Рой мыслей лихорадочно кружился в моей голове, не давая уснуть. Утром я почувствовал себя разбитым, но было уже 4 ноября.
Я уехал из Парижа с одиннадцатичасовым поездом, следовавшим в Руан. В Руане я сел в тот же самый кабриолет, который нанимал в Кане, приказал запрячь в него почтовых лошадей и в тот же вечер прибыл в Рёйи.
Вероятно, я ужасно изменился, так как, увидев меня, Альфред сразу же спросил:
— Ты страдаешь?
— В моей душе сущий ад, — ответил я.
— Господин де Шамбле вернулся второго.
— Я знаю, но переживаю не из-за этого.
— А из-за чего же?
— О! Ты ничем не сможешь мне помочь.
— Ты ошибаешься: если я узнаю причину твоего горя, то смогу разделить его с тобой, — возразил Альфред.
— Ты прав, — согласился я и бросился в его объятия. — О друг мой, мое сердце разрывается от отчаяния!
Я рассказал Альфреду все.
Мне думалось, что этот скептик посмеется над моими мучениями, но он заплакал вместе со мной.
— Ты очень любишь эту женщину? — спросил мой друг.
— Даже если бы я сказал «Больше чем жизнь!», я бы ничего не сказал.
— Ты нашел какой-нибудь выход?
— Нет. Разве можно перехитрить смерть?
— Ты считаешь, что такая угроза действительно существует?
— Друг мой, предчувствия Эдмеи еще ни разу меня не обманули. Я уверен, что ее жизнь в опасности.
— В таком случае, надо предусмотреть все заранее.
— Я уже все предусмотрел.
Я поведал Альфреду о своих приготовлениях к отъезду. Он изучил мои рекомендательные письма, векселя и паспорт.
Дойдя до паспорта, мой друг произнес:
— Постой, нам следует позаботиться еще кое о чем.
— О чем же?
Альфред позвонил, и тотчас же появился слуга.
— Скажите моему секретарю, — распорядился Альфред, — чтобы он прислал мне чистый паспорт.
Вскоре слуга принес печатный бланк.
— Садись за стол и заполни этот паспорт своей рукой, — велел мой друг.
— Зачем?
— Затем, что, если тебе придется что-нибудь туда вписать, новая запись должна быть сделана одной и той же рукой.
Я безропотно повиновался, недоумевая, для чего это может понадобиться. Когда я заполнил документ, Альфред подписал его и разорвал мой прежний
паспорт.
— Ты веришь в Бога? — неожиданно спросил он.
— По-моему, я всего лишь суеверен, — ответил я.
— Черт возьми! — воскликнул мой друг. — Именно это меня и тревожит: верующие, в отличие от других, находят в себе силы для борьбы с унынием. Во всяком случае я рад, что послал тебе в Берне сельского кюре — он поддержит тебя и утешит в трудную минуту.
— Я знаю это и очень рассчитываю на него.
— Если бы я мог хоть чем-то помочь тебе, мой бедный друг, я сказал бы, что последую за тобой; но я буду только мешать. В чрезвычайных обстоятельствах, подобных тем, в каких ты сейчас находишься, лучше всего ни от кого не зависеть и самому принимать решения. Я не говорю о деньгах, и мне незачем повторять, что если тебе потребуется моя жизнь, то я отдам ее без колебаний. Помни, наконец, что ты мужчина, и мужественно жди дальнейших событий.
И, пожав мне руку в последний раз, он вышел.

XLIII

Следующая ночь прошла более спокойно: поговорив об Эдмее и открыв другу свое истерзанное сердце, я почувствовал значительное облегчение.
После этого я весь день гулял по парку, любовался цветами, лежа на берегу реки, и бросал цветы в воду, а течение подхватывало и уносило их.
Сначала они плыли в Сену, а затем устремлялись к морю — иными словами, в бездну.
Такова жизнь.
На следующий день, 6 ноября, Грасьен привез письмо от Эдмеи.
В нем говорилось следующее:
«Возлюбленный моей души!
Граф приехал третьего утром. Я встретила его на крыльце. Он поцеловал мне руку и удалился к себе, а я ушла в свою комнату. Таким образом, все приличия перед слугами были соблюдены.
Мы разошлись по своим половинам, и сейчас мне кажется, что он все еще в Хомбурге, а я по-прежнему в Берне.
Ничто не отвлекает меня от дум о тебе, мой любимый Макс, и я живу прошлым в ожидании нашей новой встречи.
