Пахотной земли было почти пятьсот гектаров, остальное было под лугами, пастбищами, лесами и поросшим кустарником болотом. Из пятисот гектаров пахотной земли примерно одна треть находилась в низине и начала заболачиваться. В середине общего массива небольшими разбросанными островками выделялись несколько индивидуальных хозяйств – земли кулаков и середняков; эти земли можно было считать резервом артели, поэтому при разработке планов землеустройства, севооборота и перспективного хозяйственного развития колхоза Айвар Лидум, Римша и Регут брали в расчет и эти земли. Уже сейчас можно было предположить, что до осени к колхозу присоединится не меньше половины этих хозяйств.
На новой конеферме колхоза было сорок восемь рабочих лошадей и двенадцать жеребят, а на молочнотоварной ферме – сорок шесть дойных коров и два породистых быка-производителя, полученных от сельскохозяйственного кооперативного товарищества. В колхозе на первых порах организовали одну животноводческую и две полеводческие бригады, их закрепили за участками, снабдили сельскохозяйственным инвентарем и рабочими лошадьми.
Анна нашла среди комсомольцев волости подходящего человека на должность счетовода – дочь бригадира Клуги Марту. Девушка в прошлом году закончила среднюю школу и работала в волисполкоме. Бухгалтер МТС обязался помогать ей советом и первую неделю проработал вместе с Мартой в правлении колхоза.
Вскоре после объединения скота начались коллективные работы. В клеть засыпали семена для весеннего сева, новые колхозники завезли на обе фермы сено, клевер, солому. Небольшая строительная бригада начала ремонт и переоборудование конюшни, коровников, клети и других построек. Для каждого, кто хотел работать, дела хватало.
Первую неделю после объединения коров двор усадьбы Стабулниеки по вечерам был полон женщин. Гандриене приходила проведать свою Буренушку, то же желание приводило сюда многих жен и матерей колхозников. Критически наблюдали они за работой доярок и проверяли, чем наполнены ясли их любимой скотины, правильно ли разбросана подстилка, щупали коровам ребра, гладили их и бормотали ласковые слова.
– Ну, как ты теперь живешь, моя коровушка? Хватает ли те корма? Не бодают ли чужие коровы, не лежишь ли в навозе?
Скотинушка потряхивала ушами и отвечала тихим мычанием.
Особых нареканий не было: Ольга Липстынь оказалась хорошей и строгой хозяйкой фермы и с первого дня старалась приучить доярок к настоящему порядку. Скотину кормили и доили всегда вовремя, в коровнике всегда было чисто. Но виданное ли дело, чтобы пожилой и многоопытной крестьянке, любившей свою скотинку, как детей, не бросилось что-нибудь в глаза, чтобы она не нашла повода для горестного вздоха и критического замечания. Ольга Липстынь примирилась с посещением фермы колхозницами, терпеливо выслушивала их замечания и все дельное принимала во внимание. Этот добровольный общественный контроль, по правде говоря, помог быстрее поставить ферму на ноги и установить нужный порядок. Скоро число посетителей стало уменьшаться, придирок становилось меньше, колхозницы успокоились и перестали печалиться о «горькой судьбинушке» своих коров.
Почти то же самое творилось первое время на конеферме. Никто не сомневался, что Петер Гандрис знает толк в лошадях и что он честный парень, но разве он мог один уследить как положено за всеми сорока восемью лошадьми и двенадцатью жеребятами, вовремя заметить, в чем нуждается каждый конь.
– Лошадь, Петер, лучший друг и помощник человека, – напоминали колхозники заведующему конефермой. – С лошадьми надо обходиться, как с человеком. Животное не может сказать, что у него болит, нет у него языка. Или накололо ногу, или седелка натерла хребет, или надорвалось – все надо видеть и понимать человеку. Одним кнутовищем коню силы не подбавишь, самое главное не дать надорваться, не обижать животное.
Они хорошо понимали, что Петеру Гандрису все это так же ясно, как им самим, а все же на душе было спокойнее, когда они высказывали свои заботы и еще раз напоминали всем известные истины, – лишним напоминанием и хорошим советом никогда и ничего не испортишь.
