И даже не сумасшедший водитель, столкнувший ее в кювет двумя ночами ранее.А этот мужчина.В тот момент, когда губы Трейса коснулись ее губ, Шайлер поняла, что теряет голову. Она всегда держала себя в руках, когда дело касалось мужчин. А сейчас — сейчас она утратила над собой контроль. Ее вдруг закружило в вихре, лишившем ее всякой воли. Ей казалось, будто она летит без парашюта или балансирует на огромной высоте на тонкой проволоке — и нет никакой страховки.Тепло, исходящее от Трейса, согрело ее. Его запах заполнил ее ноздри. От его прикосновения тонкие волоски сзади на шее наэлектризовались, давая ей знать о малейших движениях его руки, вызывавших дрожь во всем теле. Кожа Шайлер покрылась мурашками.Она чувствовала его вкус на своих губах, на языке. Ее рассудок затмил его запах.У нее больше не было рассудка.Она не могла думать.Она могла только чувствовать.Шайлер никогда не любила игры. Но она очень скоро поняла, что это не игра. Происходящее было вполне серьезно. Ее никогда не целовали так искренне, так самозабвенно, так горячо за все ее двадцать девять лет.Трейс Баллинджер не был похож ни на кого из тех мужчин, с кем ей доводилось встречаться. А его поцелуй — ни на один из тех поцелуев, что ей довелось испытать.Его рот был совершенен.Его губы были совершенны.Его поцелуй был совершенен.У Шайлер не было обыкновения целовать незнакомцев или даже хорошо знакомых мужчин. И уж, во всяком случае, не так. Не с полуоткрытыми губами. Не так, будто она изголодалась, а его рот был единственным источником насыщения. Не так, будто бы ей необходимо его дыхание в легких, чтобы дышать. Не так, чтобы ее груди напрягались под халатом, когда прижимались к его телу.Она согрелась. Даже слишком. Она пылала. Пламя желания снедало ее тело, дразня, мучая, раззадоривая ее, доводя до безумия.Она уже не была собой.Так кто же она тогда?Кто эта женщина, неистово отвечающая на поцелуй каждой клеточкой своего существа?Шайлер не знала, смеяться ей или плакать, противиться поцелуям Трейса или умолять, чтобы он не останавливался, оттолкнуть его или прижаться к нему сильнее. Может, безумие передалось ей по наследству?— Трейс? — Пока он не оторвался от ее губ, Шайлер не была уверена, что произнесла его имя вслух.Его глаза были ярко-синего цвета, словно летнее небо на рассвете.— Боже, до чего сладки твои поцелуи, — выдохнул он.— Твои тоже.Его глаза потемнели.— Так бы и проглотил тебя.Шайлер верила ему. Она дрожала от возбуждения и какого-то инстинктивного первобытного страха: слабая женщина, отданная во власть большого и сильного мужчины.— Тебе все еще холодно? — спросил он.— Нет, — ответила она с нервным смешком. — Скорее даже жарко.— Да, ты такая горячая.Она почувствовала, как румянец заливает ее лицо.— Обычно мне говорят совсем иное.— Что именно?Она ответила прямо:— Что я холодна, как ледышка. Что выражение «холодная, спокойная и невозмутимая» — это про меня. Что я надменная. Неприступная. Строптивая. — Она вздохнула. — Очень строптивая.Все время, пока она говорила, Шайлер чувствовала, что ее напряженные соски через халат прижимаются к голой груди Трейса. Ее руки бродили по его обнаженной груди. Она ощупала его мышцы, провела рукой по жестким темным волосам, окружавшим маленькие темно-вишневые мужские соски и спускавшимся вниз до самого пояса его джинсов. Она провела кончиками пальцев по его коже, и он содрогнулся.— Не верю ни единому слову, — пробормотал Трейс, оставляя огненную дорожку поцелуев на чувствительном месте у нее за ушком. — Может, снаружи ты и кажешься снежной королевой, внутри ты — раскаленная лава.Шайлер захотелось очутиться на месте Трейса и посмотреть на мир его глазами, увидеть то, что видит он, почувствовать то, что чувствует он, ощутить, так ли он возбужден, как она сама.Что это значит — быть мужчиной, возбужденным женщиной?В Трейсе пробудилась страсть. Его возбужденная плоть была прижата к ее бедру. Его снедало пламя. Он целовал ее снова и снова и не мог насытиться. Будто такое насыщение вообще возможно.