Фиби вздымалась всем телом ему навстречу, и ее всхлипы и вздохи слились в один непрекращающийся стон.
Когда все закончилось, она неподвижно замерла в изнеможении и безмерном блаженстве. Фиби смотрела на чудесное лицо мужа, когда он отдавался на милость удовольствия, и ее переполняла радость, потому что он впервые не смог скрыть от нее своих чувств.
— Если мы будем это продолжать, — сказала она, гладя Дункана по голове, после того как он повалился рядом с ней, положив щеку ей на грудь, — у нас будет больше детей, чем я хотела бы родить без анестезии и классов Ламаза.
— Говори по-английски, — сказал Дункан невнятно, не поднимая головы с ее груди.
Фиби засмеялась.
— Я пытаюсь, милый. Действительно пытаюсь. — Она снова помрачнела, вспомнив о Симоне. — Что мы будем делать с нашим зайцем?
Дункан вздохнул.
— Что мы можем сделать? — проворчал он.
— Я могу спуститься и сказать ей, что ты видел, как я относила ей еду а ты именно так все узнал и догадался, что она прячется на корабле, верно?
— Она тебе не поверит.
В Фиби нарастало отчаяние.
— Ты прав. К тому же Симона чертовски горда, думаю, она скорее согласится проделать весь путь в трюме, чем позволит тебе узнать, что ее сердце разбито.
Дункан поднял голову и посмотрел Фиби в глаза.
— Прошу тебя, не романтизируй ситуацию, — сказал он. — Симона молода и очень красива. Она свободна. Со временем она преодолеет свою страсть, и сама будет поражаться, что она во мне находила.
Фиби запустила пальцы в его мягкие блестящие волосы, такие приятные на ощупь. Волосы любимого человека.
— Нет, — сказала она. — Полагаю, ты был ее первым любовником. В ее сердце навсегда останется маленький шрам, который будет болеть всякий раз, как она вспомнит о тебе.
Он издал преувеличенный стон тоски и отчаяния.
— Вижу, что ты не только берешь надо мной верх в каждом споре, но и вообще ничего мне не оставляешь.
Фиби приподняла голову, чтобы поцеловать его в подбородок, уже покрытый щетиной, хотя он брился только утром, перед тем как они отправились в путь.
— Мой долг жены восемнадцатого века не дать тебе сбиться с пути истинного, для чего мне придется при необходимости применять палку с крюком на конце. Что касается Симоны…
Дункан застонал снова. На этот раз громче.
— Я буду носить ей еду и воду, пока мы не прибудем в Куинстаун и, она не сойдет на берег, — безапелляционно заявила Фиби. — А ты можешь не замечать ее и стараться, чтобы ее не обнаружили, пока мы не прибудем в порт.
— Мы не будем заходить в Куинстаун, — сказал Дункан с обезоруживающей логичностью. — Если ты не забыла, там кишмя кишат британские солдаты, и любой из них захочет повесить меня на крепкой веревке и тренироваться на моем трупе в штыковом бою.
— Но мы же не можем везти ее в Штаты… колонии, я хочу сказать, — возразила Фиби с пылающим лицом, потому что, как ни странно, она, в самом деле, забыла, что Куинстаун не такой порт, куда Дункан может приплыть с развевающимися флагами и под звуки фанфар. Но, с другой стороны, Чарльстон ничуть не лучше, а он ведь направляется прямо туда.
На краю ее сознания цеплялось что-то еще, какая-то неясная, но неотложная забота, но Фиби не могла уловить ее в своем одурманенном состоянии. Она понизила голос до шепота:
— Симона — чернокожая.
— Да, — сухо ответил Дункан. — Я это уже выяснил.
Фиби шлепнула его по плечу достаточно сильно, чтобы передать свое раздражение.
— Дункан, ты не можешь везти эту женщину, девушку туда, где ее могут продать в рабство!
— Да, — сказал он. — Но она сама решилась на это плавание, я ее не заставлял. Я не стану рисковать жизнями своей жены и команды…
Она приложила палец к его губам.
— Тебе не надо этого делать, — заметила она рассудительно. — Можешь отправить Симону на берег в ялике, когда мы подойдем к Куинстауну. После этого она сама о себе позаботится.
Дункан снова напустил на лицо непроницаемое выражение.
— Это разрушит иллюзию, будто я не знаю, что она путешествует в трюме, не так ли? Боже милосердный, Фиби, все это так сложно, так по-женски! Гораздо проще сказать девчонке, что я все знаю, и что ей не нужно прятаться в трюме, как крысе, питаясь объедками. Мы отправим ее на берег завтра вечером мои друзья переправят ее на большой остров.