Петер Гандрис, как и Ольга Липстынь, терпеливо выслушивал замечания колхозников и обещал все намотать на ус.
Отправляясь в поле, колхозники стремились получить своих бывших лошадей, а кому приходилось работать без лошади, тот пытался обязательно поговорить с Петером с глазу на глаз и шепотом уговаривал его:
– Мой Анцис не очень уж сильный, ты не отряжай его на тяжелую работу. Пусть пашут на рослых, крепких лошадях.
Или так:
– Моя кобылка еще молодая, горячая, наряжай ее понимающему человеку, иначе надорвется и пропадет.
Один старичок, которому давно пора было сидеть на лежанке и рассказывать внукам сказки, отказался от должности ночного сторожа и до тех пор не давал покоя правлению, пока его не назначили конюхом. А там были две лошади его сына. Когда вечером лошади возвращались в конюшню, старый крестьянин так внимательно осматривал своих бывших лошадей и ощупывал их копыта, точно был членом закупочной комиссии. И если колхозник-возница чего-нибудь недосмотрел, старик стыдил и бранил его, пока тому не становилось жарко. Вечером старичок незаметно совал в ясли «своим» лошадям лишнюю охапку клевера, засыпал лишнюю горсть овса, и пойло с мучной подболткой у его лошадей всегда оказывалось гуще, чем у прочих.
Граница между «моим» и «нашим» еще не была уничтожена. Вчерашний единоличник продолжал смотреть на бывшую собственность глазами частного владельца, в его сознании она оставалась чем-то более близким, дорогим, чем общественное имущество.
Регут был прав: ветхий Адам еще крепко сидел в сознании многих колхозников, и надо было хорошо поработать над перевоспитанием людей, чтобы они сбросили с себя путы былого, чтобы понятие «наш» слилось с понятием «мой». Они понимали, что смешно держаться за обломки старой жизни, стыдились этого, но сразу избавиться от этой привычки все же не могли.
«Выздоровление» быстрее всего протекало в семьях вчерашних батраков, испольщиков, постояльцев-бобылей; они меньше оглядывались и с первых шагов коллективизации смело и уверенно смотрели в будущее. Свой уголок, свой клочок земли их не притягивал, как магнит. Им было все равно, какое поле пахать и где сеять, – всюду они работали с одинаковым трудолюбием. Середняк, межу которого уничтожил трактор, просил бригадира, чтобы тот разрешил ему хоть эту весну поработать на своей бывшей земле.
– Колхозу ведь все равяо, а мне здесь привычнее. Каждая пядь земли исхожена, каждый камень посреди поля знаком. Разве вам не все равно, где я трудодень заработаю?
Регуту и Клуге пришлось немало потрудиться, чтобы найти людей для работы на дальних участках, где не хватало рабочих рук. У одного сразу же начинал болеть живот, у другого занемогла жена, у третьего появлялись неотложные дела в городе. И пока они так препирались, время шло, лучшие сроки посева минули, а почти восемьдесят гектаров ярового клина остались незасеянными. Положение спасли комсомольцы; они заявили о своем желании работать на дальних участках, им удалось увлечь за собой и часть остальной молодежи. В бригаде Клуги организовалась особая молодежная ударная группа, и яровой клин засеяли целиком. Так молодежь воздействовала на сознание своих родителей – иной крестьянин немного ослабил руки, цепко державшиеся за бывшую единоличную землю. С уничтожением межевых знаков постепенно отмирали и старые представления в сознании людей.
Когда новохозяину Яну Липстыню осенью 1944 года отвели пятнадцать гектаров земли, он работал на них до седьмого пота, но когда он вместе со всей полеводческой бригадой вышел впервые на колхозное поле, то уже не утруждал себя, не понукал лошадей. Медленно и спокойно шагал он за плугом, а в конце борозды обязательно останавливался и закуривал трубку. Если случалось, что пахарь соседнего загона был поблизости, Липстынь подходил к нему, и они долго беседовали, хвалились своими женами, обсуждали волостные сплетни. Они не спешили, будто кто-то им говорил: «Нечего торопиться, успеется, ведь не своя земля…»
Липстынь первое время чувствовал себя на колхозном поле, как поденщик. Не работать нельзя было, ведь он для этого вступил в колхоз, но не хватало той особенной заботливости, которая прежде заставляла вставать до свету и постоянно думать о том, как бы вовремя вспахать, засеять, скосить и убрать урожай со своего клочка земли. Ему казалось: не его дело думать, что станется с полями артели; об этом должны беспокоиться Регут, Клуга, правление колхоза, ведь для того их и выбрали. Свою приусадебную землю он, конечно, успеет обработать и выжмет из нее все сполна.