На другой день после своего приезда граф написал в Париж. Сначала он намеревался отправиться туда, но не решился лично попросить денег, которые должен получить лишь через полтора месяца, и четвертого ноября написал г-ну Лубону, твоему нотариусу. Обычно письма доходят до Парижа за два дня, и два дня идет ответ. Если предположить, что г-н Лубон ответит сразу, граф получит письмо восьмого. В случае положительного ответа, в чем я не сомневаюсь, он уедет девятого.
Стало быть, в этот день мы снова обретем свой рай.
Между тем мы можем увидеться у Грасьена седьмого вечером. Твоя белоснежная, чисто убранная уединенная комната ждет, когда мы наполним ее любовью и счастьем.
Можешь смеяться над моей глупостью, но я попросила нашего доброго кюре освятить эту комнату, так как там никто никогда не жил.
Какое счастье, что этот достойный человек сменил прежнего ужасного священника! По-моему, если бы аббат Морен находился у моего изголовья в мой последний час, я умерла бы в адских муках.
Господин де Шамбле покинет усадьбу, как я надеюсь, девятого ноября, и ничто не мешает тебе оставаться у Грасьена до его отъезда.
В конце концов, ты должен чувствовать себя у этих славных людей как дома.
Что до меня, мой дорогой Макс, ты знаешь, что, мертвая или живая, я всегда буду принадлежать тебе душой и телом.
Твоя Эдмея.
Я жду тебя!»
Позволив гонцу отдохнуть два часа, я отослал его обратно с письмом, в котором извещал Эдмею о том, что собираюсь приехать к Грасьену на следующий день, как только стемнеет.
На следующий день, то есть 7 ноября, я расстался с Альфредом после завтрака и одолжил у него экипаж. Я решил покинуть Францию, если несчастье все же произойдет. В этом случае меня должны были отвезти в какой-нибудь морской порт, куда Альфред затем прислал бы слугу за своей каретой. Поэтому я попрощался с другом, словно уезжал не на два-три дня, за четыре льё от него, а отправлялся в дальний путь.
В четыре часа я прибыл в Берне и остановился в гостинице «Золотой лев», распорядившись, чтобы экипаж поставили под навес во дворе.
В пять часов стало совсем темно.
Я незаметно вышел из гостиницы и направился к дому Грасьена по берегу Шарантона.
Грасьен ждал меня на пороге своего дома. Графиня уже дважды в течение дня приходила убедиться, что гость молодых супругов не будет ни в чем нуждаться. По ее указанию из усадебной оранжереи принесли цветы с большими листьями — Эдмея знала, что я их люблю. Кроме того, она перенесла в мою комнату украшения, стоявшие на ее камине, и расстелила на кровати огромную кашемировую шаль, источавшую благоухание той, что ее носила.
Я спросил Грасьена, видел ли он Эдмею, как она себя чувствует и не выглядит ли больной.
Молодой человек ответил, что госпожа чувствует себя превосходно и вся сияет от радости в ожидании нашей встречи.
Эта невинная душа и не думала скрывать свои чувства от преданных ей людей.
Затем мы вошли в комнату, где пылал огонь в камине. Грасьен зажег свечу и поставил ее на стол у окна.
— Зачем ты это делаешь? — спросил я.
— Я сообщаю госпоже, что вы приехали. О! Не волнуйтесь, она не заставит себя ждать.
В самом деле, десять минут спустя я услышал легкое шуршание платья на лестнице и в дверях появилась Эдмея.
Я заключил ее в объятия и повел к свету, чтобы лучше рассмотреть.
Никогда еще моя возлюбленная не выглядела столь цветущей и ослепительно красивой. Счастье вернуло ее щекам румянец, поблекший от печали, а глаза светились любовью, жившей в ее душе.
Все в ней казалось олицетворением вечной жизни.
Трудно было поверить, что смертельная угроза нависла над этой женщиной, которую переполняла жизнь.
Я не мог отвести от любимой глаз, и она спросила:
— Почему ты так смотришь на меня? Я промолчал и лишь покачал головой.
— Знаешь, — продолжала Эдмея, — граф уезжает послезавтра. Впрочем, с тех пор как у меня не осталось земли, которую можно продать по доверенности, я уже ничего для него не значу.
— Говори! — воскликнул я. — Ты не представляешь себе, до чего я хочу слушать твой голос.
— Охотно, ведь мне так много надо тебе сказать. Ты знаешь, где расположена оранжерея?
— По крайней мере, мне известно, куда подевалась часть ее растений.
И я указал на цветы, видневшиеся в оконном проеме.
