«Нет уж, мадемуазель, — произнес священник, — напротив, вы будете говорить, и немедленно».
«Вы этого хотите, господин аббат?»
«Я так хочу!»
Зоя понизила голос:
«К примеру, если бы люди узнали, что накануне свадьбы Эдмеи вы не поленились приехать из Берне, чтобы самолично исповедать невесту?»
«Разве я не был раньше ее духовником? Как же я мог оставить свою воспитанницу одну в столь важный момент ее жизни?»
«Действительно, господин аббат, и люди только похвалят вас за такую преданность. И все же, вдруг все узнают, что вы потрудились приехать сюда из Берне лишь затем, чтобы рассказать своей воспитаннице о бесноватых монахинях из Лудёна?»
«Что вы такое говорите?»
«Лишь затем, чтобы запугать Эдмею, пригрозив, что она погубит свое тело в этом мире и свою душу на том свете, если станет женой человека, которого закон и Церковь должны были наутро объявить ее супругом!»
Священник сделал движение, как бы приказывая девушке жестом замолчать, и его бледные тонкие губы пробормотали какую-то угрозу, но Зоя твердо решила довести дело до конца. Поэтому она лишь отодвинулась от аббата и продолжала:
«Если люди узнают, что это вы достали из библиотеки книгу о лудёнских монахинях и подложили ее Эдмее с помощью моей матушки; если они узнают, что утром в день свадьбы Эдмея нашла под статуей Богоматери записку, которую вы написали и подбросили опять-таки благодаря моей матушке; если все узнают, что вечером Эдмея обнаружила на том же месте вторую вашу записку, доставленную по назначению моей матушкой и сохраненную мною; если, наконец, узнают, что в ту роковую брачную ночь вы прятались в этой самой комнате, дожидаясь, когда в результате ваших угроз случится беда, — неужели вы думаете, господин аббат, что люди не пожалеют бедную девочку, которую вы едва не свели с ума, не простят господина де Монтиньи и не осудят подлинного виновника?»
Священник встал. Его лицо стало мертвенно-бледным, губы были сжаты, а глаза метали молнии. Если бы аббат знал, что он останется безнаказанным, Зоя наверняка поплатилась бы за свою смелость жизнью — он задушил бы ее своими руками.
Сделав над собой неистовое усилие, священник снова опустился в кресло и пробормотал:
«Маленькая негодяйка!»
Но Зоя нисколько не испугалась.
«Предположим, — продолжала она, — что все то, о чем я вам рассказала, дойдет до сведения господина де Монтиньи, с вещественными доказательствами в придачу. Скажите-ка, неужели вы полагаете, что какой-нибудь суд отважится тогда вынести позорное решение о прекращении сожительства супругов, чего вы добиваетесь с позволения госпожи де Жювиньи?»
«Если ты сделаешь это, гадюка, Эдмея сойдет с ума, и ты повезешь ее не в монастырь урсулинок в Берне, а в дом Святого Спасителя в Кане».
«Именно это она мне и сказала, господин аббат, — поэтому я буду молчать».
«Ах!» — выдохнул священник.
«Но, как я уже сказала, при условии, что я не расстанусь с Эдмеей, что она уйдет в монастырь вместе со мной и мы будем жить там в одной комнате».
Аббат мрачно нахмурил брови, ненадолго задумался, вытер носовым платком свой вспотевший лоб и произнес с кажущимся спокойствием:
«Я хотел, чтобы вы были счастливы, но вы отказались. Если ваша матушка согласится отпустить вас с Эдмеей, я не возражаю. А теперь — ступайте».
Зоя поклонилась, быстро спустилась вниз, обняла свою мать, заверив ее, что помирилась с аббатом Мореном, и бегом вернулась ко мне со словами:
«Завтра мы едем в Берне».
«Вместе?»
«Вместе».
«В таком случае, займись сборами, — сказала я, — я сейчас настолько слаба душой и телом, что не способна ни думать, ни что-нибудь делать».