В конце недели бригадир Клуга обмерил вспаханное и записал в книжку трудодни. Результат заставил Липстыня задуматься: в среднем он выработал не больше восьмидесяти процентов дневной нормы. Он, известный во всей волости своим трудолюбием, – и восемьдесят процентов! Ведь это скандал. Когда Ольга Липстынь узнала об этом, у них произошел крупный разговор.
– Скажи, Ян, есть у тебя стыд или нет? – говорила она. – Куда тебе теперь глаза девать? Восемьдесят процентов… это же курям на смех. Завтра в правлении вывесят таблицу с выработкой колхозников. Люди будут пальцами тыкать и насмехаться. Говорят, и качество пахоты у тебя неважное. Ты что, пахать разучился, что ли!
– А ты что хочешь, чтоб я разорвался на артельной работе? – огрызнулся Липстынь, избегая взгляда жены. – Ко всему надо привыкнуть… и к артельной работе. Нормы, качество, трудодни… об эгом раньше никто и понятия не имел. На глазок пахали и сеяли, как кто умел, и ладно было. Теперь приходит какой-то Клуга и начинает копаться в моей пахоте: и то не хорошо, и то никуда не годится. Разве я агроном?
– Постыдись, Ян, не пристало так говорить активисту, – сказала Ольга. – Ты должен показывать другим пример, и ты это можешь, надо только захотеть. Не на чужого работаешь, сам на себя, для своего колхоза.
Липстынь понимал – жена права, но ему было неприятно, что она так говорит, поэтому он пытался с ней спорить. На следующей неделе он, однако, работал иначе и ежедневно выполнял норму, а на третьей неделе начал давать по сто двадцать и более процентов. Только тогда он набрался храбрости и зашел в правление колхоза посмотреть на большую доску, где среди прочих было записано и его имя. Уже двадцать семь трудодней было на его счету. Неплохо.
Были еще и такие колхозники, которые не особенно полагались на хозяйственные успехи артели и в первый год ее существования не верили, что из колхозного дохода, когда его разделят на трудодни, что-нибудь получится – поди знай, можно ли будет на это прожить. Некоторые работали ровно столько, сколько нужно для того, чтобы не вызвали в правление и не назвали саботажниками, а в остальное время понемногу спекулировали, покупали у единоличников масло, мясо, картофель, зерно и возили продавать на базар. Нашлось даже двое таких ловкачей, которые обзавелись батраками и, выдавая их за родственников, посылали на колхозные работы: трудодни записывали на свое имя, а батракам платили деньги. Так продолжалось недели две. Когда Регут узнал об этом, обоих крестьян вызвали на заседание правления.
– Что же, соседушки, или в колхозе жить надоело? – спросил Регут. – Хотите действовать по-кулацки, заниматься эксплуатацией? Кто разрешил вам держать наемную рабочую силу и присваивать себе трудодни, которых не заработали?
– Какая там наемная рабочая сила, – оправдывались те. – Близкие родственники. У них нет пристанища, поэтому временно живут у нас. Никто их не посылает на работу, сами попросились немного поразмять руки, а заодно отработать за кров и харчи.
– Смотрите, как бы вам не вылететь из колхоза! – сказал Регут. – Не знаю, можно ли оставить вас в артели. Пользы от вас никакой, работать не хотите, занимаетесь эксплуатацией. Таких нам не надо.
Смекнув, что дело принимает серьезный оборот, оба предприимчивых крестьянина обещали сделать все, чтобы искупить свою вину, лишь бы их оставили в колхозе.
– Это может решить только общее собрание, – сказал Регут. – Как коллектив решит, так и будет.