— Выслушай меня, — сказала Эдмея, — и посуди сам, думала ли я о нас. Рядом с оранжереей находится маленький домик из двух комнат, построенный для садовника, которого у нас нет, и туда никто никогда не заходит. Я приказала, чтобы стены обеих комнат оклеили обоями твоего любимого гранатового цвета и обставили мебелью из старой комнаты нашего дома, которую мы с Зоей опустошили. Кроме того, мы украсили камины бархатом, валявшимся в шкафу, и расстелили на полу ковры. Уже четыре ночи подряд бедный Грасьен не смыкает глаз и работает с шести часов вечера до трех часов ночи. В дом можно войти через оранжерею; у него есть и выход на дорогу, что проходит вдоль ограды парка. Это уютное гнездышко невозможно отыскать. Ты будешь заходить туда со стороны дороги, а я стану приходить позже или ждать тебя там; мы даже не будем там под твоей крышей, хотя, впрочем, и она твоя. Ну как, неплохо придумано? Приятную и теплую зиму я тебе обещаю? Почему ты молчишь?
— Я слушаю тебя.
— Значит, ты не рад, не очарован, не восхищен? Ты даже не хочешь поблагодарить меня?
— Я преклоняюсь перед тобой.
— Видишь ли, там, в Курсёле, я была посрамлена: я убедилась, что ты любишь меня сильнее, чем я тебя. Ты любишь, как скупой, который боится потерять свое богатство, а я люблю, как скупой, который уверен в сохранности своего добра.
— Как я рад, что ты счастлива и ничего не боишься! — воскликнул я.
— Я счастлива благодаря тебе и уповаю на Бога. Любимый, чем больше я размышляю, тем скорее исчезают мои грустные мысли. Мне пришлось поверить в Провидение. Разве мы не встретились чудом? Каким образом ты сделал меня счастливой? По какой причине мне была уготована столь странная и необычная судьба? Неужели я могла бы состоять в браке и в то же время быть свободной женщиной или остаться девственницей, дважды побывав замужем, если бы нам было суждено расстаться по воле рока? По-моему, столь злая ирония не входит в намерения Всевышнего.
Я слушал Эдмею с восхищением, и каждое ее слово уносило частицу моего страха. Я ощущал в себе живительный сок надежды, подобно тому как дерево с облетевшими под натиском зимнего ветра листьями чувствует, как набухают его почки в лучах весеннего солнца.
— Когда же я смогу увидеть обещанное прелестное гнездышко? — осведомился я.
— О! Осталось всего два дня, точнее две ночи, чтобы окончательно навести в доме порядок. Мы освятим его послезавтра вечером, как только граф уедет. Я предлагаю там поужинать. У вас нет других планов, сударь? Отвечайте же, мне пора уходить.
— Уже! — воскликнул я.
— Если ты скажешь: «Останься!» — я буду с тобой сколько пожелаешь. Но слуги видели, как я уходила, и должны увидеть, как я вернусь. Когда мы переберемся в оранжерею, я избавлюсь от подобных опасений, так как буду спускаться по черной лестнице и мне не понадобится открывать ворота. Тогда я почувствую себя Джульеттой и не захочу тебя отпускать. Сегодня же я Ромео и потому вынуждена уйти.
— Не говори мне о Ромео и Джульетте, — взмолился я, — как бы воспоминание о любовниках из Вероны не навлекло на нас беды. Помнишь, ведь они не могли расстаться перед смертью?
— А мы и не расстанемся. Из этого окна видно мое окно. Возле него всю ночь будет гореть свеча, говоря тебе, что я рядом и думаю о тебе даже во сне.
— Можно хотя бы проводить тебя до ворот парка?
— Почему бы и нет? Мы пройдем через кладбище и, конечно, в такой час никого там не встретим.
— Нет, — поспешно возразил я, — только не сегодня. По крайней мере, не вместе.
— Но я пришла сюда именно этим путем — так ближе всего.
Я почувствовал, как дрожь пробежала по моим жилам.
— Тем более не стоит возвращаться в усадьбу той же дорогой, — заметил я, пытаясь улыбнуться.
— Уже десять часов, госпожа, — сказала Зоя, тихонько постучав в комнату.
— Вот видишь, — произнесла Эдмея.
— Ах! — воскликнул я. — Ты не представляешь, до чего мне трудно расстаться с тобой сегодня вечером! Если ты когда-нибудь узнаешь почему, то пожалеешь меня.