Фиби терпеливо ждала, когда он закончит.
— Это хорошая идея, — согласилась она. — Я имею в виду вторую часть, про твоих друзей, которые доставят Симону в Куинстаун. Но до завтрашнего вечера, мой супруг, ты должен оставить все как есть. Когда настанет время отправлять ее на берег, скажи мне, и я все устрою.
— Каким образом?
— Не знаю, но у меня есть целые сутки, чтобы придумать что-нибудь.
Дункан выругался про себя и спрыгнул с койки, чтобы привести себя в порядок. Он по-прежнему был капитаном корабля, в конце концов, и не мог проводить все время в своей каюте, занимаясь любовью с женой. «Тем хуже», — подумала Фиби. Он действительно был само загляденье: мускулистый, загорелый, с длинными, слегка растрепанными волосами даже следы от хлыста на его спине не портили физического совершенства человека по имени Дункан Рурк.
Пират. Патриот. Будущий отец.
Фиби улыбнулась, вспомнив о своей тайне. Она не скажет Дункану про ребенка, пока не будет уверена в беременности. А поскольку месячные у нее никогда не отличались регулярностью, ей понадобится некоторое время, чтобы узнать наверняка.
Когда Дункан привел себя в приличный вид, наклонившись над койкой, поцеловал Фиби в лоб и вышел из каюты, она встала, обтерлась мокрой губкой и надела платье женщины, погибшей при кораблекрушении.
— Он знает! — бросила Симона обвинение, когда во время ужина Фиби появилась в трюме, принеся тарелку с горячей едой, вилку и кувшин со свежим кофе последнее было роскошью, доступной только контрабандистам и пиратам. — Ты все рассказала Дункану про меня!
Фиби осторожно поставила тарелку и кувшин на ящик и аккуратно положила вилку рядом с тарелкой, как будто накрывала стол для праздничного обеда.
— Я ничего ему не говорила, — объявила она дрожащим, но искренним голосом. — Разве что косвенно.
— Косвенно? — многозначительно повторила Симона, но взяла вилку и принялась за еду.
— Должно быть, тебе не терпится погулять, — сказала Фиби. — А как ты ходишь в уборную? Тут есть ночной горшок?
Симона отказалась отвечать и лишь бросала огненные взгляды на своего невольного тюремщика, пережевывая пищу.
Фиби не выдержала:
— Ну да, да, Дункан знает, что ты здесь! Он спросил меня кого я прячу в трюме, и я ответила, что не скажу, потому что обещала молчать. — Симона бросала на нее еще более яростные взгляды, и белки ее глаз блестели в сумраке. — Я не могла лгать ему! — крикнула Фиби. — Я люблю этого человека, а ложь и любовь несовместимы.
Симона молчала так долго, что Фиби уже собралась уходить, когда та заговорила.
— Я не могу показаться ему на глаза, — сказала она. — И команде тоже.
— Ну и не показывайся, — ответила Фиби. — Завтра вечером Дункан отправит тебя на берег в ялике. Он сказал, что кто-нибудь доставит тебя в Куинстаун в целости и сохранности.
Глаза Симоны заблестели от слез, но у Фиби хватило ума не выказывать жалости. Перед ней была женщина не менее гордая, чем сама Фиби, а она понимала, что значит страдать от тех ран, от которых страдала Симона, и крепко держаться за свое достоинство, когда кажется, что больше ничего у тебя не осталось.
Фиби направилась, было к двери, но остановилась перед ней, не оглядываясь на женщину, которая могла бы при иных обстоятельствах стать ее подругой. Вопрос, ответ на который ей необходимо было знать, наконец, всплыл на поверхность.
— Ты выдашь англичанам Дункана и всех нас, когда окажешься в Куинстауне?
Должно быть, Дункан подумал о такой возможности, но не стал утруждать себя разговорами о ней. Симона, из ревности или по какой-нибудь менее понятной причине, могла привести врагов на Райский остров.
— Вы кое-что забыли, мистрисс Рурк, — сказала Симона с горькой печалью и усталостью, но беззлобно. — Я люблю вашего супруга не меньше, чем вы, а может быть, больше, потому что знаю его дольше. Я видела шрамы на спине Дункана и слышала, как он кричал по ночам, когда во сне вспоминал позорный столб и свою боль. Я не пережила бы, если бы это случилось снова по моей вине, тем более что на этот раз есть разница. В тот раз красномундирники просто высекли его. Теперь они его повесят.