Шайлер жадно приникла к нему, наслаждаясь прикосновением его губ, волнующими движениями языка, она стремилась ощутить его вкус, запах, осязать его.Это была страсть.Не бледное подобие страсти, которое она испытала в прошлом, — но отчаянное желание, ненасытный голод, неодолимое вожделение, пугающее притяжение к нему.Она никогда не чувствовала ничего подобного, и это тоже пугало Шайлер. В этом была настоящая опасность.Трейс по-настоящему опасен.Где-то на периферии сознания у нее отложилось, что он в своем обычном облачении: линялые синие джинсы — и ничего больше. Щетина на подбородке и щеках напоминала наждачную шкурку. Трение его щетины об ее кожу было невероятно эротично. Шайлер открыла глаза и стала разглядывать дуги его бровей, благородный, даже какой-то выразительный нос и превосходной формы уши, плотно прижатые к голове.— Ты просто невероятный, — прошептала она, откидывая голову назад и любуясь им.Трейс хрипло рассмеялся. Шайлер чувствовала, как при этом сотрясаются его грудь и упругие мышцы живота.— Бьюсь об заклад, ты говоришь это всем своим парням, — поддел он ее.Шайлер провела языком по губам и сделала глубокий вдох.— Каким ты был в детстве?— Буйным.— И?..— Непослушным. — Она удивилась, когда Трейс подхватил эту тему безо всякого понуждения с ее стороны. — Трудным. Недисциплинированным. В общем, сплошное наказание. — Он снова рассмеялся, но вовсе не потому, что его это позабавило. — Думал, что я настоящий разбойник. Что знаю все. Что мне никто не нужен.— Может, ты просто боялся?— И это тоже. — Он поискал глазами ее взгляд. — А какой ты была в детстве?— Высокой.Он захохотал.— И?..— Мечтательной.— О чем же ты мечтала?Шайлер неожиданно смутилась. Запинаясь, она промямлила:— Обо всем на свете.Трейс, похоже, почувствовал ее смущение и решил не усугублять его.— Когда я был мальчишкой и у меня не было ровным счетом ничего — черт побери, даже и того меньше, — я мечтал о девчонке, у которой есть все, как раз о такой, как ты. — Он был абсолютно серьезен. — Ты реальная, Шайлер Грант, или ты просто плод моего воображения?— Я не плод твоего воображения, — уверила она его. — Я настоящая. Из плоти и крови.Трейс готов был голову дать на отсечение, что она из плоти и крови. Он ощущал выпуклости ее груди и прикосновение сосков через ткань халата.Он испытывал непреодолимое желание взять в ладони ее груди, почувствовать, как ее соски покалывают его ладони. Но он давным-давно усвоил, что мужчина не должен поддаваться искушению, чтобы не быть соблазненным.Он хотел Шайлер Грант. Он не смог бы скрыть от нее это, даже если бы захотел. Его тело буквально кричало об этом. В конце концов, мужчина не может спрятать свое возбуждение. Оно бросается в глаза всем и каждому.Он не собирался извиняться за свою эрекцию. Учитывая случившееся, это было вполне объяснимое, естественное и простое следствие их поведения.«Может быть, и естественное, — подумал Трейс, сардонически усмехнувшись, — но только не простое. С такой женщиной, как Шайлер Грант, ничто и никогда не будет просто».Мужчина виноват, если он виноват, но виноват он и тогда, когда не виноват.Шайлер могла и не быть плодом его воображения, но это не мешало его воображению не на шутку разыграться. Он представил себе, как развязывает пояс ее кашемирового халата и медленно разводит его полы в стороны; как ее белье становится влажным от его поцелуев, ее грудь вырисовывается под тонкой материей, ее соски видны до мельчайших деталей и готовы к прикосновению его зубов, губ, языка.Трейс чувствовал бархатистость ее кожи, ощущал ее вкус у себя на языке, обонял запах ее возбужденного тела.Больше всего ему сейчас хотелось сорвать с Шайлер одежду и заняться с ней любовью на ложе из мягкой зеленой травы, чтобы ее кожа покрылась ночной росой и капельками пота.Он стряхивал бы с ее груди травинки, листочки и даже мелкие веточки и смотрел бы, как ее соски затвердевают от этой непреднамеренной ласки. Хотя, может, и не такой уж непреднамеренной.