И только после того, как оба провинившихся усердно потрудились в полеводческой бригаде вместе со своими семьями, общее собрание оставило их в артели, ограничившись основательной головомойкой и предупреждением. Этот случай положил конец попыткам возродить кулацкие повадки.
Однако рядом с проявлениями отмирающего прошлого в колхозной жизни было много нового, хорошего, радующего. Большая часть колхозников с увлечением включилась в работу и не жалела сил для общего дела. На каждом шагу проявлялась забота о коллективном имуществе, сознательное отношение к своим обязанностям, непримиримость ко всему уродливому, отсталому, корыстному. Люди стояли на страже интересов колхоза, смело обличали каждое замеченное безобразие, нерадивость, беспечность и общими усилиями добивались того, чтобы жизнь колхоза «Ленинский путь» быстрее потекла по правильному руслу.
Анна неустанно следила за всем, что происходило в колхозе, и всячески помогала Регуту, а иногда и вмешивалась, если это было нужно; учила и воспитывала других, а чтобы учить, много читала и училась сама.
6
В колхозную собственность перешла часть имущества, принадлежавшего ранее кооперативному сельскохозяйственному товариществу: небольшая пилорама, грузовик и разные сельскохозяйственные машины. Колхоз получил несколько вагонов суперфосфата, а когда в самый разгар весенних работ иссякли запасы кормов, а на пастбище трава еще не подросла, Пилагу разрешили продать колхозу несколько тонн сена из запасов заготовительного пункта.
– Чтобы мы в первый и последний раз кормили свою скотину чужим сеном, – объявил Регут. – Хоть кровь из носу, а сено и клевер в этом году заготовим. Обкосим края всех до одной канав, заполним все силосные ямы.
В середине апреля Регут, Анна и бригадир мелиоративной бригады Алкснис поехали в Ригу на заседание экспертной комиссии, где рассматривался технический проект осушки Змеиного болота и прилегающих к нему земель. Проект был утвержден с небольшими изменениями. После этого колхоз заключил договор с мелиоративной строительной конторой, которая взялась провести все осушительные работы, а колхоз обязался дать необходимое число рабочих.
На большом дворе Пурвайской МТС появились новые машины: два экскаватора, бульдозер, грейдер и несколько тракторов. Машины и инвентарь для дальнейших работ было решено доставить позже, когда мелиоративные работы значительно продвинутся. Вместе с машинами появились и новые люди.
Заветной мечтой Жана Пацеплиса было перейти на экскаватор и рыть магистральный канал. Драва сначала ворчал, что МТС сама нуждается в таких работниках, но когда Финогенов напомнил о данном Айвару Лидуму обещании всячески помогать мелиораторам, директор разрешил Жану перейти на работу в мелиоративную строительную контору.
Старший машинист экскаватора Дудум, старый, опытный специалист, полжизни проработавший на осушке болот, взялся познакомить Жана с особенностями управления и вождения экскаватора и подготовить его к самостоятельной работе.
– Смотри в оба и наматывай на ус, – сказал Дудум. – Я только в самом начале буду рядом с тобой, а как пустят в работу второй экскаватор, мне придется работать на другой стороне болота, на второй магистрали. Стыдно будет, если такой славный парень не выполнит норму. Ну подумай сам, что значит для такой машины двадцать пять кубометров в час.
– За первую смену я не ручаюсь, но если, начиная со второй, не дам нормы, гоните меня в шею и скажите, что из меня экскаваторщик не выйдет, – самоуверенно ответил Жан. Кое-какое представление об этой работе у него было: прошлой осенью он по дороге на курсы завернул на какое-то болото и долго наблюдал за работой экскаватора, поэтому был уверен, что дело пойдет.
Вернувшись с курсов, Жан опять поселился в Сурумах. С тех пор как отец вошел в колхоз, Анна тоже вернулась домой, и благодаря ее заботам здесь воцарился известный порядок: в комнатах стало чисто, пропал запах сырости, отец не ходил оборванным, в грязном белье.
