Однако это не означало, что получить ее вообще нереально, просто потребуются определенные усилия.
На следующий день в шестом часу утра он уже находился в больнице и ждал, когда сменится ночной персонал. У некоторых из них смена могла длиться двенадцать часов – с шести до шести или с семи до семи. Кроме того, Саймон не знал, кто ему нужен. Действовать следует быстро. Ему, возможно, потребуется не один час, а если повезет, не более тридцати минут. Это зависит от того, насколько бдительной окажется жертва (хотя после долгой ночной смены, пожалуй, не станешь слишком осторожничать). Но переходить к действиям следует именно во время пересмены, когда внимание рассеяно.
Саймон прошел через вход в реанимационное отделение, где вечно толпился народ, и отыскал взглядом лифты и указатель. Реанимационное отделение оказалось на седьмом этаже. Какая-то измученная женщина с лицом, изборожденным от постоянной усталости и тревоги морщинами, завидев, что двери лифта закрываются, ускорила шаг и в последнюю минуту вбежала в кабину. Она, вероятно, шла из кафетерия, потому что несла в руках большой стакан кофе. На четвертом этаже она вышла. После Саймон поднимался уже один.
Комната ожидания реанимационного отделения, огороженная стеклянными стенами, была битком набита людьми с затуманенным взором. Они приносили с собой еду, книги и чуть ли не спальные мешки – словом все, что могло помочь скоротать долгие часы томительного ожидания. На столе стояла кофеварка, которая время от времени, извергая свежезаваренный напиток, издавала характерный шипящий звук. Рядом высились стопки полистироловых стаканчиков.
Приводимые в движение нажатием на пластину в стене тяжелые двери реанимационного отделения находились прямо напротив комнаты ожидания. За ними можно было наблюдать сквозь стеклянные стены, а пока не сменился медперсонал – слушать разговоры державших ночную вахту родственников – либо отчаянно надеявшихся, что их близкие выживут, либо ожидавших конца – и почерпнуть от них кое-какую информацию. Находиться в этой комнате ожидания было все равно что тесниться в лисьей норе. Каждый из присутствующих находился в кризисной ситуации, и информация из них текла рекой.
Саймон отыскал свободное место, откуда просматривались двери реанимации, сел и, упершись локтями в колени, склонил голову. Всей свой позой он выражал отчаяние, которое было преобладающей эмоцией в комнате ожидания и с которой успел подружиться каждый из присутствующих. Впрочем, голову он держал не так уж низко – чтобы не упускать из виду двери реанимации.
Он ни с кем не встречался взглядом, не смотрел по сторонам, а просто сидел один – ну просто мученик. Через минуту седая женщина слева от него сочувственно поинтересовалась:
– У вас здесь кто-то из близких?
Речь, разумеется, шла о реанимации.
– Мать, – через силу ответил Саймон, не опасаясь попасть впросак – ведь в реанимации всегда полно пожилых. К тому же преданные сыновья всегда располагают к себе окружающих. – Инсульт. – Он с усилием сглотнул. – Обширный. Сказали, что, возможно, изменения в мозге… необратимы.
– О, это ужасно. Мне очень жаль, – отозвалась женщина. – Но вы все же не теряйте надежду. Мой муж – строительный рабочий. Месяц назад он упал с четвертого этажа, переломал себе все, что только можно. Я уж думала, все, конец. – При воспоминании о пережитом женщина не смогла сдержать предательской дрожи в голосе. – А я перед этим все уговаривала его уйти на пенсию, и он наконец пообещал, что в следующем году бросит работу. И вот вам, пожалуйста. Врачи сказали, что ему теперь и про рыбалку, и про охоту лучше забыть, а они с сыном как раз собирались. Никто не ожидал, что он выживет, но все пока ничего, и на следующей неделе его даже думают перевести в общее отделение.
– Это хорошо, – пробормотал Саймон, опуская глаза на свои руки. – Я за вас рад. Но моя мать… – Прервавшись на полуслове, он сокрушенно покачал головой. – Она слишком долго пролежала одна. – Он подпустил в тон немного раскаяния – надо же было как-то оживить сюжет. – Ее сейчас обследуют, но если мозг погиб, то…
– Даже самый лучший врач не знает все о человеческом организме, – вмешался в разговор дородный малый с красным лицом, сидевший по другую руку от женщины. – Две недели назад в больницу привезли женщину, пострадавшую в автокатастрофе – съехала с дороги и наткнулась на дерево. Ей насквозь проткнуло грудь.