Он жаждал увидеть ее тело, залитое лунным светом и распростертое под звездами. Он усадил бы ее на себя, уговорил пошире раздвинуть бедра, обвить его тело красивыми длинными ногами и медленно опустил бы ее на свой возбужденный пенис. Он заполнил бы ее всю без остатка, пока она не вобрала бы в себя все, что он мог ей дать.Ночной воздух, возможно, немного прохладен, но Трейс считал, что они этого даже не заметят.Да, они начнут, но не медленно. Не с легких поцелуев, нежных ласк и постепенно нарастающего движения.Нет, черт побери.Все будет быстро и резко — так, что у них обоих перехватит дыхание. Сначала будет резкий толчок ее бедер, затем его, затем еще один и еще, сильнее, глубже, доводя их обоих до экстаза. Апогей их страсти будет сокрушительным, невероятным, просто ошеломляющим.О Господи, Трейс почти ощущал ее вкус, почти осязал ее. Какая мука! Он чуть не взорвался. Его пенис пульсировал. Если он продолжит о ней думать, если снова поцелует ее, если пододвинется еще хоть чуть-чуть к ее соблазнительному телу, он кончит прямо себе в джинсы.— Ты жалкий сукин сын, — самокритично обругал себя Трейс.Шайлер удивленно моргнула.— Что?А ведь его считают таким красноречивым! Казалось бы, слово — его профессиональное оружие. Куда же теперь подевались походящие слова, когда он так отчаянно в них нуждается?— Я… э… сказал, что мне жаль, — промямлил он. — Это неэтично с моей стороны.Шайлер попыталась понять.— Неэтично?Трейс открыл рот и маловразумительно пробормотал:— Я… я был… поверенным Коры, а сейчас соответственно перешел на службу к вам.Неубедительно.Ситуацию спасло чувство юмора Шайлер. Она огляделась вокруг:— Я не вижу ни одного сотрудника Эй-би-эй Эй-би-эй (ABA — American Bar Association) — Ассоциация американских юристов
, затаившегося в кустах.Трейс сказал первое, что пришло ему в голову:— Мы разгорячены. Надо вернуться в дом.Это не было нужно ни ему, ни ей, но возымело действие.— И кроме того, — добавил он, — должно быть, уже довольно поздно.Шайлер скользнула взглядом по своему запястью.— Уверена, что это так, — произнесла она, хотя часов на ней не было.Трейс выдохнул:— Думаю, на сегодня событий достаточно.Она не стала возражать.Они вышли из беседки и вернулись к дому по садовой дорожке. Бадди трусил рядом с ними.— Спасибо за рубашку, — вежливо сказала Шайлер, когда они дошли до входной двери.— Не за что. — Трейс вновь включил сигнализацию и заявил: — Я провожу тебя до комнаты.— Это не обязательно. Я найду дорогу, — заверила она.— Я знаю, — отозвался он.Они молча дошли до спальни Шайлер. Она взялась за круглую дверную ручку, помедлила и повернулась к нему:— Ты не говорил, в каком крыле дома ты остановился.— По-моему, да… — Он мог без опаски признаться ей в этом. Все равно рано или поздно она узнает. — Я остановился в этом же крыле. Я живу в Голубой комнате, когда приезжаю в Грантвуд.Ее глаза удивленно округлились.— Голубая комната всего через три двери от моей.Трейс скрестил руки на груди.— Верно.Шайлер взмахнула ресницами.— Мы почти соседи.— Почти, — согласился он.— Почему же ты не сказал об этом раньше?Трейс опустил руки.— Это было как-то некстати. Но теперь ты знаешь, где меня найти, если я тебе понадоблюсь.— Ну, тогда спокойной ночи.— Спокойной ночи.Шайлер прибавила:— Приятных снов, Трейс.Он вовсе не был уверен, что ночь будет спокойной, а сны приятными. Внутренне он натянут, как тугая пружина.И все же, направляясь с Бадди к своей спальне, Трейс заставил себя бросить через плечо:— Сладких снов, Шайлер. Глава 11 Адам Коффин знал, о чем люди говорят у него за спиной. Они говорят, что он довольно странный тип, что он похож на мертвеца, живущего в склепе.Адам был с этим согласен.Его фамильное гнездо — а семья Коффинов жила на одном и том же месте на берегу Гудзона уже почти три века, со времен голландских патронов и английских земельных магнатов — было из серого мрамора. Высотой где-то в четыре этажа, а где-то в пять, поместье «Вязы», огромное, мрачное, навевающее уныние, возвышалось над окружающим ландшафтом.