Мы вышли через сад, миновали увитую виноградом аркаду и направились через поле к воротам усадьбы. До нее было не более двухсот шагов. Не доходя до ворот шагов двадцать, графиня остановилась.
— До завтра, — сказала она.
— До завтра? — переспросил я, вздрогнув.
— Ну, конечно, — ответила Эдмея, удивленная моим тоном. — Неужели ты думаешь, что я не найду способа прийти к тебе, зная, что ты рядом?
— Дай-то Бог! — пробормотал я.
Она посмотрела на меня с еще большим недоумением.
— Прости, я не знаю, что говорю.
Опасаясь выдать свой секрет, я поцеловал руку Эдмеи и быстро пошел прочь.
Оглянувшись, я увидел, что графиня вместе с Зоей скрылись за воротами.
Я находился рядом с кладбищем, но не решился зайти туда.
Проходя мимо дома священника, я заметил, что у аббата Клодена еще горит свет.
Я подошел к окну и увидел сквозь приоткрытые ставни этого достойного человека, сидящего за столом и читающего толстую книгу, очевидно Библию. И тут мне в голову пришла одна мысль: я вошел в дом.
Как и дверь церкви, дверь служителя Бога была не заперта.
Заслышав мои шаги, священник обернулся и сразу узнал меня.
— Добро пожаловать, сударь, — сказал он, вставая. Заметив тревогу на моем лице, аббат Клоден добавил:
— Вы явно пришли ко мне не за утешением.
— Увы, святой отец, — ответил я, — в моей душе царит великое смятение. Я боюсь, что скоро случится страшная беда. Не поможете ли вы мне своими молитвами Господу?
— Через какое-то время мои молитвы были бы более действенными, — с печальной улыбкой сказал священник, — поскольку я был бы тогда в небесной обители Господа, но и сейчас, как бы далеко от Неба я ни находился, вы можете рассчитывать на меня.
— Одной особе, которая чрезвычайно мне дорога, будет грозить завтра утром, между шестью и семью часами, смертельная опасность. Помолитесь за нее, святой отец. Всеведущий Бог поймет, за кого вы просите.
— Завтра, между шестью и семью часами, сын мой, я отслужу молебен о ее здравии. Если вы хотите присутствовать на службе, мы будем молиться вместе.
Взяв священника за руки, я воскликнул:
— О святой отец! Вы земное воплощение Божьей доброты. Завтра, в семь утра, я буду в церкви.
Немного успокоившись, я вернулся в гостиницу. Неужели, думал я, любви Эдмеи, усердия священника и моих страданий недостаточно, чтобы Господь сжалился над нами?
Поднявшись к себе в комнату, я подошел к окну. Свеча на окне графини, видневшаяся за занавесками, горела подобно звезде, скрытой облаками. Я не сомневался, что Эдмея сейчас тоже смотрит в мою сторону. Расположившись в кресле у окна, я не сводил глаз со свечи.
— Увы! — прошептал я. — Завтра, быть может, вместо этой свечи, озаряющей живую веселую графиню, в комнате будет пылать церковная свеча перед холодным трупом!
Я не стал ложиться, но в конце концов усталость взяла свое. Я закрыл глаза и уснул в кресле около трех часов ночи.
Меня разбудили звуки колокола, призывающего к утренней мессе, на которой я должен был присутствовать. Достав часы, я увидел, что уже ровно семь.
Через час мне предстояло узнать, сбудутся ли мои опасения или нет.
Я спустился вниз, пересек кладбище и вошел в церковь. Священник уже начал службу, и я встал на колени возле ограждения клироса.
Я не знаю ни писаных молитв, ни текста литургии. Поэтому я повторял только одно:
— Боже мой! Господи! Смилуйся над нами! Великий Боже! Не разлучай нас! Посреди мессы часы пробили половину восьмого. Не знаю, какое ощущение производит клинок ножа, входящего в сердце, но оно, наверное, столь же острое и столь же леденящее, как то, что испытал я, услышав звон бронзового колокола.
Служба продолжалась, и время шло. Священник уже начал поднимать святую облатку к Небу, послышался звук колокольчика, призывавшего меня встать на колени, как вдруг дверь с шумом отворилась, и Зоя вбежала в церковь с воплем:
— Господин аббат, скорее в усадьбу! Госпожа графиня умирает! Оказавшись лицом к лицу с Зоей, я попытался что-то сказать, спросить или закричать, но не смог выдавить из себя ни слова.
Я бросился к выходу, намереваясь поспешить на помощь Эдмее, как будто это было в моей власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48