Первое время Антон Пацеплис был молчалив и замкнут. Вначале он возил сено и суперфосфат, потом его отрядили на конную ферму помогать Петеру Гандрису, потому что в хозяйстве Пацеплиса с молодых лет интересовали только лошади. Изо дня в день работал он в бывшей конюшне Мелдеров и часто думал о превратностях судьбы. Разве не лелеял он сладкой надежды провести свою старость в Мелдерах, под боком у Бруно? Наследник Мелдеров давно лежал где-то в Аурском бору – «собаке собачья смерть», – говорили про него пурвайцы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
На новой конеферме колхоза было сорок восемь рабочих лошадей и двенадцать жеребят, а на молочнотоварной ферме – сорок шесть дойных коров и два породистых быка-производителя, полученных от сельскохозяйственного кооперативного товарищества. В колхозе на первых порах организовали одну животноводческую и две полеводческие бригады, их закрепили за участками, снабдили сельскохозяйственным инвентарем и рабочими лошадьми.
Анна нашла среди комсомольцев волости подходящего человека на должность счетовода – дочь бригадира Клуги Марту. Девушка в прошлом году закончила среднюю школу и работала в волисполкоме. Бухгалтер МТС обязался помогать ей советом и первую неделю проработал вместе с Мартой в правлении колхоза.
Вскоре после объединения скота начались коллективные работы. В клеть засыпали семена для весеннего сева, новые колхозники завезли на обе фермы сено, клевер, солому. Небольшая строительная бригада начала ремонт и переоборудование конюшни, коровников, клети и других построек. Для каждого, кто хотел работать, дела хватало.
Первую неделю после объединения коров двор усадьбы Стабулниеки по вечерам был полон женщин. Гандриене приходила проведать свою Буренушку, то же желание приводило сюда многих жен и матерей колхозников. Критически наблюдали они за работой доярок и проверяли, чем наполнены ясли их любимой скотины, правильно ли разбросана подстилка, щупали коровам ребра, гладили их и бормотали ласковые слова.
– Ну, как ты теперь живешь, моя коровушка? Хватает ли те корма? Не бодают ли чужие коровы, не лежишь ли в навозе?
Скотинушка потряхивала ушами и отвечала тихим мычанием.
Особых нареканий не было: Ольга Липстынь оказалась хорошей и строгой хозяйкой фермы и с первого дня старалась приучить доярок к настоящему порядку. Скотину кормили и доили всегда вовремя, в коровнике всегда было чисто. Но виданное ли дело, чтобы пожилой и многоопытной крестьянке, любившей свою скотинку, как детей, не бросилось что-нибудь в глаза, чтобы она не нашла повода для горестного вздоха и критического замечания. Ольга Липстынь примирилась с посещением фермы колхозницами, терпеливо выслушивала их замечания и все дельное принимала во внимание. Этот добровольный общественный контроль, по правде говоря, помог быстрее поставить ферму на ноги и установить нужный порядок. Скоро число посетителей стало уменьшаться, придирок становилось меньше, колхозницы успокоились и перестали печалиться о «горькой судьбинушке» своих коров.
Почти то же самое творилось первое время на конеферме. Никто не сомневался, что Петер Гандрис знает толк в лошадях и что он честный парень, но разве он мог один уследить как положено за всеми сорока восемью лошадьми и двенадцатью жеребятами, вовремя заметить, в чем нуждается каждый конь.
– Лошадь, Петер, лучший друг и помощник человека, – напоминали колхозники заведующему конефермой. – С лошадьми надо обходиться, как с человеком. Животное не может сказать, что у него болит, нет у него языка. Или накололо ногу, или седелка натерла хребет, или надорвалось – все надо видеть и понимать человеку. Одним кнутовищем коню силы не подбавишь, самое главное не дать надорваться, не обижать животное.
Они хорошо понимали, что Петеру Гандрису все это так же ясно, как им самим, а все же на душе было спокойнее, когда они высказывали свои заботы и еще раз напоминали всем известные истины, – лишним напоминанием и хорошим советом никогда и ничего не испортишь.
Петер Гандрис, как и Ольга Липстынь, терпеливо выслушивал замечания колхозников и обещал все намотать на ус.
Отправляясь в поле, колхозники стремились получить своих бывших лошадей, а кому приходилось работать без лошади, тот пытался обязательно поговорить с Петером с глазу на глаз и шепотом уговаривал его:
– Мой Анцис не очень уж сильный, ты не отряжай его на тяжелую работу. Пусть пашут на рослых, крепких лошадях.