Вот оно, то, что ему нужно. Даже в реанимацию заходить не придется. Саймон встрепенулся, но не выдал эмоций лицом. Дреа. Вне всякого сомнения, она. Напряжение, сковывавшее его тело, мгновенно улетучилось – что-то екнуло в его груди, он словно несся с «американских горок», но уже в следующую минуту его сковал ужас. В каком состоянии может быть человек после такой страшной аварии? Сможет ли она функционировать? Ходить, говорить? Будет ли узнавать окружающих? Саймон попытался сказать что-то и не смог. Горло сдавило так, что стало трудно дышать.
Женщина сочувственно потрепала его по руке, ей показалось, что он готов разрыдаться. Этот простой жест участия тронул Саймона до глубины души. Никто и никогда не смел коснуться его, тем более так легко и просто. В нем всегда было нечто, заставляющее других держаться на расстоянии, от него всегда веяло холодом и смертью, но женщина этого, очевидно, не замечала. Впрочем, Дреа тоже к нему прикасалась – клала руку ему на грудь, прижималась к нему всем телом и с какой-то необузданной страстью целовала его, прильнув к нему своими нежными и жадными губами. Вспомнив это, Саймон сглотнул комок в горле, и судорога отпустила его настолько, что он смог наконец заговорить.
– Я, кажется, что-то читал об этом в газетах, – солгал он, давясь словами.
– По словам врачей, когда они прибыли на место, она была мертва. И только когда они уже стали собираться, вдруг один из них услышал, что она дышит. Хотя они уверяли, что вначале пульс у нее не прощупывался, а появился потом. Внезапно. Им пришлось перепилить сук, чтобы женщину можно было уложить в машину: если бы они стали его вытаскивать, то причинили бы еще больший вред. К тому же сук этот как-то сдерживал кровотечение, зажимая аорту, и начни они его тащить, женщина умерла бы от потери крови. – Толстяк сложил руки на массивной груди. – Они были уверены, что наступила смерть мозга, но все обошлось. Рану ей заделали, операция длилась восемнадцать часов, и вот теперь ее перевели из реанимации… дня три, что ли, назад?
– Два, – подсказала седовласая женщина, включаясь в разговор. – Позавчера.
– Так вот, ее перевели в обычную палату. Говорят, она идет на поправку, но вроде бы не говорит, значит, мозг, наверное, все же пострадал.
– Уже заговорила, – заметил кто-то из присутствующих. – Что-то такое сказала одной медсестре. Все сейчас только это и обсуждают.
– Поразительно, – отозвался Саймон. Сердце у него вновь затрепетало. Он словно бы наблюдал за собой со стороны и понял, что чуть не потерял сознание… что его чуть не вывернуло наизнанку. Или все вместе. Она идет на поправку, она говорит.
– Да, это, конечно, чудо, – проговорил толстяк. – Ее назвали Джейн Доу. При ней не обнаружилось никаких документов, и искать ее, видимо, никто не ищет. Написать она тоже ничего не смогла. Впрочем, теперь, когда она заговорила, думаю, все выяснится.
«Так она вам и сказала, – подумал Саймон. – Не такая Дреа дура. Ну, какое-то имя она, конечно, придумает». В этом и будет заключаться для него главная трудность: как ее потом искать? Найти сейчас компьютер, конечно, не проблема. Но какое имя она им назвала? Поэтому придется подойти к делу с другой стороны.
– А кто ее лечащий врач? – Повода интересоваться этим у него не было. Но в комнате ожидания возле отделения интенсивной терапии люди обсуждают все подряд, все на свете, лишь бы скоротать время и отвлечься, – завязывают знакомства, которые скорее всего продлятся не дольше, чем их близкие будут оставаться в реанимации. Пока они заключены в эту стеклянную клетку, они вместе смеются и плачут, утешая друг друга, обмениваются семейными рецептами и отмечают дни рождения – словом, делают все, чтобы продержаться.
– Мичем, – последовал незамедлительный ответ. – Кардиохирург.
Обязанностью врача являются ежедневные обходы всех своих больных. Но пациента с такой травмой, как у Дреа, да еще выжившего вопреки всем законам природы, хирург должен опекать более остальных. Найти доктора Мичема не составит труда, как и проследить за ним.
