откуда.
Не стесняться ходить к врачам.
Ходить на могилы.
Смерть есть смерть.
И до нее какое-то время.
Разные виды опьянений
Сухое вино
Все хреново, Василий. Холод собачий, от аванса до получки – годы, годы и ты, Василий, не человек. Не человек ты, Василий, не человек и не убедишь ты меня, не убедишь. Куда ты кидаешь бутылку? Я тебя сейчас этой же бутылкой. Мерзавец ты, Василий, предатель, гад, а главное – не человек и не убедишь ты меня. У меня жизнь не удалась, Василий, но и ты, гад, не убедишь ты меня, Василий, никогда.
Шампанское
Ты гений, Эдуард, пойми меня. Мне терять нечего. Я насмотрелся, ты знаешь мои неприятности. Она отсудила, так что я знаю, что говорю… Ты гений, пойми, сейчас так никто не мыслит. Что ты на меня смотришь? Что мне, собственно? Мне от тебя ничего не надо. Я тебе скажу больше, ты несешь такой бред, что тебя… но ты гений, гений! Тебе надо учиться. Ну и что, что пятьдесят. Иди куда-нибудь учись.
Водка
А Потапов подписал? Ты ему всю заявку давал?… А на фондируемые?… А письмо Главснаба? Я его сейчас… Он у меня сейчас… Дай телефон. Сейчас я ему вкачу… Это министерство финансов? Отдел сертификатов? Потапова… Что?… Скажите срочно… Что?… Скажите срочно… Что?… По личному… Кто?… Скажите, Сергей из Чебоксар… Извините…
Алло, это Главснаб?… Извините… Забегали… Давай телефон Главка… Алло! Это Главстанкоинструмент?… Это Козлов из Чебоксар. Нам на 89-й год выделено… Извините… Давай весь список. Алло! Это Госбанк? Из Чебоксар говорят… К вопросу о кредитах. Извините… Но!… Извините… Вот… Слушай, нам же где-то ночевать. Давай список гостиниц, сейчас они забегают. Алло! Это «Космос»? Нас тут двое из Чебоксар по разнарядке… И чего?… Извините… Наливай…
Коньяк
Простите, Григорий Иванович, но мы сейчас это не решим. Что мы, как заведенные, проект, смета… Еще по рюмочке… У меня тут кое-какие телефончики… А, Григорий Иванович?… Да сколько той жизни… Единственная радость. А?… Ну? Григорий Иванович? Стол уже есть, мы уже в ресторане. Я опущусь, встречу… Да чего не проведем? Проведем… А мы законно… А пусть возьмут паспорта… А, Григорий Иванович? Сразу станет интересно жить! А, Григорий Иванович?… А его к черту. Зачем он здесь нужен. А мы его к телефону – пусть дам заказывает. А, Григорий Иванович?… Какие? Молодые!… То что надо!… 32–33. А, Григорий Иванович? Стройненькие, быстренькие, все горит в руках. А нам?… Подумаешь, в годах разница на один вечер… Ну все. Значит, две… Но она с подругой… Паспорта… Я заказываю пропуск и звоню…
Алло! Зою, пожалуйста… Это 253-49-13?… А Зои… И не было… Ну все… Что же делать? А, Григорий Иванович? А я на улицу выйду… Проспект Маркса, здесь полно… (Шепчет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– А ты знаешь, что в этом году неурожай. Погодные условия, затяжная весна, в общем неурожай.
– Да нам что урожай, что неурожай. Все равно жрать…
– Ну-ну!…
– Полно.
– Это потому, что мы закупаем, а мы должны сами.
– Должны, конечно, но это уже чересчур… И вы будете покупать. И мы будем сами. Это чересчур – объедимся.
– Нет, мы закупать не должны, мы сами…
– А, ну тогда не хватит.
– Что ты плетешь. Тебе вообще все равно. Какой ужас, тебе вообще все равно – есть государство или нет.
– А что, нам не все равно?
– Как? Постой! Мы твое государство, ты это знаешь?
– Знаю.
– А то, что ты народ, ты это слышал?
– Слышал.
– И веди себя как должен вести народ.
– Как?
– Ты должен бороться за свою родную власть.
– С кем?
– С сомнениями… Это твоя родная власть.
– Вот эта?