Или так:
– Моя кобылка еще молодая, горячая, наряжай ее понимающему человеку, иначе надорвется и пропадет.
Один старичок, которому давно пора было сидеть на лежанке и рассказывать внукам сказки, отказался от должности ночного сторожа и до тех пор не давал покоя правлению, пока его не назначили конюхом. А там были две лошади его сына. Когда вечером лошади возвращались в конюшню, старый крестьянин так внимательно осматривал своих бывших лошадей и ощупывал их копыта, точно был членом закупочной комиссии. И если колхозник-возница чего-нибудь недосмотрел, старик стыдил и бранил его, пока тому не становилось жарко. Вечером старичок незаметно совал в ясли «своим» лошадям лишнюю охапку клевера, засыпал лишнюю горсть овса, и пойло с мучной подболткой у его лошадей всегда оказывалось гуще, чем у прочих.
Граница между «моим» и «нашим» еще не была уничтожена. Вчерашний единоличник продолжал смотреть на бывшую собственность глазами частного владельца, в его сознании она оставалась чем-то более близким, дорогим, чем общественное имущество.
Регут был прав: ветхий Адам еще крепко сидел в сознании многих колхозников, и надо было хорошо поработать над перевоспитанием людей, чтобы они сбросили с себя путы былого, чтобы понятие «наш» слилось с понятием «мой». Они понимали, что смешно держаться за обломки старой жизни, стыдились этого, но сразу избавиться от этой привычки все же не могли.
«Выздоровление» быстрее всего протекало в семьях вчерашних батраков, испольщиков, постояльцев-бобылей; они меньше оглядывались и с первых шагов коллективизации смело и уверенно смотрели в будущее. Свой уголок, свой клочок земли их не притягивал, как магнит. Им было все равно, какое поле пахать и где сеять, – всюду они работали с одинаковым трудолюбием. Середняк, межу которого уничтожил трактор, просил бригадира, чтобы тот разрешил ему хоть эту весну поработать на своей бывшей земле.
– Колхозу ведь все равяо, а мне здесь привычнее. Каждая пядь земли исхожена, каждый камень посреди поля знаком. Разве вам не все равно, где я трудодень заработаю?
Регуту и Клуге пришлось немало потрудиться, чтобы найти людей для работы на дальних участках, где не хватало рабочих рук. У одного сразу же начинал болеть живот, у другого занемогла жена, у третьего появлялись неотложные дела в городе. И пока они так препирались, время шло, лучшие сроки посева минули, а почти восемьдесят гектаров ярового клина остались незасеянными. Положение спасли комсомольцы; они заявили о своем желании работать на дальних участках, им удалось увлечь за собой и часть остальной молодежи. В бригаде Клуги организовалась особая молодежная ударная группа, и яровой клин засеяли целиком. Так молодежь воздействовала на сознание своих родителей – иной крестьянин немного ослабил руки, цепко державшиеся за бывшую единоличную землю. С уничтожением межевых знаков постепенно отмирали и старые представления в сознании людей.
Когда новохозяину Яну Липстыню осенью 1944 года отвели пятнадцать гектаров земли, он работал на них до седьмого пота, но когда он вместе со всей полеводческой бригадой вышел впервые на колхозное поле, то уже не утруждал себя, не понукал лошадей. Медленно и спокойно шагал он за плугом, а в конце борозды обязательно останавливался и закуривал трубку. Если случалось, что пахарь соседнего загона был поблизости, Липстынь подходил к нему, и они долго беседовали, хвалились своими женами, обсуждали волостные сплетни. Они не спешили, будто кто-то им говорил: «Нечего торопиться, успеется, ведь не своя земля…»
Липстынь первое время чувствовал себя на колхозном поле, как поденщик. Не работать нельзя было, ведь он для этого вступил в колхоз, но не хватало той особенной заботливости, которая прежде заставляла вставать до свету и постоянно думать о том, как бы вовремя вспахать, засеять, скосить и убрать урожай со своего клочка земли. Ему казалось: не его дело думать, что станется с полями артели; об этом должны беспокоиться Регут, Клуга, правление колхоза, ведь для того их и выбрали. Свою приусадебную землю он, конечно, успеет обработать и выжмет из нее все сполна.