Фиби почувствовала спазмы в желудке, к ее горлу поднялась едкая желчь. Она не могла вымолвить ни слова.
Симона безжалостно продолжала:
— Так что, мистрисс, помните, что я сказала, и будьте осторожны. Иначе как бы вам не пришлось увидеть, как ваш муж расплатится за ваши слова или дела.
Фиби закрыла дверь в трюм и бросилась в капитанскую каюту. Она, конечно, с самого начала знала о связи Дункана с Симоной. Но Симона все равно сильно задела ее, упомянув про шрамы на спине Дункана и кошмары, которые преследовали его полжизни и, возможно, мучают до сих пор. Она не испытывала настоящей ревности, но была глубоко уязвлена тем, что Симона, а возможно и многие другие женщины, была так близка к нему. Она понимала, что это неразумно, но все равно не могла справиться со своими чувствами. И еще большей ношей было опасение, что она сама с легкостью может стать причиной его провала, страданий и смерти.
Фиби оставалась в каюте, пока не появился Дункан, желая узнать, почему она пропустила ужин. Она была удивлена и даже немного польщена тем, что он заметил ее отсутствие, если вспомнить, сколько у него было дел на палубе. Она сказала ему, что у нее разболелась голова это было абсолютной правдой, хотя она сильно преувеличивала степень своих страданий, и, прежде чем уйти, он намочил тряпку в теплой воде и положил ей на лоб. К ее мучениям прибавилось чувство вины.
Вскоре Дункан вернулся с миской похлебки и хлебом и, сняв ботфорты, присел на край койки. Фиби сперва посмотрела на еду, потом на него, но не съела ни кусочка.
— Судя по всему, — произнес Дункан, — разговор с Симоной прошел неважно.
Фиби хотелось плакать и, одновременно, чтобы ее стошнило. Не решившись ни на то, ни на другое, она продолжала сидеть, держа миску с похлебкой и чувствуя себя совершенно несчастной.
— Очень больно… — пробормотала она.
— Что больно? — нежно спросил Дункан, повернувшись и глядя ей в лицо.
— Знать, что кто-то другой прикасался к тебе, спал с тобой, чувствовал то же, что чувствовала я, когда ты любил меня.
— А… — протянул Дункан. — Да.
— Это неразумно, — заявила Фиби, — и мне очень жаль.
Он улыбнулся, взял ложку и поднес к ее рту, так что ей пришлось попробовать похлебку.
— Да, неразумно, — согласился он. — Но очень по-человечески. Ты можешь себе вообразить, Фиби, что я никогда не думал о человеке, женой которого ты была до меня, и не пытался представить, удавалось ли ему заставить тебя кричать и смеяться от наслаждения, не служила ли ты для него, как для меня, источником бесконечных неприятностей?
Фиби с набитым ртом еле слышно усмехнулась сквозь слезы. Прожевав, проглотив и отказавшись от второй ложки, она сказала:
— Любимый мой, не теряй сна из-за Джеффри его даже отдаленно нельзя… было… будет сравнить с тобой. — Когда Дункан поднял брови, она поспешила продолжить объяснение: — Хотя Джеффри тридцать пять лет, он по-прежнему мальчишка, играющий в игры. Ты же стал мужчиной, когда тебе не исполнилось и двадцати. И он никогда не станет по-настоящему взрослым, потому что полон самодовольства и даже не может представить, что ему следует совершенствоваться.
Дункан вытянулся на койке рядом с Фиби, сняв ботфорты, но не раздевшись, и заложил руки за голову.
— Твой язык глубоко озадачивает меня, — тихо сказал он. — Я никогда не слышал ничего подобного. — Он потянулся, вытащил из миски с похлебкой, которую она по-прежнему держала, ложку и вложил ее в свободную ладонь жены. — Фиби, пока ты ешь, расскажи мне о том, твоем мире.
Намек на то, чтобы она продолжала есть, был почти незаметен, но Фиби почувствовала, что Дункан собирается быть настойчивее, если она не послушается. Она не чувствовала голода, но нужно было подумать о ребенке, да и телу, как любой другой машине, необходимо топливо, поэтому она начала стоически уничтожать ужин.
Фиби между глотками поведала историю своей жизни. Она рассказала Дункану о своем детстве, о Джеффри, как она верила, что любит его, а в конце концов обнаружила, что ей просто вскружили голову. Кроме того, поскольку ее мать и отчим погибли в катастрофе на последнем году ее учебы в школе, а ее брат Элиот почти не обращал на нее внимания, она хотела создать свою семью и быть нужной кому-нибудь. Она описала Мерфи, этого неблагодарного пса, и что значит быть безработной в обществе, где ценность личности определяется главным образом тем, сколько он зарабатывает.