Кроме этого дома, возведенного сразу после Гражданской войны, и нескольких дворовых построек, включая пустующую сторожку и давно заброшенные теплицы, поместье могло похвастать изумительной по красоте рощей из двухсотлетних вязов и непревзойденным видом на реку.Во времена своего расцвета «Вязы» считались драгоценной жемчужиной среди величественных домов и замков, стоявших на берегу Гудзона. Сейчас же это был не более чем ряд пыльных комнат, куда почти не проникал солнечный свет и откуда никогда не доносились ни голоса, ни детский смех. В «Вязах» даже были комнаты — целый ряд комнат, — куда в течение нескольких десятков лет никто не заходил.В первую зиму после смерти своих родителей Адам Коффин запер большую часть комнат. Какой смысл отапливать двадцать с лишним спален, если он мало спит и обычно проводит время, растянувшись на софе перед экраном телевизора или сидя у камина со стаканчиком бренди в руках?В те дни Адам и пристрастился к бренди.Не единожды он просыпался утром и обнаруживал на полу осколки очередного разбитого вдребезги предмета из знаменитого хрусталя своей матери. Поэтому он начал пить из обычных дешевых стаканов, которые дюжинами закупал в торговом центре.Иногда Адам подумывал продать «Вязы», чувствуя, что поместье мертвым грузом висит у него на шее. Но куда бы он делся после этого, чем бы занялся?Но однажды, пять лет назад, он поехал за очередной дюжиной стаканов и на обратном пути нашел Муза в простом коричневом бумажном пакете, валявшемся на обочине, — и жизнь его совершенно преобразилась.Во-первых, он бросил пить.Во-вторых, перестал носить дома туфли (Адам жил в постоянном страхе наступить на своего крошечного друга и причинить ему непоправимый вред).Они с Музом занимали всего несколько комнат, но уж эти-то комнаты содержались в безупречной чистоте Их день состоял из плотного завтрака, утренней прогулки (Муз, как правило, сидел в кармане куртки Адама), основательной дозы поэзии или прозы (Адам частенько читал Шекспира или Мильтона вслух до тех пор, пока у него не садился голос). Затем был ланч, дневной сон, хлопоты по хозяйству, легкий ужин и после него — вечер, который они коротали за прослушиванием классической музыки или просмотром одной из немногочисленных выбранных Адамом телевизионных передач по каналу «Планета животных».Отбой — ровно в десять.Адам Коффин никогда не чувствовал себя более счастливым и довольным за все шестьдесят семь лет своей жизни. Ради Муза он просыпался по утрам, ложился спать вечером и продолжал жить в промежутке между этими часами.Кора его понимала.Она всегда понимала, что с ним происходит, — когда он был мальчишкой, и когда стал молодым, а затем и не таким уж молодым человеком, и когда превратился в мужчину среднего возраста, столь одинокого в этом мире, озадачивающем и пугающем его.В первые несколько месяцев после кончины родителей Адама Кора посылала ему обед. Так, ничего особенного. Кастрюлю с курицей или горшочек овощного супа. Но у него всегда оставался запас на завтра.Целый год она звонила ему каждый вечер с наступлением сумерек. Откуда-то она знала, что одиночество особенно плохо переносится в темноте.И на каждый праздник, включая Рождество и Новый год, она приглашала его в Грантвуд разделить с ними праздничный завтрак в большой, ярко освещенной веселой кухоньке.— Кора была мне хорошим другом, . нам с тобой, — обратился Адам к своему крошечному товарищу, когда Муз пошел укладываться спать на свою набитую овечьей шерстью Подстилку. — Думаю, вчерашняя поминальная служба удалась на славу, как и последовавшая за ней трапеза, как ты считаешь? — Адам достал бумажный носовой платок и высморкался. — Нам будет ее не хватать, правда? — Он сел на свою постель, продолжая размышлять вслух: — Должно быть, мне надо было рассказать ей о том, что мы видели в Грантвуде.