В конце недели бригадир Клуга обмерил вспаханное и записал в книжку трудодни. Результат заставил Липстыня задуматься: в среднем он выработал не больше восьмидесяти процентов дневной нормы. Он, известный во всей волости своим трудолюбием, – и восемьдесят процентов! Ведь это скандал. Когда Ольга Липстынь узнала об этом, у них произошел крупный разговор.
– Скажи, Ян, есть у тебя стыд или нет? – говорила она. – Куда тебе теперь глаза девать? Восемьдесят процентов… это же курям на смех. Завтра в правлении вывесят таблицу с выработкой колхозников. Люди будут пальцами тыкать и насмехаться. Говорят, и качество пахоты у тебя неважное. Ты что, пахать разучился, что ли!
– А ты что хочешь, чтоб я разорвался на артельной работе? – огрызнулся Липстынь, избегая взгляда жены. – Ко всему надо привыкнуть… и к артельной работе. Нормы, качество, трудодни… об эгом раньше никто и понятия не имел. На глазок пахали и сеяли, как кто умел, и ладно было. Теперь приходит какой-то Клуга и начинает копаться в моей пахоте: и то не хорошо, и то никуда не годится. Разве я агроном?
– Постыдись, Ян, не пристало так говорить активисту, – сказала Ольга. – Ты должен показывать другим пример, и ты это можешь, надо только захотеть. Не на чужого работаешь, сам на себя, для своего колхоза.
Липстынь понимал – жена права, но ему было неприятно, что она так говорит, поэтому он пытался с ней спорить. На следующей неделе он, однако, работал иначе и ежедневно выполнял норму, а на третьей неделе начал давать по сто двадцать и более процентов. Только тогда он набрался храбрости и зашел в правление колхоза посмотреть на большую доску, где среди прочих было записано и его имя. Уже двадцать семь трудодней было на его счету. Неплохо.
Были еще и такие колхозники, которые не особенно полагались на хозяйственные успехи артели и в первый год ее существования не верили, что из колхозного дохода, когда его разделят на трудодни, что-нибудь получится – поди знай, можно ли будет на это прожить. Некоторые работали ровно столько, сколько нужно для того, чтобы не вызвали в правление и не назвали саботажниками, а в остальное время понемногу спекулировали, покупали у единоличников масло, мясо, картофель, зерно и возили продавать на базар. Нашлось даже двое таких ловкачей, которые обзавелись батраками и, выдавая их за родственников, посылали на колхозные работы: трудодни записывали на свое имя, а батракам платили деньги. Так продолжалось недели две. Когда Регут узнал об этом, обоих крестьян вызвали на заседание правления.
– Что же, соседушки, или в колхозе жить надоело? – спросил Регут. – Хотите действовать по-кулацки, заниматься эксплуатацией? Кто разрешил вам держать наемную рабочую силу и присваивать себе трудодни, которых не заработали?
– Какая там наемная рабочая сила, – оправдывались те. – Близкие родственники. У них нет пристанища, поэтому временно живут у нас. Никто их не посылает на работу, сами попросились немного поразмять руки, а заодно отработать за кров и харчи.
– Смотрите, как бы вам не вылететь из колхоза! – сказал Регут. – Не знаю, можно ли оставить вас в артели. Пользы от вас никакой, работать не хотите, занимаетесь эксплуатацией. Таких нам не надо.
Смекнув, что дело принимает серьезный оборот, оба предприимчивых крестьянина обещали сделать все, чтобы искупить свою вину, лишь бы их оставили в колхозе.
– Это может решить только общее собрание, – сказал Регут. – Как коллектив решит, так и будет.
И только после того, как оба провинившихся усердно потрудились в полеводческой бригаде вместе со своими семьями, общее собрание оставило их в артели, ограничившись основательной головомойкой и предупреждением. Этот случай положил конец попыткам возродить кулацкие повадки.