Следующий вопрос, который предстояло решить Саймону, – это узнать, как организована работа больницы. Ведь пациентов кладут не куда попало. Для каждого случая свое отделение на отдельном этаже, что упрощает за ними уход. Вот есть родильное отделение, есть ортопедическое… и есть отделение послеоперационного восстановления. Скорее всего Дреа перевезут туда.
Двери в палаты часто оставляют открытыми, не то по безалаберности, не то в спешке, а может, для удобства медсестер. Шансы на то, что ему удастся пройти в хирургию, заглянуть в каждую палату, где открыты двери и обнаружить Дреа, были пятьдесят на пятьдесят. Не получится – он выйдет на доктора Мичема, но, так или иначе, разыщет ее. Для него никогда в жизни еще не было ничего более важного.
Ничего подобного с ним раньше не случалось – ничто не трогало его сердце, тем более настолько, что он не мог плюнуть и уйти, оставив все как есть. Сейчас это было невозможно, хотя он и досадовал на себя за это. Дреа превратилась в его слабое место, ахиллесову пяту. И если об этом кто-либо догадается, в первую очередь Салинас, то будет плохо.
Двойные двери реанимации распахнулись, и оттуда вывалила толпа медсестер и медбратьев. Необходимость проникать в реанимацию отпала, и Саймон остался на месте. Чтобы пройти на охраняемую территорию, нужен специальный жетон. У Саймона он имелся, но сперва стоило попытаться найти Дреа более простым путем. Она в больнице, она жива, и она говорит. Саймон внезапно почувствовал, что не может больше оставаться здесь ни одной минуты, ни одной секунды, не может больше притворяться сокрушенным горем сыном, обеспокоенным судьбой мифической матери, тогда как ему хочется только одного – остаться в одиночестве, чтобы прийти в себя.
– Простите. – Он вклинился в разговор, который уже тек без его участия, затем встал и решительно вышел. Оглядевшись по сторонам, он заметил комнату отдыха и буквально бросился в нее. Там, слава Богу, было лишь одно кресло. Саймон заперся изнутри и, не в силах справиться с дрожью, застыл посередине крохотной каморки.
Что, черт возьми, творится? Всю свою сознательную жизнь он совершенствовал умение управлять собой, устраивал себе проверки, исследовал и расширял границы собственных возможностей. Он никогда не терял голову. Все, что бы он ни делал, что бы ни говорил, было взвешено до мельчайших подробностей и четко сориентировано на желаемый результат.
Он справится. Узнав, что Дреа жива и как-то функционирует, он обрадовался. Это, конечно, стало для него большим потрясением, но не выбило его из колеи. Если удастся найти способ поговорить с ней, не напугав до смерти, он скажет, что ей ничто не угрожает: Салинас считает ее погибшей, и она может спокойно жить дальше. Но это потом, не сейчас. Сейчас она еще слишком слаба и любое волнение ей после такой травмы противопоказано.
Кроме того, если она действительно не помнит, кто она такая, не вспомнит и его. Она заговорила, но это не значит, что ее мозг остался невредимым. Однако хватит гадать на кофейной гуще, сейчас лучше попридержать воображение, нужно просто выяснить, в каком она состоянии.
Черт! Воображение. Когда только она успела завладеть его воображением? Он оперировал фактами, имел дело с сухой реальностью, он жил настоящим. Реальность – это нечто незыблемое, безжалостное и жестокое. Но его это не напрягало – он и сам был безжалостен и жесток, а потому они подходили друг другу.
Глубоко вздохнув несколько раз, Саймон сбросил с себя странное наваждение, от которого чуть было не потерял голову. Он должен найти Дреа и лично удостовериться, в каком она состоянии. А после уже можно лететь в Нью-Йорк. Его ждут дела. Он непозволительно долго живет на одном месте, пора перемешаться. Вот только узнает, как Дреа, убедится, что она в порядке, и исчезнет из ее жизни навсегда.
Глава 21
Послеоперационное отделение находилось этажом ниже, и Саймон, решив обойтись без лифта, спустился по лестнице. Он всегда предпочитал лестницу, потому что она имеет два пути к отступлению, тогда как в лифте оказываешься заключенным в тесную коробку. Кроме того, лифт выполняет команды последовательно, в порядке их поступления. Так, если вызванный снизу лифт начал спускаться, заставить его подниматься вверх, нажав кнопку верхнего этажа, невозможно.