Дункан нахмурился.
— Значит, все настолько выродится? Стоит ли все это тех страданий, которые мы пережили в надежде заложить основы великой цивилизации? — произнес он разочарованно, что было неудивительно, если вспомнить те жертвы, которые он и другие люди приносили ежедневно в своей отчаянной борьбе за свободу. У Фиби не хватило мужества рассказать ему о подоходном налоге и национальном долге, СПИДе и растущей преступности, или о напряженной обстановке на Ближнем Востоке. Ей казалось бессмысленным обременять Дункана бесполезными знаниями; он играет свою роль в своем времени, и этого более чем достаточно. Она решила, что слова Шекспира могут оказаться правдой весь мир действительно театр, а люди актеры, назначенные на роли еще до того, как они вышли из-за кулис.
— Да, — согласилась она. — Но мы живем в великой стране, Дункан. Другой, подобной ей, нет на всей Земле.
— Расскажи мне что-нибудь о ее народе, — сказал он с трогательным любопытством. — Только попроще.
Она улыбнулась. — Ну, например, мы отмечаем «Четвертое июля», мы называем его Днем независимости. Люди празднуют подписание Декларации независимости. Они готовят пищу на свежем воздухе: хот-доги, кукурузные початки, бифштексы и гамбургеры и все такое, а вечером устраивают фейерверки — разноцветные взрывы в небе.
Глаза Дункана заблестели. Фиби не знала, верит ли он ее рассказу или просто хочет развеселить ее, и в тот момент это было неважно. Самое главное он слушал.
— Вы едите собак? — спросил он с усмешкой, но Фиби понимала, что он встревожен.
Она объяснила, что такое «хот-дог».
— А! — сказал он. — Что-то ужасное, судя по твоему рассказу. Тем не менее, Бен Франклин и его компания обрадуются, узнав, что люди их не забудут. Нам было нелегко прийти к согласию в Филадельфии.
— Помнят, а как же! — заверила его Фиби, прикоснувшись к его руке. — Больше двухсот лет подряд отмечают ежегодно. И много других американцев умерли за то, чтобы сохранить начатое мистером Франклином, тобой и другими людьми. — Фиби едва не слышала звуки флейты и барабана, но ее не волновало, что ее слова звучат сентиментально: в душе она всегда была патриоткой. — Впереди много проблем, Дункан, и очень больших. И наша страна далеко не идеальна. Но, стремясь к идеалу, нация движется вперед.
— Да, — согласился Дункан. — А люди, правда, будут гулять по Луне?
— Это только начинается, — сказала Фиби. Она нахмурилась, снова вспомнив о Симоне и том вреде, который девушка может причинить, несмотря на яростные уверения, что она слишком любит Дункана, чтобы выдавать его англичанам. Иуда тоже когда-то любил Христа.
— Что тебя беспокоит? — спросил Дункан, который научился читать по ее лицу с большей легкостью, чем ей бы хотелось.
— Симона уверяла, что не приведет англичан на Райский остров. Но я все равно боюсь. Нужно помнить старую поговорку: «Никто не сравнится в ярости с отвергнутой женщиной».
Дункан улыбнулся.
— Да, — согласился он. — Мужчины на свое горе забывают об этой особенности женской натуры. Однако мы не можем держать островитян в заточении, чтобы они не выдали нас. Конечно, кроме них это могут сделать и другие, например моряк, охваченный завистью. У нас есть двое или трое новых людей в команде. Или один из туземных парней, желающий повидать большой мир и, которому нужно золото для выполнения своих планов…
— Если ты пытаешься успокоить меня, — заметила Фиби, — то избрал неверный метод.
— В реальности никогда не найдешь спокойствия, — возразил Дункан. — Но, тем не менее, мир таков, какой он есть, и опрометчиво позволять себе забывать это. А теперь, — сказал он, вставая с койки, чтобы снять одежду и погасить лампу, — мы должны поспать, мистрисс Рурк. Завтра предстоит трудный день. Это был здравый совет, но прошло больше часа, прежде чем им удалось закрыть глаза.