Однако рядом с проявлениями отмирающего прошлого в колхозной жизни было много нового, хорошего, радующего. Большая часть колхозников с увлечением включилась в работу и не жалела сил для общего дела. На каждом шагу проявлялась забота о коллективном имуществе, сознательное отношение к своим обязанностям, непримиримость ко всему уродливому, отсталому, корыстному. Люди стояли на страже интересов колхоза, смело обличали каждое замеченное безобразие, нерадивость, беспечность и общими усилиями добивались того, чтобы жизнь колхоза «Ленинский путь» быстрее потекла по правильному руслу.
Анна неустанно следила за всем, что происходило в колхозе, и всячески помогала Регуту, а иногда и вмешивалась, если это было нужно; учила и воспитывала других, а чтобы учить, много читала и училась сама.
6
В колхозную собственность перешла часть имущества, принадлежавшего ранее кооперативному сельскохозяйственному товариществу: небольшая пилорама, грузовик и разные сельскохозяйственные машины. Колхоз получил несколько вагонов суперфосфата, а когда в самый разгар весенних работ иссякли запасы кормов, а на пастбище трава еще не подросла, Пилагу разрешили продать колхозу несколько тонн сена из запасов заготовительного пункта.
– Чтобы мы в первый и последний раз кормили свою скотину чужим сеном, – объявил Регут. – Хоть кровь из носу, а сено и клевер в этом году заготовим. Обкосим края всех до одной канав, заполним все силосные ямы.
В середине апреля Регут, Анна и бригадир мелиоративной бригады Алкснис поехали в Ригу на заседание экспертной комиссии, где рассматривался технический проект осушки Змеиного болота и прилегающих к нему земель. Проект был утвержден с небольшими изменениями. После этого колхоз заключил договор с мелиоративной строительной конторой, которая взялась провести все осушительные работы, а колхоз обязался дать необходимое число рабочих.
На большом дворе Пурвайской МТС появились новые машины: два экскаватора, бульдозер, грейдер и несколько тракторов. Машины и инвентарь для дальнейших работ было решено доставить позже, когда мелиоративные работы значительно продвинутся. Вместе с машинами появились и новые люди.
Заветной мечтой Жана Пацеплиса было перейти на экскаватор и рыть магистральный канал. Драва сначала ворчал, что МТС сама нуждается в таких работниках, но когда Финогенов напомнил о данном Айвару Лидуму обещании всячески помогать мелиораторам, директор разрешил Жану перейти на работу в мелиоративную строительную контору.
Старший машинист экскаватора Дудум, старый, опытный специалист, полжизни проработавший на осушке болот, взялся познакомить Жана с особенностями управления и вождения экскаватора и подготовить его к самостоятельной работе.
– Смотри в оба и наматывай на ус, – сказал Дудум. – Я только в самом начале буду рядом с тобой, а как пустят в работу второй экскаватор, мне придется работать на другой стороне болота, на второй магистрали. Стыдно будет, если такой славный парень не выполнит норму. Ну подумай сам, что значит для такой машины двадцать пять кубометров в час.
– За первую смену я не ручаюсь, но если, начиная со второй, не дам нормы, гоните меня в шею и скажите, что из меня экскаваторщик не выйдет, – самоуверенно ответил Жан. Кое-какое представление об этой работе у него было: прошлой осенью он по дороге на курсы завернул на какое-то болото и долго наблюдал за работой экскаватора, поэтому был уверен, что дело пойдет.
Вернувшись с курсов, Жан опять поселился в Сурумах. С тех пор как отец вошел в колхоз, Анна тоже вернулась домой, и благодаря ее заботам здесь воцарился известный порядок: в комнатах стало чисто, пропал запах сырости, отец не ходил оборванным, в грязном белье.
Первое время Антон Пацеплис был молчалив и замкнут. Вначале он возил сено и суперфосфат, потом его отрядили на конную ферму помогать Петеру Гандрису, потому что в хозяйстве Пацеплиса с молодых лет интересовали только лошади. Изо дня в день работал он в бывшей конюшне Мелдеров и часто думал о превратностях судьбы. Разве не лелеял он сладкой надежды провести свою старость в Мелдерах, под боком у Бруно? Наследник Мелдеров давно лежал где-то в Аурском бору – «собаке собачья смерть», – говорили про него пурвайцы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72