Здание больницы имело форму буквы «Т». Саймон вышел из лифта в конце длинного коридора и стал методично обходить этаж. Возле каждой палаты на стене висела табличка с фамилиями пациента и лечащего врача – как раз то, что ему было нужно.
Пост медсестры располагался в месте пересечения двух коридоров. Но полный обзор у сестры мог быть только в том случае, если она выйдет из-за стойки. Дежуривших ночью медсестер только что сменили, а больным развозили завтрак, и в коридорах, как в улье, кипела жизнь, поэтому Саймон в этой неразберихе не привлекал к себе особого внимания. Он спокойно и непринужденно шел по коридору, заглядывая в открытые двери, но делал это, не поворачивая головы, и сторонний наблюдатель ни за что бы не догадался, что пациенты хоть сколько-нибудь его интересуют.
По крайней мере половина палат оказались закрытыми, зато палаты с растворенными дверьми после проведенной рекогносцировки можно было исключить – Дреа в них не оказалось. Проходя по коридору, Саймон заодно отмечал палаты, где в качестве лечащего врача был указан доктор Мичем, и обозначал их на своем трехмерном плане, который держал в голове.
Увидев имя Доу, он чуть не споткнулся. Палата 614. Лечащий врач – Мичем. Дверь была закрыта, но Саймон сразу понял: он ее нашел. Фамилия Доу, конечно же, встречается в жизни, но возможно ли такое совпадение, что еще одна женщина с таким же именем находится на этом этаже – сейчас – на лечении у доктора Мичема?
Рука Саймона легла на ручку двери, прежде чем он осознал это.
Но он медленно и осторожно заставил себя убрать руку. Войдя в палату, он только напугает ее – в том случае, конечно, если Дреа его узнает. Ведь в каком она состоянии, он до сих пор не знал.
Фамилия Доу еще ни о чем не говорит. Если у нее с головой все в порядке, она, пользуясь сложившимися обстоятельствами, ни за что не откроет своего настоящего имени. В противном случае она скорее всего ничего не помнит, и это наиболее вероятный вариант.
Саймон с опозданием заметил на двери надпись: «Посещения запрещены».
Увидев такую надпись, во-первых, сразу становилось ясно, что входить нельзя, а во-вторых, возникали вопросы: почему нельзя? Кто повесил объявление? Администрация больницы? Потому что любопытствующие и/или пресса докучают больной и волнуют ее своим навязчивым вниманием? Или пациентка сама попросила повесить это предупреждение? Пресса Дреа, само собой, ни к чему. От полиции она тоже скорее всего постарается держаться подальше, пока не сочинит для них какую-нибудь подходящую историю.
Но он-то теперь знает, под каким именем ее зарегистрировали и в какой она палате. Все, что надо, он непременно выяснит. При этом видеться или разговаривать с ней, несмотря на его необъяснимое желание, не обязательно.
Саймон поднял глаза. В коридоре на расстоянии трех палат от него стояла большая, груженная подносами тележка. Соседняя палата была тоже закрыта, и Саймон, продвинулся немного вперед, прислонился к стене у двери и уставился глазами в пол, будто ожидая медсестру или лаборантку, зашедшую к пациенту.
Санитарка с тележкой проворно разносила подносы больным. Подтолкнув тележку вперед, она остановилась у палаты Дреа. Саймон поднял голову, приготовив вежливую улыбку, на случай если женщина на него посмотрит. Но она равнодушно скользнула по нему взглядом, словно его и не было. Медперсоналу не в диковинку посетители, жмущиеся к стенам.
Женщина взяла с тележки поднос, на котором, кроме апельсинового желе, фруктового сока, кофе и молока, кажется, больше ничего не было. Однако это все же еда, значит, Дреа кормят не через трубочку. Она в состоянии есть сама. Санитарка коротко стукнула в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнула ее.
– Это что, еда? – послышался из палаты недовольный голос Дреа.
Женщина рассмеялась.
– Вам разрешили желе. Если ваш желудок с ним справится, завтра, возможно, получите картофельное пюре. Что доктор разрешает, то и приносим.