Проснувшись утром, Фиби обнаружила, что Дункан, как обычно, уже покинул каюту. Она постаралась вымыться, насколько позволяли условия, Кэти Ли Гиффорд не смогла бы петь и танцевать на этом корабле, и надела платье из сундука, который собрала для нее Старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Когда все закончилось, она неподвижно замерла в изнеможении и безмерном блаженстве. Фиби смотрела на чудесное лицо мужа, когда он отдавался на милость удовольствия, и ее переполняла радость, потому что он впервые не смог скрыть от нее своих чувств.
— Если мы будем это продолжать, — сказала она, гладя Дункана по голове, после того как он повалился рядом с ней, положив щеку ей на грудь, — у нас будет больше детей, чем я хотела бы родить без анестезии и классов Ламаза.
— Говори по-английски, — сказал Дункан невнятно, не поднимая головы с ее груди.
Фиби засмеялась.
— Я пытаюсь, милый. Действительно пытаюсь. — Она снова помрачнела, вспомнив о Симоне. — Что мы будем делать с нашим зайцем?
Дункан вздохнул.
— Что мы можем сделать? — проворчал он.
— Я могу спуститься и сказать ей, что ты видел, как я относила ей еду а ты именно так все узнал и догадался, что она прячется на корабле, верно?
— Она тебе не поверит.
В Фиби нарастало отчаяние.
— Ты прав. К тому же Симона чертовски горда, думаю, она скорее согласится проделать весь путь в трюме, чем позволит тебе узнать, что ее сердце разбито.
Дункан поднял голову и посмотрел Фиби в глаза.
— Прошу тебя, не романтизируй ситуацию, — сказал он. — Симона молода и очень красива. Она свободна. Со временем она преодолеет свою страсть, и сама будет поражаться, что она во мне находила.
Фиби запустила пальцы в его мягкие блестящие волосы, такие приятные на ощупь. Волосы любимого человека.
— Нет, — сказала она. — Полагаю, ты был ее первым любовником. В ее сердце навсегда останется маленький шрам, который будет болеть всякий раз, как она вспомнит о тебе.
Он издал преувеличенный стон тоски и отчаяния.
— Вижу, что ты не только берешь надо мной верх в каждом споре, но и вообще ничего мне не оставляешь.
Фиби приподняла голову, чтобы поцеловать его в подбородок, уже покрытый щетиной, хотя он брился только утром, перед тем как они отправились в путь.
— Мой долг жены восемнадцатого века не дать тебе сбиться с пути истинного, для чего мне придется при необходимости применять палку с крюком на конце. Что касается Симоны…
Дункан застонал снова. На этот раз громче.
— Я буду носить ей еду и воду, пока мы не прибудем в Куинстаун и, она не сойдет на берег, — безапелляционно заявила Фиби. — А ты можешь не замечать ее и стараться, чтобы ее не обнаружили, пока мы не прибудем в порт.
— Мы не будем заходить в Куинстаун, — сказал Дункан с обезоруживающей логичностью. — Если ты не забыла, там кишмя кишат британские солдаты, и любой из них захочет повесить меня на крепкой веревке и тренироваться на моем трупе в штыковом бою.
— Но мы же не можем везти ее в Штаты… колонии, я хочу сказать, — возразила Фиби с пылающим лицом, потому что, как ни странно, она, в самом деле, забыла, что Куинстаун не такой порт, куда Дункан может приплыть с развевающимися флагами и под звуки фанфар. Но, с другой стороны, Чарльстон ничуть не лучше, а он ведь направляется прямо туда.
На краю ее сознания цеплялось что-то еще, какая-то неясная, но неотложная забота, но Фиби не могла уловить ее в своем одурманенном состоянии. Она понизила голос до шепота:
— Симона — чернокожая.
— Да, — сухо ответил Дункан. — Я это уже выяснил.
Фиби шлепнула его по плечу достаточно сильно, чтобы передать свое раздражение.
— Дункан, ты не можешь везти эту женщину, девушку туда, где ее могут продать в рабство!
— Да, — сказал он. — Но она сама решилась на это плавание, я ее не заставлял. Я не стану рисковать жизнями своей жены и команды…
Она приложила палец к его губам.
— Тебе не надо этого делать, — заметила она рассудительно. — Можешь отправить Симону на берег в ялике, когда мы подойдем к Куинстауну. После этого она сама о себе позаботится.
Дункан снова напустил на лицо непроницаемое выражение.
— Это разрушит иллюзию, будто я не знаю, что она путешествует в трюме, не так ли? Боже милосердный, Фиби, все это так сложно, так по-женски! Гораздо проще сказать девчонке, что я все знаю, и что ей не нужно прятаться в трюме, как крысе, питаясь объедками. Мы отправим ее на берег завтра вечером мои друзья переправят ее на большой остров.