При этом я обхватила голову руками, опасаясь, что разум меня покинет.
В самом деле, за несколько дней в моей прежде спокойной жизни произошло столько всяких событий, что не раз я чувствовала себя на грани помешательства и даже была готова закричать: «Я схожу с ума!»
Потом Зоя нередко говорила, что не открыла мне всей правды и не привела господина де Монтиньи к моей постели лишь из опасения, что в моем сознании может рухнуть хрупкая перегородка, за которой таится безумие.
Итак, она этого не сделала — неисповедимы пути Господни. Мы отправились в Берне, как было решено, и моя милая Жозефина, всецело находившаяся под влиянием аббата Морена, отпустила Зою в монастырь без возражений. У меня не было вестей от господина де Монтиньи до тех пор, пока суд не вынес решение о нашем раздельном жительстве. Тогда я получила в Берне письмо, в котором он сообщал, что уезжает за границу.
За три недели пребывания в Берне я обрела душевный покой, и мало-помалу Зоя, не терявшая надежды вновь соединить меня с господином де Монтиньи, с которым нас разлучило роковое вмешательство моего злого гения, хотя в глубине души я высоко ценила достоинства моего мужа, сумела уговорить меня с ним встретиться, но тут неожиданно пришло письмо, уже известное вам.
В этом послании чувствовались такая печаль, такое благородство и такое самоотречение, что, читая его, я разрыдалась.
Зоя наблюдала за мной со стороны.
«Ты любишь его?» — обрадованно спросила она.
Я не ответила.
«Ты любишь его?» — повторила девушка.
«Мне жаль его», — наконец сказала я.
Зоя бросилась ко мне в объятия, расцеловала меня и выбежала из нашей кельи со словами:
«Я скоро вернусь».
Я продолжала плакать, и слезы приносили мне облегчение — я и не ожидала, что они способны подействовать столь благотворно.
Прошел час, прошло два часа, а Зоя, к моему удивлению, все не возвращалась.
Настало время обеда; монастырская привратница, занимавшаяся нашим хозяйством, накрыла на стол и спросила меня, следует ли ей положить два прибора или я собираюсь обедать одна.
Я не понимала, что могло задержать Зою, — с тех пор, как мы приехали в Берне, она не покидала меня ни на миг.
Аббат Морен дважды навещал меня, и всякий раз Зоя стояла рядом, опираясь на спинку моего кресла; казалось, она не замечала странного взгляда, которым испепелял ее священник.
За несколько дней до этого моя молочная сестра зачем-то распорядилась, чтобы к нашей двери приделали два засова и взяла с меня слово, что, если ей придется уехать по делам, я не стану никого принимать во время ее отсутствия, а ночью буду тщательно запирать дверь.
Надеясь, что Зоя с минуты на минуту вернется, я велела привратнице накрыть стол на двоих.
Я подождала еще час, прежде чем начать трапезу, но Зоя так и не появилась. Тогда я пообедала в одиночестве, думая только о полученном письме и о том, сколь несчастным должен чувствовать себя написавший его человек.
Между тем стало вечереть; пробило восемь часов. В это время летом закрывали монастырские ворота.
Привратница пришла в мою келью и сообщила, что аббату Морену доложили об отсутствии Зои. Когда его спросили, следует ли, если девушка вернется поздно, нарушить монастырский устав, запрещавший впускать кого бы то ни было после девяти часов вечера, за исключением духовника, он ответил, что не понимает, почему для Зои надо делать исключение. Если девушка не вернется до девяти часов, она сможет войти в монастырь лишь в восемь часов утра.
Я стала ждать молочную сестру с мучительной тревогой.
С тех пор, как, будучи на грани помешательства, я убежала из своей комнаты и разбила голову, упав с лестницы, я ни разу не оставалась ночью одна, так как Зоя ложилась поблизости. Зачастую я просыпалась со страшным криком, обливаясь потом и дрожа от возбуждения, и меня охватывал непонятный ужас.