– Апельсиновое! – после непродолжительного молчания воскликнула Дреа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
На следующий день в шестом часу утра он уже находился в больнице и ждал, когда сменится ночной персонал. У некоторых из них смена могла длиться двенадцать часов – с шести до шести или с семи до семи. Кроме того, Саймон не знал, кто ему нужен. Действовать следует быстро. Ему, возможно, потребуется не один час, а если повезет, не более тридцати минут. Это зависит от того, насколько бдительной окажется жертва (хотя после долгой ночной смены, пожалуй, не станешь слишком осторожничать). Но переходить к действиям следует именно во время пересмены, когда внимание рассеяно.
Саймон прошел через вход в реанимационное отделение, где вечно толпился народ, и отыскал взглядом лифты и указатель. Реанимационное отделение оказалось на седьмом этаже. Какая-то измученная женщина с лицом, изборожденным от постоянной усталости и тревоги морщинами, завидев, что двери лифта закрываются, ускорила шаг и в последнюю минуту вбежала в кабину. Она, вероятно, шла из кафетерия, потому что несла в руках большой стакан кофе. На четвертом этаже она вышла. После Саймон поднимался уже один.
Комната ожидания реанимационного отделения, огороженная стеклянными стенами, была битком набита людьми с затуманенным взором. Они приносили с собой еду, книги и чуть ли не спальные мешки – словом все, что могло помочь скоротать долгие часы томительного ожидания. На столе стояла кофеварка, которая время от времени, извергая свежезаваренный напиток, издавала характерный шипящий звук. Рядом высились стопки полистироловых стаканчиков.
Приводимые в движение нажатием на пластину в стене тяжелые двери реанимационного отделения находились прямо напротив комнаты ожидания. За ними можно было наблюдать сквозь стеклянные стены, а пока не сменился медперсонал – слушать разговоры державших ночную вахту родственников – либо отчаянно надеявшихся, что их близкие выживут, либо ожидавших конца – и почерпнуть от них кое-какую информацию. Находиться в этой комнате ожидания было все равно что тесниться в лисьей норе. Каждый из присутствующих находился в кризисной ситуации, и информация из них текла рекой.
Саймон отыскал свободное место, откуда просматривались двери реанимации, сел и, упершись локтями в колени, склонил голову. Всей свой позой он выражал отчаяние, которое было преобладающей эмоцией в комнате ожидания и с которой успел подружиться каждый из присутствующих. Впрочем, голову он держал не так уж низко – чтобы не упускать из виду двери реанимации.
Он ни с кем не встречался взглядом, не смотрел по сторонам, а просто сидел один – ну просто мученик. Через минуту седая женщина слева от него сочувственно поинтересовалась:
– У вас здесь кто-то из близких?
Речь, разумеется, шла о реанимации.
– Мать, – через силу ответил Саймон, не опасаясь попасть впросак – ведь в реанимации всегда полно пожилых. К тому же преданные сыновья всегда располагают к себе окружающих. – Инсульт. – Он с усилием сглотнул. – Обширный. Сказали, что, возможно, изменения в мозге… необратимы.
– О, это ужасно. Мне очень жаль, – отозвалась женщина. – Но вы все же не теряйте надежду. Мой муж – строительный рабочий. Месяц назад он упал с четвертого этажа, переломал себе все, что только можно. Я уж думала, все, конец. – При воспоминании о пережитом женщина не смогла сдержать предательской дрожи в голосе. – А я перед этим все уговаривала его уйти на пенсию, и он наконец пообещал, что в следующем году бросит работу. И вот вам, пожалуйста. Врачи сказали, что ему теперь и про рыбалку, и про охоту лучше забыть, а они с сыном как раз собирались. Никто не ожидал, что он выживет, но все пока ничего, и на следующей неделе его даже думают перевести в общее отделение.
– Это хорошо, – пробормотал Саймон, опуская глаза на свои руки. – Я за вас рад. Но моя мать… – Прервавшись на полуслове, он сокрушенно покачал головой. – Она слишком долго пролежала одна. – Он подпустил в тон немного раскаяния – надо же было как-то оживить сюжет. – Ее сейчас обследуют, но если мозг погиб, то…
– Даже самый лучший врач не знает все о человеческом организме, – вмешался в разговор дородный малый с красным лицом, сидевший по другую руку от женщины. – Две недели назад в больницу привезли женщину, пострадавшую в автокатастрофе – съехала с дороги и наткнулась на дерево. Ей насквозь проткнуло грудь.