Фиби терпеливо ждала, когда он закончит.
— Это хорошая идея, — согласилась она. — Я имею в виду вторую часть, про твоих друзей, которые доставят Симону в Куинстаун. Но до завтрашнего вечера, мой супруг, ты должен оставить все как есть. Когда настанет время отправлять ее на берег, скажи мне, и я все устрою.
— Каким образом?
— Не знаю, но у меня есть целые сутки, чтобы придумать что-нибудь.
Дункан выругался про себя и спрыгнул с койки, чтобы привести себя в порядок. Он по-прежнему был капитаном корабля, в конце концов, и не мог проводить все время в своей каюте, занимаясь любовью с женой. «Тем хуже», — подумала Фиби. Он действительно был само загляденье: мускулистый, загорелый, с длинными, слегка растрепанными волосами даже следы от хлыста на его спине не портили физического совершенства человека по имени Дункан Рурк.
Пират. Патриот. Будущий отец.
Фиби улыбнулась, вспомнив о своей тайне. Она не скажет Дункану про ребенка, пока не будет уверена в беременности. А поскольку месячные у нее никогда не отличались регулярностью, ей понадобится некоторое время, чтобы узнать наверняка.
Когда Дункан привел себя в приличный вид, наклонившись над койкой, поцеловал Фиби в лоб и вышел из каюты, она встала, обтерлась мокрой губкой и надела платье женщины, погибшей при кораблекрушении.
— Он знает! — бросила Симона обвинение, когда во время ужина Фиби появилась в трюме, принеся тарелку с горячей едой, вилку и кувшин со свежим кофе последнее было роскошью, доступной только контрабандистам и пиратам. — Ты все рассказала Дункану про меня!
Фиби осторожно поставила тарелку и кувшин на ящик и аккуратно положила вилку рядом с тарелкой, как будто накрывала стол для праздничного обеда.
— Я ничего ему не говорила, — объявила она дрожащим, но искренним голосом. — Разве что косвенно.
— Косвенно? — многозначительно повторила Симона, но взяла вилку и принялась за еду.
— Должно быть, тебе не терпится погулять, — сказала Фиби. — А как ты ходишь в уборную? Тут есть ночной горшок?
Симона отказалась отвечать и лишь бросала огненные взгляды на своего невольного тюремщика, пережевывая пищу.
Фиби не выдержала:
— Ну да, да, Дункан знает, что ты здесь! Он спросил меня кого я прячу в трюме, и я ответила, что не скажу, потому что обещала молчать. — Симона бросала на нее еще более яростные взгляды, и белки ее глаз блестели в сумраке. — Я не могла лгать ему! — крикнула Фиби. — Я люблю этого человека, а ложь и любовь несовместимы.
Симона молчала так долго, что Фиби уже собралась уходить, когда та заговорила.
— Я не могу показаться ему на глаза, — сказала она. — И команде тоже.
— Ну и не показывайся, — ответила Фиби. — Завтра вечером Дункан отправит тебя на берег в ялике. Он сказал, что кто-нибудь доставит тебя в Куинстаун в целости и сохранности.
Глаза Симоны заблестели от слез, но у Фиби хватило ума не выказывать жалости. Перед ней была женщина не менее гордая, чем сама Фиби, а она понимала, что значит страдать от тех ран, от которых страдала Симона, и крепко держаться за свое достоинство, когда кажется, что больше ничего у тебя не осталось.
Фиби направилась, было к двери, но остановилась перед ней, не оглядываясь на женщину, которая могла бы при иных обстоятельствах стать ее подругой. Вопрос, ответ на который ей необходимо было знать, наконец, всплыл на поверхность.
— Ты выдашь англичанам Дункана и всех нас, когда окажешься в Куинстауне?
Должно быть, Дункан подумал о такой возможности, но не стал утруждать себя разговорами о ней. Симона, из ревности или по какой-нибудь менее понятной причине, могла привести врагов на Райский остров.
— Вы кое-что забыли, мистрисс Рурк, — сказала Симона с горькой печалью и усталостью, но беззлобно. — Я люблю вашего супруга не меньше, чем вы, а может быть, больше, потому что знаю его дольше. Я видела шрамы на спине Дункана и слышала, как он кричал по ночам, когда во сне вспоминал позорный столб и свою боль. Я не пережила бы, если бы это случилось снова по моей вине, тем более что на этот раз есть разница. В тот раз красномундирники просто высекли его. Теперь они его повесят.