Между «Вязами» и Грантвудом не было никаких заборов, каменных стен или других обозначений границ, так что Адам и Муз частенько забредали в чужие владения.— Я тогда не захотел беспокоить Кору, ведь она была нездорова. А сейчас уже поздно, — со вздохом признался Адам, стягивая с себя одежду и аккуратно вешая ее в стенной шкаф.Муз редко отзывался на его монологи. Обычно все попытки чихуахуа издать хоть какой-нибудь звук заканчивались тем, что в итоге песик снова испуганно замолкал. Однако это не мешало Адаму каждый раз возобновлять их беседу.— Интересно, должен ли я сказать об этом мисс Грант, раз уж она вернулась сюда? — вслух рассуждал Адам, готовя себе постель. — Или, может, этому молодому юристу? В конце концов, Кора, кажется, полностью ему доверяла.Адам дал этой мысли осесть в его сознании, пока он мыл лицо и руки и чистил зубы в прилегающей к спальне ванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
, затаившегося в кустах.Трейс сказал первое, что пришло ему в голову:— Мы разгорячены. Надо вернуться в дом.Это не было нужно ни ему, ни ей, но возымело действие.— И кроме того, — добавил он, — должно быть, уже довольно поздно.Шайлер скользнула взглядом по своему запястью.— Уверена, что это так, — произнесла она, хотя часов на ней не было.Трейс выдохнул:— Думаю, на сегодня событий достаточно.Она не стала возражать.Они вышли из беседки и вернулись к дому по садовой дорожке. Бадди трусил рядом с ними.— Спасибо за рубашку, — вежливо сказала Шайлер, когда они дошли до входной двери.— Не за что. — Трейс вновь включил сигнализацию и заявил: — Я провожу тебя до комнаты.— Это не обязательно. Я найду дорогу, — заверила она.— Я знаю, — отозвался он.Они молча дошли до спальни Шайлер. Она взялась за круглую дверную ручку, помедлила и повернулась к нему:— Ты не говорил, в каком крыле дома ты остановился.— По-моему, да… — Он мог без опаски признаться ей в этом. Все равно рано или поздно она узнает. — Я остановился в этом же крыле. Я живу в Голубой комнате, когда приезжаю в Грантвуд.Ее глаза удивленно округлились.— Голубая комната всего через три двери от моей.Трейс скрестил руки на груди.— Верно.Шайлер взмахнула ресницами.— Мы почти соседи.— Почти, — согласился он.— Почему же ты не сказал об этом раньше?Трейс опустил руки.— Это было как-то некстати. Но теперь ты знаешь, где меня найти, если я тебе понадоблюсь.— Ну, тогда спокойной ночи.— Спокойной ночи.Шайлер прибавила:— Приятных снов, Трейс.Он вовсе не был уверен, что ночь будет спокойной, а сны приятными. Внутренне он натянут, как тугая пружина.И все же, направляясь с Бадди к своей спальне, Трейс заставил себя бросить через плечо:— Сладких снов, Шайлер. Глава 11 Адам Коффин знал, о чем люди говорят у него за спиной. Они говорят, что он довольно странный тип, что он похож на мертвеца, живущего в склепе.Адам был с этим согласен.Его фамильное гнездо — а семья Коффинов жила на одном и том же месте на берегу Гудзона уже почти три века, со времен голландских патронов и английских земельных магнатов — было из серого мрамора. Высотой где-то в четыре этажа, а где-то в пять, поместье «Вязы», огромное, мрачное, навевающее уныние, возвышалось над окружающим ландшафтом.Кроме этого дома, возведенного сразу после Гражданской войны, и нескольких дворовых построек, включая пустующую сторожку и давно заброшенные теплицы, поместье могло похвастать изумительной по красоте рощей из двухсотлетних вязов и непревзойденным видом на реку.Во времена своего расцвета «Вязы» считались драгоценной жемчужиной среди величественных домов и замков, стоявших на берегу Гудзона. Сейчас же это был не более чем ряд пыльных комнат, куда почти не проникал солнечный свет и откуда никогда не доносились ни голоса, ни детский смех. В «Вязах» даже были комнаты — целый ряд комнат, — куда в течение нескольких десятков лет никто не заходил.В первую зиму после смерти своих родителей Адам Коффин запер большую часть комнат. Какой смысл отапливать двадцать с лишним спален, если он мало спит и обычно проводит время, растянувшись на софе перед экраном телевизора или сидя у камина со стаканчиком бренди в руках?