Вот оно, то, что ему нужно. Даже в реанимацию заходить не придется. Саймон встрепенулся, но не выдал эмоций лицом. Дреа. Вне всякого сомнения, она. Напряжение, сковывавшее его тело, мгновенно улетучилось – что-то екнуло в его груди, он словно несся с «американских горок», но уже в следующую минуту его сковал ужас. В каком состоянии может быть человек после такой страшной аварии? Сможет ли она функционировать? Ходить, говорить? Будет ли узнавать окружающих? Саймон попытался сказать что-то и не смог. Горло сдавило так, что стало трудно дышать.
Женщина сочувственно потрепала его по руке, ей показалось, что он готов разрыдаться. Этот простой жест участия тронул Саймона до глубины души. Никто и никогда не смел коснуться его, тем более так легко и просто. В нем всегда было нечто, заставляющее других держаться на расстоянии, от него всегда веяло холодом и смертью, но женщина этого, очевидно, не замечала. Впрочем, Дреа тоже к нему прикасалась – клала руку ему на грудь, прижималась к нему всем телом и с какой-то необузданной страстью целовала его, прильнув к нему своими нежными и жадными губами. Вспомнив это, Саймон сглотнул комок в горле, и судорога отпустила его настолько, что он смог наконец заговорить.
– Я, кажется, что-то читал об этом в газетах, – солгал он, давясь словами.
– По словам врачей, когда они прибыли на место, она была мертва. И только когда они уже стали собираться, вдруг один из них услышал, что она дышит. Хотя они уверяли, что вначале пульс у нее не прощупывался, а появился потом. Внезапно. Им пришлось перепилить сук, чтобы женщину можно было уложить в машину: если бы они стали его вытаскивать, то причинили бы еще больший вред. К тому же сук этот как-то сдерживал кровотечение, зажимая аорту, и начни они его тащить, женщина умерла бы от потери крови. – Толстяк сложил руки на массивной груди. – Они были уверены, что наступила смерть мозга, но все обошлось. Рану ей заделали, операция длилась восемнадцать часов, и вот теперь ее перевели из реанимации… дня три, что ли, назад?
– Два, – подсказала седовласая женщина, включаясь в разговор. – Позавчера.
– Так вот, ее перевели в обычную палату. Говорят, она идет на поправку, но вроде бы не говорит, значит, мозг, наверное, все же пострадал.
– Уже заговорила, – заметил кто-то из присутствующих. – Что-то такое сказала одной медсестре. Все сейчас только это и обсуждают.
– Поразительно, – отозвался Саймон. Сердце у него вновь затрепетало. Он словно бы наблюдал за собой со стороны и понял, что чуть не потерял сознание… что его чуть не вывернуло наизнанку. Или все вместе. Она идет на поправку, она говорит.
– Да, это, конечно, чудо, – проговорил толстяк. – Ее назвали Джейн Доу. При ней не обнаружилось никаких документов, и искать ее, видимо, никто не ищет. Написать она тоже ничего не смогла. Впрочем, теперь, когда она заговорила, думаю, все выяснится.
«Так она вам и сказала, – подумал Саймон. – Не такая Дреа дура. Ну, какое-то имя она, конечно, придумает». В этом и будет заключаться для него главная трудность: как ее потом искать? Найти сейчас компьютер, конечно, не проблема. Но какое имя она им назвала? Поэтому придется подойти к делу с другой стороны.
– А кто ее лечащий врач? – Повода интересоваться этим у него не было. Но в комнате ожидания возле отделения интенсивной терапии люди обсуждают все подряд, все на свете, лишь бы скоротать время и отвлечься, – завязывают знакомства, которые скорее всего продлятся не дольше, чем их близкие будут оставаться в реанимации. Пока они заключены в эту стеклянную клетку, они вместе смеются и плачут, утешая друг друга, обмениваются семейными рецептами и отмечают дни рождения – словом, делают все, чтобы продержаться.
– Мичем, – последовал незамедлительный ответ. – Кардиохирург.
Обязанностью врача являются ежедневные обходы всех своих больных. Но пациента с такой травмой, как у Дреа, да еще выжившего вопреки всем законам природы, хирург должен опекать более остальных. Найти доктора Мичема не составит труда, как и проследить за ним.