– Эта-эта. Другой у тебя нет. И не будет, я уж позабочусь. Так что давай яростно поддерживай. Это не просто власть. Это диктатура твоя. Вы рабочие и крестьяне и тут без вас вообще ничего не делается, и нечего прикидываться.
– Вона…
– А как же. Это ж по твоему желанию реки перегораживаются, каналы строятся, пестициды…
– Вона…
– Ты же этого хотел…
– Когда?
– Вот тебе на… Что ты прикидываешься, ты же всегда этого хотел.
– Хотел, конечно. Ой, разговор какой тяжелый… Позвольте на минутку.
– Стоять! Отвечай по форме.
– Глуп, ваше сиятельство.
– Не сметь! Я твое родное народное государство. Отвечай: «Слушаюсь, гражданин начальник!»
– Слушаюсь, гражданин начальник.
– И знай, если кто поинтересуется, ты сам всего этого хотел. Ясно?
– Так точно. Ясно.
И государство тепло посмотрело на народ.
– Заправь рубаху как следует, пуговку застегнуть. Вот так. Нам друг без друга нельзя, – сказало государство.
– Почему? – сказал народ. – Конечно. Хотя…
– Нельзя. Нельзя. Ты не вздумай отделиться… Ты обо мне подумай. Что это за государство без народа. Итак уже сплетни, мол, насильно живем.
– Да что вы. Я только хотел на минутку отделиться и назад.
– Нельзя. Стой на глазах. Не вертись. Ну чего у тебя?
– Можно власть отменить?
– Так это же твоя власть.
– А отменить нельзя?
– А враги, а друзья?
– Какие враги, какие друзья? Что-то я их не видел.
– Напрасно. Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет.
– И чего? Все время?…
– Все время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет… Иди. Стой! Ты меня любишь?
* * *
История России – борьба невежества с несправедливостью.
Борьба с населением
Так, как раньше – жить нельзя. Теперь, как теперь?
Вопрос, на первый взгляд, простой: живи, и все. Если выживешь.
Договорились, что мы умираем раньше всех. Об этом мы договорились. Умираем, чтобы сконцентрировать, а не растягивать процесс. Умираем раньше, причем намного, иначе договариваться не стоило. Сделать ярче короткую, но яркую – таким бывает экран неисправного телевизора – жизнь и ослепительную точку в конце.
Борьба с населением подходит к концу. Все от них отмежевались, и народ остался один. Население, предупрежденное, что никак не пострадает, игнорирует предупреждения. Борьба с пенсионерами тоже подходит к концу. Давно было ясно, что им не выжить. Им и не надо было начинать. В принципе с ними разговор окончен. Либо они идут в структуры, и вертятся, и крутятся, либо не мешают. Как? – это их дело.
Всем видно, что от любых постановлений правительства они страдают в первую очередь. То есть ничего нельзя постановить. Они парализуют правительство. Как бы ни высказался Центральный банк – опять встревоженные лица стариков. Кажется, у них это единственное выражение лица. Видимо, от стариков надо избавляться еще в молодые годы.
Говорят, что и дети страдают. Кто-то это видел. Значит, надо избавляться и от них. Детей и стариков быть не должно. Как они этого добьются – это их дело. Оставшееся население не сможет помешать реформам, и жизнь изменится к лучшему, что она и делает, хотя и незаметно для участников процесса. Это как часовой механизм. Большая стрелка – законы парламента. Минутная – распоряжения правительства. А ремень от часов – изменение жизни к лучшему. Как видим, они тесно связаны между собой.
Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными. Кастрированный, конечно, на крышу не полезет и в марте сидит тихо. Единственное, чего бы хотелось, – чтоб население встретило эту операцию с одобрением. Думается, что третий отъем денег через два года так и будет встречен и никакой неожиданностью ни для кого уже не будет.
А при условии отсутствия стариков, женщин и детей хотя бы на переходный период все проблемы будут решены быстро, и жизнь станет яркой и короткой без ненужной старости и детства, как и было обещано в начале этого рассказа.
* * *
В чем, наша разница: вместо того чтоб крикнуть:
– Что же вы, суки, делаете?!
Мы думаем:
– Что же они, суки, делают.
Разговор с зеркалом
Начнем сверху.
В сильный ветер не выходи: останешься без шевелюры, без ресниц и без зубов.
Тоскливые серые глаза. Длинный нос.