Фиби почувствовала спазмы в желудке, к ее горлу поднялась едкая желчь. Она не могла вымолвить ни слова.
Симона безжалостно продолжала:
— Так что, мистрисс, помните, что я сказала, и будьте осторожны. Иначе как бы вам не пришлось увидеть, как ваш муж расплатится за ваши слова или дела.
Фиби закрыла дверь в трюм и бросилась в капитанскую каюту. Она, конечно, с самого начала знала о связи Дункана с Симоной. Но Симона все равно сильно задела ее, упомянув про шрамы на спине Дункана и кошмары, которые преследовали его полжизни и, возможно, мучают до сих пор. Она не испытывала настоящей ревности, но была глубоко уязвлена тем, что Симона, а возможно и многие другие женщины, была так близка к нему. Она понимала, что это неразумно, но все равно не могла справиться со своими чувствами. И еще большей ношей было опасение, что она сама с легкостью может стать причиной его провала, страданий и смерти.
Фиби оставалась в каюте, пока не появился Дункан, желая узнать, почему она пропустила ужин. Она была удивлена и даже немного польщена тем, что он заметил ее отсутствие, если вспомнить, сколько у него было дел на палубе. Она сказала ему, что у нее разболелась голова это было абсолютной правдой, хотя она сильно преувеличивала степень своих страданий, и, прежде чем уйти, он намочил тряпку в теплой воде и положил ей на лоб. К ее мучениям прибавилось чувство вины.
Вскоре Дункан вернулся с миской похлебки и хлебом и, сняв ботфорты, присел на край койки. Фиби сперва посмотрела на еду, потом на него, но не съела ни кусочка.
— Судя по всему, — произнес Дункан, — разговор с Симоной прошел неважно.
Фиби хотелось плакать и, одновременно, чтобы ее стошнило. Не решившись ни на то, ни на другое, она продолжала сидеть, держа миску с похлебкой и чувствуя себя совершенно несчастной.
— Очень больно… — пробормотала она.
— Что больно? — нежно спросил Дункан, повернувшись и глядя ей в лицо.
— Знать, что кто-то другой прикасался к тебе, спал с тобой, чувствовал то же, что чувствовала я, когда ты любил меня.
— А… — протянул Дункан. — Да.
— Это неразумно, — заявила Фиби, — и мне очень жаль.
Он улыбнулся, взял ложку и поднес к ее рту, так что ей пришлось попробовать похлебку.
— Да, неразумно, — согласился он. — Но очень по-человечески. Ты можешь себе вообразить, Фиби, что я никогда не думал о человеке, женой которого ты была до меня, и не пытался представить, удавалось ли ему заставить тебя кричать и смеяться от наслаждения, не служила ли ты для него, как для меня, источником бесконечных неприятностей?
Фиби с набитым ртом еле слышно усмехнулась сквозь слезы. Прожевав, проглотив и отказавшись от второй ложки, она сказала:
— Любимый мой, не теряй сна из-за Джеффри его даже отдаленно нельзя… было… будет сравнить с тобой. — Когда Дункан поднял брови, она поспешила продолжить объяснение: — Хотя Джеффри тридцать пять лет, он по-прежнему мальчишка, играющий в игры. Ты же стал мужчиной, когда тебе не исполнилось и двадцати. И он никогда не станет по-настоящему взрослым, потому что полон самодовольства и даже не может представить, что ему следует совершенствоваться.
Дункан вытянулся на койке рядом с Фиби, сняв ботфорты, но не раздевшись, и заложил руки за голову.
— Твой язык глубоко озадачивает меня, — тихо сказал он. — Я никогда не слышал ничего подобного. — Он потянулся, вытащил из миски с похлебкой, которую она по-прежнему держала, ложку и вложил ее в свободную ладонь жены. — Фиби, пока ты ешь, расскажи мне о том, твоем мире.
Намек на то, чтобы она продолжала есть, был почти незаметен, но Фиби почувствовала, что Дункан собирается быть настойчивее, если она не послушается. Она не чувствовала голода, но нужно было подумать о ребенке, да и телу, как любой другой машине, необходимо топливо, поэтому она начала стоически уничтожать ужин.
Фиби между глотками поведала историю своей жизни. Она рассказала Дункану о своем детстве, о Джеффри, как она верила, что любит его, а в конце концов обнаружила, что ей просто вскружили голову. Кроме того, поскольку ее мать и отчим погибли в катастрофе на последнем году ее учебы в школе, а ее брат Элиот почти не обращал на нее внимания, она хотела создать свою семью и быть нужной кому-нибудь. Она описала Мерфи, этого неблагодарного пса, и что значит быть безработной в обществе, где ценность личности определяется главным образом тем, сколько он зарабатывает.