Следующий вопрос, который предстояло решить Саймону, – это узнать, как организована работа больницы. Ведь пациентов кладут не куда попало. Для каждого случая свое отделение на отдельном этаже, что упрощает за ними уход. Вот есть родильное отделение, есть ортопедическое… и есть отделение послеоперационного восстановления. Скорее всего Дреа перевезут туда.
Двери в палаты часто оставляют открытыми, не то по безалаберности, не то в спешке, а может, для удобства медсестер. Шансы на то, что ему удастся пройти в хирургию, заглянуть в каждую палату, где открыты двери и обнаружить Дреа, были пятьдесят на пятьдесят. Не получится – он выйдет на доктора Мичема, но, так или иначе, разыщет ее. Для него никогда в жизни еще не было ничего более важного.
Ничего подобного с ним раньше не случалось – ничто не трогало его сердце, тем более настолько, что он не мог плюнуть и уйти, оставив все как есть. Сейчас это было невозможно, хотя он и досадовал на себя за это. Дреа превратилась в его слабое место, ахиллесову пяту. И если об этом кто-либо догадается, в первую очередь Салинас, то будет плохо.
Двойные двери реанимации распахнулись, и оттуда вывалила толпа медсестер и медбратьев. Необходимость проникать в реанимацию отпала, и Саймон остался на месте. Чтобы пройти на охраняемую территорию, нужен специальный жетон. У Саймона он имелся, но сперва стоило попытаться найти Дреа более простым путем. Она в больнице, она жива, и она говорит. Саймон внезапно почувствовал, что не может больше оставаться здесь ни одной минуты, ни одной секунды, не может больше притворяться сокрушенным горем сыном, обеспокоенным судьбой мифической матери, тогда как ему хочется только одного – остаться в одиночестве, чтобы прийти в себя.
– Простите. – Он вклинился в разговор, который уже тек без его участия, затем встал и решительно вышел. Оглядевшись по сторонам, он заметил комнату отдыха и буквально бросился в нее. Там, слава Богу, было лишь одно кресло. Саймон заперся изнутри и, не в силах справиться с дрожью, застыл посередине крохотной каморки.
Что, черт возьми, творится? Всю свою сознательную жизнь он совершенствовал умение управлять собой, устраивал себе проверки, исследовал и расширял границы собственных возможностей. Он никогда не терял голову. Все, что бы он ни делал, что бы ни говорил, было взвешено до мельчайших подробностей и четко сориентировано на желаемый результат.
Он справится. Узнав, что Дреа жива и как-то функционирует, он обрадовался. Это, конечно, стало для него большим потрясением, но не выбило его из колеи. Если удастся найти способ поговорить с ней, не напугав до смерти, он скажет, что ей ничто не угрожает: Салинас считает ее погибшей, и она может спокойно жить дальше. Но это потом, не сейчас. Сейчас она еще слишком слаба и любое волнение ей после такой травмы противопоказано.
Кроме того, если она действительно не помнит, кто она такая, не вспомнит и его. Она заговорила, но это не значит, что ее мозг остался невредимым. Однако хватит гадать на кофейной гуще, сейчас лучше попридержать воображение, нужно просто выяснить, в каком она состоянии.
Черт! Воображение. Когда только она успела завладеть его воображением? Он оперировал фактами, имел дело с сухой реальностью, он жил настоящим. Реальность – это нечто незыблемое, безжалостное и жестокое. Но его это не напрягало – он и сам был безжалостен и жесток, а потому они подходили друг другу.
Глубоко вздохнув несколько раз, Саймон сбросил с себя странное наваждение, от которого чуть было не потерял голову. Он должен найти Дреа и лично удостовериться, в каком она состоянии. А после уже можно лететь в Нью-Йорк. Его ждут дела. Он непозволительно долго живет на одном месте, пора перемешаться. Вот только узнает, как Дреа, убедится, что она в порядке, и исчезнет из ее жизни навсегда.
Глава 21
Послеоперационное отделение находилось этажом ниже, и Саймон, решив обойтись без лифта, спустился по лестнице. Он всегда предпочитал лестницу, потому что она имеет два пути к отступлению, тогда как в лифте оказываешься заключенным в тесную коробку. Кроме того, лифт выполняет команды последовательно, в порядке их поступления. Так, если вызванный снизу лифт начал спускаться, заставить его подниматься вверх, нажав кнопку верхнего этажа, невозможно.