Круглое толстое лицо – загадка природы: у папы и мамы продолговатые.
Обидчив – это все, что осталось от чувства собственного достоинства.
Давно неостроумен.
Юмор покрывает трагедию, как плесень.
Все борются с плесенью, хотя надо бороться с сыростью.
Оттого, что молчалив в обществе, стал разговорчив наедине с собой.
Кое-что себе сообщит и тут же весело хохочет.
Оттого, что уделяет много внимания внутреннему и международному положению – стал неряшлив, глаза потухли, руки дрожат.
Что-то скажет – хорошо, что не слышали.
Что-то сделает – хорошо, что не видели.
В кино ему, видите ли, неинтересно.
В театре перестал получать информацию от бесчисленных «Трех сестер».
Телевизор заставляет гулять в любую погоду.
Перестал искать преданность в ресторанах, решил остановиться на тех четверых, что с детства.
Получает удовольствие от выпивки, хотя умом против.
Также, как и против женщин, – умом.
Считает – то и другое от однообразной застройки в новых районах.
Давно не танцевал.
Перестал радоваться встрече с родственниками.
Начал нести чепуху со 100 граммов.
Давно не танцевал. Так и не стал начитанным.
Так и не слывет энциклопедически образованным.
Не раскусил Скрябина.
Скрывает тоску во время Баха.
Уже не делает вид, что понимает в живописи.
Понял, что главное – это зимнее пальто.
Купил магнитофон, чтобы перестать о нем мечтать.
Для скоротания пешего времени представляет себя секретарем ООН или крепостным помещиком 1843 г.
Хотя тяги к земле не чувствует.
Пугает грязь в дождь и дождь в грязь.
Французско-английского не знает, так что можно не беспокоиться.
Место это любит.
Считает, что не место красит людей, а люди его красят.
Хочется чтоб кто-то сказал: ты нам нужен.
Не только ты в долгу перед нами, но и мы в долгу перед тобой, и защитим, и не дадим тебе плохо умереть.
Любит дождь.
В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще на улице.
Давно не танцевал.
Неожиданно заметил, что время идет медленно, а жизнь проходит быстро.
Профессия сатирика наложила отпечаток на поведение: часто останавливается и круто оборачивается.
Одет в серое, глаза серые, на сером незаметен.
Очень хочет участвовать в общественной жизни не только в качестве дружинника.
Хочет тоже встречать мэра Ливерпуля и показывать ему город, интересуется, кто подбирает группу встречающих.
Также хотел бы сделать доклад о международном и внутреннем положении, опираясь на слухи и догадки.
Кажется, стал понимать, почему отсутствие мыслей, неясность выражений и плохая дикция вызывают такое большое желание встретиться с аудиторией.
Считает, что догадываемость зрителей, их читаемость между строк выросли настолько, что сатирика создает зал и так внушит невиновному, что он разоблачитель и копает под устои, что тот, бедный, дико трусит от своего бесстрашия, льстиво смотрит в РИК, страшно дружит с РОВД, УВД, ДНД, лишь бы не выписали, лишь бы продукты отпускали.
Ах ты, мой маленький, назвали сатириком несведущие люди явно за то, что два-три раза искал логику, один раз усомнился и раз пять играл умом.
А ты помнишь два-три острых вопроса министру.
И на твои мелкие, замеченные на улице недостатки, он рассказал о таких безобразиях, что волосы дыбом.
Ты и заткнулся, любитель, от ответа профессионала. Ибо дураков уже, к сожалению, нет и новое поколение умнее тебя.
И можно подобрать для своей карьеры и науку, и практику, и результаты строгих экспериментов.
Потому ты и не сатирик, а юморист.
Юмористу с вульгарис. В неволе прекрасно размножается.
Рацион: 100 гр. хлеба, 100 гр. мяса, 100 гр. водки, пол-литра воды, 10 капель валидола.
Днем сидит неподвижно.
Ночью дико хохочет и якобы видит в темноте.
Что видит – никто не знает.
Писательский труд
Вместо того, чтоб писать – хожу в гости.
Если вы любите ходить в гости – живите здесь.
Чтоб стать писателем, нужно садиться и умирать.
Нужно слабеть и отдавать Богу душу.
Отдавать ее людям мало.
Это всего лишь исповедь.
А мы хотим мастерства.