Дункан нахмурился.
— Значит, все настолько выродится? Стоит ли все это тех страданий, которые мы пережили в надежде заложить основы великой цивилизации? — произнес он разочарованно, что было неудивительно, если вспомнить те жертвы, которые он и другие люди приносили ежедневно в своей отчаянной борьбе за свободу. У Фиби не хватило мужества рассказать ему о подоходном налоге и национальном долге, СПИДе и растущей преступности, или о напряженной обстановке на Ближнем Востоке. Ей казалось бессмысленным обременять Дункана бесполезными знаниями; он играет свою роль в своем времени, и этого более чем достаточно. Она решила, что слова Шекспира могут оказаться правдой весь мир действительно театр, а люди актеры, назначенные на роли еще до того, как они вышли из-за кулис.
— Да, — согласилась она. — Но мы живем в великой стране, Дункан. Другой, подобной ей, нет на всей Земле.
— Расскажи мне что-нибудь о ее народе, — сказал он с трогательным любопытством. — Только попроще.
Она улыбнулась. — Ну, например, мы отмечаем «Четвертое июля», мы называем его Днем независимости. Люди празднуют подписание Декларации независимости. Они готовят пищу на свежем воздухе: хот-доги, кукурузные початки, бифштексы и гамбургеры и все такое, а вечером устраивают фейерверки — разноцветные взрывы в небе.
Глаза Дункана заблестели. Фиби не знала, верит ли он ее рассказу или просто хочет развеселить ее, и в тот момент это было неважно. Самое главное он слушал.
— Вы едите собак? — спросил он с усмешкой, но Фиби понимала, что он встревожен.
Она объяснила, что такое «хот-дог».
— А! — сказал он. — Что-то ужасное, судя по твоему рассказу. Тем не менее, Бен Франклин и его компания обрадуются, узнав, что люди их не забудут. Нам было нелегко прийти к согласию в Филадельфии.
— Помнят, а как же! — заверила его Фиби, прикоснувшись к его руке. — Больше двухсот лет подряд отмечают ежегодно. И много других американцев умерли за то, чтобы сохранить начатое мистером Франклином, тобой и другими людьми. — Фиби едва не слышала звуки флейты и барабана, но ее не волновало, что ее слова звучат сентиментально: в душе она всегда была патриоткой. — Впереди много проблем, Дункан, и очень больших. И наша страна далеко не идеальна. Но, стремясь к идеалу, нация движется вперед.
— Да, — согласился Дункан. — А люди, правда, будут гулять по Луне?
— Это только начинается, — сказала Фиби. Она нахмурилась, снова вспомнив о Симоне и том вреде, который девушка может причинить, несмотря на яростные уверения, что она слишком любит Дункана, чтобы выдавать его англичанам. Иуда тоже когда-то любил Христа.
— Что тебя беспокоит? — спросил Дункан, который научился читать по ее лицу с большей легкостью, чем ей бы хотелось.
— Симона уверяла, что не приведет англичан на Райский остров. Но я все равно боюсь. Нужно помнить старую поговорку: «Никто не сравнится в ярости с отвергнутой женщиной».
Дункан улыбнулся.
— Да, — согласился он. — Мужчины на свое горе забывают об этой особенности женской натуры. Однако мы не можем держать островитян в заточении, чтобы они не выдали нас. Конечно, кроме них это могут сделать и другие, например моряк, охваченный завистью. У нас есть двое или трое новых людей в команде. Или один из туземных парней, желающий повидать большой мир и, которому нужно золото для выполнения своих планов…
— Если ты пытаешься успокоить меня, — заметила Фиби, — то избрал неверный метод.
— В реальности никогда не найдешь спокойствия, — возразил Дункан. — Но, тем не менее, мир таков, какой он есть, и опрометчиво позволять себе забывать это. А теперь, — сказал он, вставая с койки, чтобы снять одежду и погасить лампу, — мы должны поспать, мистрисс Рурк. Завтра предстоит трудный день. Это был здравый совет, но прошло больше часа, прежде чем им удалось закрыть глаза.
Проснувшись утром, Фиби обнаружила, что Дункан, как обычно, уже покинул каюту. Она постаралась вымыться, насколько позволяли условия, Кэти Ли Гиффорд не смогла бы петь и танцевать на этом корабле, и надела платье из сундука, который собрала для нее Старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34