Здание больницы имело форму буквы «Т». Саймон вышел из лифта в конце длинного коридора и стал методично обходить этаж. Возле каждой палаты на стене висела табличка с фамилиями пациента и лечащего врача – как раз то, что ему было нужно.
Пост медсестры располагался в месте пересечения двух коридоров. Но полный обзор у сестры мог быть только в том случае, если она выйдет из-за стойки. Дежуривших ночью медсестер только что сменили, а больным развозили завтрак, и в коридорах, как в улье, кипела жизнь, поэтому Саймон в этой неразберихе не привлекал к себе особого внимания. Он спокойно и непринужденно шел по коридору, заглядывая в открытые двери, но делал это, не поворачивая головы, и сторонний наблюдатель ни за что бы не догадался, что пациенты хоть сколько-нибудь его интересуют.
По крайней мере половина палат оказались закрытыми, зато палаты с растворенными дверьми после проведенной рекогносцировки можно было исключить – Дреа в них не оказалось. Проходя по коридору, Саймон заодно отмечал палаты, где в качестве лечащего врача был указан доктор Мичем, и обозначал их на своем трехмерном плане, который держал в голове.
Увидев имя Доу, он чуть не споткнулся. Палата 614. Лечащий врач – Мичем. Дверь была закрыта, но Саймон сразу понял: он ее нашел. Фамилия Доу, конечно же, встречается в жизни, но возможно ли такое совпадение, что еще одна женщина с таким же именем находится на этом этаже – сейчас – на лечении у доктора Мичема?
Рука Саймона легла на ручку двери, прежде чем он осознал это.
Но он медленно и осторожно заставил себя убрать руку. Войдя в палату, он только напугает ее – в том случае, конечно, если Дреа его узнает. Ведь в каком она состоянии, он до сих пор не знал.
Фамилия Доу еще ни о чем не говорит. Если у нее с головой все в порядке, она, пользуясь сложившимися обстоятельствами, ни за что не откроет своего настоящего имени. В противном случае она скорее всего ничего не помнит, и это наиболее вероятный вариант.
Саймон с опозданием заметил на двери надпись: «Посещения запрещены».
Увидев такую надпись, во-первых, сразу становилось ясно, что входить нельзя, а во-вторых, возникали вопросы: почему нельзя? Кто повесил объявление? Администрация больницы? Потому что любопытствующие и/или пресса докучают больной и волнуют ее своим навязчивым вниманием? Или пациентка сама попросила повесить это предупреждение? Пресса Дреа, само собой, ни к чему. От полиции она тоже скорее всего постарается держаться подальше, пока не сочинит для них какую-нибудь подходящую историю.
Но он-то теперь знает, под каким именем ее зарегистрировали и в какой она палате. Все, что надо, он непременно выяснит. При этом видеться или разговаривать с ней, несмотря на его необъяснимое желание, не обязательно.
Саймон поднял глаза. В коридоре на расстоянии трех палат от него стояла большая, груженная подносами тележка. Соседняя палата была тоже закрыта, и Саймон, продвинулся немного вперед, прислонился к стене у двери и уставился глазами в пол, будто ожидая медсестру или лаборантку, зашедшую к пациенту.
Санитарка с тележкой проворно разносила подносы больным. Подтолкнув тележку вперед, она остановилась у палаты Дреа. Саймон поднял голову, приготовив вежливую улыбку, на случай если женщина на него посмотрит. Но она равнодушно скользнула по нему взглядом, словно его и не было. Медперсоналу не в диковинку посетители, жмущиеся к стенам.
Женщина взяла с тележки поднос, на котором, кроме апельсинового желе, фруктового сока, кофе и молока, кажется, больше ничего не было. Однако это все же еда, значит, Дреа кормят не через трубочку. Она в состоянии есть сама. Санитарка коротко стукнула в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнула ее.
– Это что, еда? – послышался из палаты недовольный голос Дреа.
Женщина рассмеялась.
– Вам разрешили желе. Если ваш желудок с ним справится, завтра, возможно, получите картофельное пюре. Что доктор разрешает, то и приносим.
– Апельсиновое! – после непродолжительного молчания воскликнула Дреа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33