Картин невиданной нами жизни.
Прекрасных поступков необразованных людей.
Глубоких рассуждений человека без личности.
Позвольте снять шляпу перед писательским столом. Такого количества фантастов не рождала ни одна земля.
Реалисты зовутся сатириками. Прозаики – поэтами. Предметы – темами.
Темы – мыслями. Крики – темпераментом.
В этом мире сдвинутых понятий и специалистов не по специальности сидит писатель и часто пишет «сбываются мечты».
Конечно… Если мечтой называется зависть.
Есть целые области…
Есть целые области человеческой деятельности, где люди умнее своих произведений. Это политика. Это балет. Это песни.
Кому везет, тот в работе на 100 процентов использует свои мозги: наука, конструирование, писательство.
Когда обращается к людям, он глупеет. Он хочет, чтобы его поняли. Он хочет, чтоб его помнили. Он хочет, чтоб его любили. Он хочет, чтоб его купили. И постепенно от того, что хочет сказать, переходит к тому, что хотят услышать.
Девиз популярности: «Все знали, а он сказал». Но все знали, а он сказал, значит, он сказал, и все забыли, потому что знали. Затем уже все знают, что он скажет, потому что у всех накопилось. А затем и сотни начинают говорить то, что все знают еще до того, как скажет он. Заканчивается тем, что никто не знает что он сказал, но все знают его. Его куда-то выбирают и забывают окончательно.
А тот, который говорит то, чего не знает никто, – так и живет. Потом, когда с его помощью догадаются первые, а с их помощью начнут догадываться остальные, его имя запомнят и не забудут как мучительную первую любовь. Но это достанется не ему. Живет он плохо, но он и есть движение.
Тот, кого знают все, – живой памятник на большом народном кладбище.
* * *
Эта женщина напоминает крематорийскую печь Евпатории. Смотришь в это пламя и понимаешь, что влетишь птицей, а опустишься пеплом.
Но такая наша ястребиная доля.
Моя дорогая, вы готовы? А иду к вам.
Она на его колене
Она на его колене пальцем чертила маршрут. Он с волнением следил. Она шла выше: «Идем по Пушкинской…» Он сипло спросил: «К Большому?»
– Да. Идем, идем, идем, пересекаем площадь…
– Ну, – засипел он. – А если войти?
– Нет, нет, поворачиваете и идете к метро.
– Дайте руку. Встречаемся вот здесь.
– Нет. Сюда не подойти.
– Смотрите, – он стал чертить пальцем по ее ноге, – чтобы добраться сюда, надо пересечь перекресток, опуститься вот здесь, здесь подняться, перейти дорогу, осторожно остановиться здесь. Спешить вот здесь не надо. Но встретиться именно здесь, возле кассы.
– Вы думаете касса здесь?
– Да.
Умная женщина сказала: «Я буду там, когда вы захотите».
Теперь ты, детка!
Теперь ты, детка!
Думай об уроках. Непрерывно. Чулочки шелковые сними, надень галстук и марш в детсад.
Дядя хочет тишины. Дядя устал. У дяди болит душа и не действует тело.
Иди, детка, играйся…
Что ты суешь?… Иди, иди… Кто тебе дал этот адрес?… А уголовный кодекс у тебя с собой?…
Нет, дядя не отдаст себя всяким малолеткам, дядя живет в обществе, где за это могут крепко посадить, дядя старый, у дяди больные ножки… Зачем ты это делаешь!?…
Нет… Кроме валидола ничего… Ни в какой гастроном… Иди, девочка, в школу…
Нет… И я из-под одеяла не вылезу, и ты туда не влезешь…
Да что же это такое!… А если дядя крикнет. А если дядя стукнет в стенку.
Там лежит такой же. И мы вдвоем тебя скрутим. И маме будет неприятно…
Девочка!… Немедленно!… Слышишь?… Немедленно отпусти… Слышишь?… Что я сказал!…
Ой!… Ты что!… Кто тебя этому научил?!… Сойди… Немедленно… Ну!…
Нет, это не так делается…
Ой!… Ты что!… Что это за ребенок, Господи…
А ну, пошла отсюда!… Эй, люди, есть кто-нибудь?… Пошла, пошла… Не звони!… Пошла!…
Ах, ты царапаться!… Ах, ты кусаться!!…
Хорошо, завтра, завтра рассмотришь подробно… Покажу…
Все!… Нет у меня макулатуры!… Ни для кого!