В те дни Адам и пристрастился к бренди.Не единожды он просыпался утром и обнаруживал на полу осколки очередного разбитого вдребезги предмета из знаменитого хрусталя своей матери. Поэтому он начал пить из обычных дешевых стаканов, которые дюжинами закупал в торговом центре.Иногда Адам подумывал продать «Вязы», чувствуя, что поместье мертвым грузом висит у него на шее. Но куда бы он делся после этого, чем бы занялся?Но однажды, пять лет назад, он поехал за очередной дюжиной стаканов и на обратном пути нашел Муза в простом коричневом бумажном пакете, валявшемся на обочине, — и жизнь его совершенно преобразилась.Во-первых, он бросил пить.Во-вторых, перестал носить дома туфли (Адам жил в постоянном страхе наступить на своего крошечного друга и причинить ему непоправимый вред).Они с Музом занимали всего несколько комнат, но уж эти-то комнаты содержались в безупречной чистоте Их день состоял из плотного завтрака, утренней прогулки (Муз, как правило, сидел в кармане куртки Адама), основательной дозы поэзии или прозы (Адам частенько читал Шекспира или Мильтона вслух до тех пор, пока у него не садился голос). Затем был ланч, дневной сон, хлопоты по хозяйству, легкий ужин и после него — вечер, который они коротали за прослушиванием классической музыки или просмотром одной из немногочисленных выбранных Адамом телевизионных передач по каналу «Планета животных».Отбой — ровно в десять.Адам Коффин никогда не чувствовал себя более счастливым и довольным за все шестьдесят семь лет своей жизни. Ради Муза он просыпался по утрам, ложился спать вечером и продолжал жить в промежутке между этими часами.Кора его понимала.Она всегда понимала, что с ним происходит, — когда он был мальчишкой, и когда стал молодым, а затем и не таким уж молодым человеком, и когда превратился в мужчину среднего возраста, столь одинокого в этом мире, озадачивающем и пугающем его.В первые несколько месяцев после кончины родителей Адама Кора посылала ему обед. Так, ничего особенного. Кастрюлю с курицей или горшочек овощного супа. Но у него всегда оставался запас на завтра.Целый год она звонила ему каждый вечер с наступлением сумерек. Откуда-то она знала, что одиночество особенно плохо переносится в темноте.И на каждый праздник, включая Рождество и Новый год, она приглашала его в Грантвуд разделить с ними праздничный завтрак в большой, ярко освещенной веселой кухоньке.— Кора была мне хорошим другом, . нам с тобой, — обратился Адам к своему крошечному товарищу, когда Муз пошел укладываться спать на свою набитую овечьей шерстью Подстилку. — Думаю, вчерашняя поминальная служба удалась на славу, как и последовавшая за ней трапеза, как ты считаешь? — Адам достал бумажный носовой платок и высморкался. — Нам будет ее не хватать, правда? — Он сел на свою постель, продолжая размышлять вслух: — Должно быть, мне надо было рассказать ей о том, что мы видели в Грантвуде.Между «Вязами» и Грантвудом не было никаких заборов, каменных стен или других обозначений границ, так что Адам и Муз частенько забредали в чужие владения.— Я тогда не захотел беспокоить Кору, ведь она была нездорова. А сейчас уже поздно, — со вздохом признался Адам, стягивая с себя одежду и аккуратно вешая ее в стенной шкаф.Муз редко отзывался на его монологи. Обычно все попытки чихуахуа издать хоть какой-нибудь звук заканчивались тем, что в итоге песик снова испуганно замолкал. Однако это не мешало Адаму каждый раз возобновлять их беседу.— Интересно, должен ли я сказать об этом мисс Грант, раз уж она вернулась сюда? — вслух рассуждал Адам, готовя себе постель. — Или, может, этому молодому юристу? В конце концов, Кора, кажется, полностью ему доверяла.Адам дал этой мысли осесть в его сознании, пока он мыл лицо и руки и чистил зубы в прилегающей к спальне ванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23