Простые веши
И после того, как не понял сложного и не осуществил, начинаешь открывать простые вещи:
Что спать на воздухе лучше.
Что жить среди зелени лучше.
Что надо поднять упавшего.
Что надо впустить в дом переночевать.
Что надо угостить каждого, кто вошел.
Что надо принести, если попросят.
Что надо заплатить первым.
Что надо сварить бульон для больного, даже чужого.
Что надо не раздражаться на раздражение.
Землю надо любить. Воду надо любить.
Чистый воздух надо любить.
Детей надо захотеть.
Бросить все лишнее. Выбросить хлам.
Остаться с одной женщиной.
Смеяться, если смешно. Громко.
Плакать, если больно. Тихо.
Сказать «жид» может только плохой человек. Хороший уйдет от твоей обиды.
Надо восстановить свой род и посмотреть, кто там был, чтобы знать откуда.
Не стесняться ходить к врачам.
Ходить на могилы.
Смерть есть смерть.
И до нее какое-то время.
Разные виды опьянений
Сухое вино
Все хреново, Василий. Холод собачий, от аванса до получки – годы, годы и ты, Василий, не человек. Не человек ты, Василий, не человек и не убедишь ты меня, не убедишь. Куда ты кидаешь бутылку? Я тебя сейчас этой же бутылкой. Мерзавец ты, Василий, предатель, гад, а главное – не человек и не убедишь ты меня. У меня жизнь не удалась, Василий, но и ты, гад, не убедишь ты меня, Василий, никогда.
Шампанское
Ты гений, Эдуард, пойми меня. Мне терять нечего. Я насмотрелся, ты знаешь мои неприятности. Она отсудила, так что я знаю, что говорю… Ты гений, пойми, сейчас так никто не мыслит. Что ты на меня смотришь? Что мне, собственно? Мне от тебя ничего не надо. Я тебе скажу больше, ты несешь такой бред, что тебя… но ты гений, гений! Тебе надо учиться. Ну и что, что пятьдесят. Иди куда-нибудь учись.
Водка
А Потапов подписал? Ты ему всю заявку давал?… А на фондируемые?… А письмо Главснаба? Я его сейчас… Он у меня сейчас… Дай телефон. Сейчас я ему вкачу… Это министерство финансов? Отдел сертификатов? Потапова… Что?… Скажите срочно… Что?… Скажите срочно… Что?… По личному… Кто?… Скажите, Сергей из Чебоксар… Извините…
Алло, это Главснаб?… Извините… Забегали… Давай телефон Главка… Алло! Это Главстанкоинструмент?… Это Козлов из Чебоксар. Нам на 89-й год выделено… Извините… Давай весь список. Алло! Это Госбанк? Из Чебоксар говорят… К вопросу о кредитах. Извините… Но!… Извините… Вот… Слушай, нам же где-то ночевать. Давай список гостиниц, сейчас они забегают. Алло! Это «Космос»? Нас тут двое из Чебоксар по разнарядке… И чего?… Извините… Наливай…
Коньяк
Простите, Григорий Иванович, но мы сейчас это не решим. Что мы, как заведенные, проект, смета… Еще по рюмочке… У меня тут кое-какие телефончики… А, Григорий Иванович?… Да сколько той жизни… Единственная радость. А?… Ну? Григорий Иванович? Стол уже есть, мы уже в ресторане. Я опущусь, встречу… Да чего не проведем? Проведем… А мы законно… А пусть возьмут паспорта… А, Григорий Иванович? Сразу станет интересно жить! А, Григорий Иванович?… А его к черту. Зачем он здесь нужен. А мы его к телефону – пусть дам заказывает. А, Григорий Иванович?… Какие? Молодые!… То что надо!… 32–33. А, Григорий Иванович? Стройненькие, быстренькие, все горит в руках. А нам?… Подумаешь, в годах разница на один вечер… Ну все. Значит, две… Но она с подругой… Паспорта… Я заказываю пропуск и звоню…
Алло! Зою, пожалуйста… Это 253-49-13?… А Зои… И не было… Ну все… Что же делать? А, Григорий Иванович? А я на улицу выйду… Проспект Маркса, здесь полно… (Шепчет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30