Мне казалось, что стены моей комнаты объяты огнем, и кругом мелькают призраки.
Однако, открыв глаза, я видела рядом Зою; она обнимала, утешала меня, и, продолжая дрожать, я постепенно приходила в себя.
Я слышала, как пробило четверть девятого, полдевятого и без четверти девять.
Наконец, послышались девять ударов колокола. Зоя так и не вернулась.
Я надеялась, что привратница еще раз поднимется ко мне, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, но она не пришла.
И вот стало совсем темно. Я заперла дверь на засов, вспомнив советы Зои, и зажгла свечу.
Около десяти часов я заметила, что света хватит лишь на полтора-два часа, и стала искать другую свечу, но напрасно.
Наши запасы были на исходе, и я забыла их пополнить.
Можно было выйти из комнаты, спуститься к привратнице и попросить у нее свечу, но для этого надо было пересечь длинный коридор и пройти вдоль внутренней галереи, служившей усыпальницей, а у меня не хватило на это духа.
Дважды я подходила к двери и тут же возвращалась назад — мои колени подгибались, и сердце было готово выскочить из груди.
Я открыла окно, чтобы позвать на помощь. У привратницы уже не горел свет, а в монастыре и на прилегающих улицах царила мертвая тишина. Я испугалась собственного голоса, и слова замерли у меня на устах.
Закрыв окно, я села в кресло и окончательно упала духом.
Только два чувства еще были живы во мне: мои глаза с тревогой следили за тем, как оплывает воск свечи, а уши чутко ловили каждый удар колокола, отбивавшего время.
Напрасно я уверяла себя, что мне ничего не грозит: внутренний голос упорно твердил о неведомой опасности, отчего меня бросало в дрожь.
Казалось, свеча тает невероятно быстро: к половине двенадцатого от нее остался лишь жидкий горячий воск, плававший в подсвечнике.
Я удерживала фитиль в стоячем положении, подпитывая его, чтобы он горел как можно дольше, но между полуночью и четвертью первого свеча начала потрескивать, искриться и в конце концов погасла.
Я осталась в полной темноте: ночь была безлунной и на небе не виднелось ни единой звезды.
За несколько минут до полуночи я ощутила сильное возбуждение и тревогу, обычно предшествующие странным галлюцинациям, когда мое зрение приобретает нечеловеческую остроту и я словно начинаю видеть сквозь стены.
Я почувствовала, что опасность, о которой я догадывалась, приближается. Возможно, такой же дикий страх испытывает запертая в клетке газель при приближении тигра, которого она еще не видит.
Все мое тело сотрясалось от судорожной дрожи, а грудь сдавило так, словно на нее упала гора, волосы же были мокрыми до самых корней.
Внезапно я услышала вдалеке приближающиеся шаги и отчетливо увидела в коридоре, словно озаренном солнцем или тысячью свечей, нечто, что привело меня в ужас.
Неясная тень кралась по ярко освещенному коридору на цыпочках, стараясь ступать неслышно, но каждый из шагов гулко отдавался в моем сердце, заставляя трепетать все фибры моей души. Я не могла различить лица этого призрака, но силуэтом и походкой он напоминал аббата Морена.
И тут я вспомнила сцену в ризнице, когда, будучи в бесчувственном состоянии, я видела, как священник приближается ко мне медленным и осторожным шагом и прикасается своими порочными губами к моим устам.
Я стояла молча и неподвижно, оцепенев от этого видения.
Аббат Морен двигался на ощупь, держась рукой за стену, и вскоре поравнялся с дверью моей кельи.
И тут он прислонился к противоположной стене, как будто силы ему изменили, либо он чего-то испугался.
Я увидела, как его черная фигура четко вырисовывается на фоне белой стены.
Мгновение спустя священник встрепенулся, достал из кармана ключ и подошел к двери.
Забыв, что двойной засов, установленный по настоянию Зои, служит мне надежной защитой от подобных посягательств, я устремилась к окну и открыла его, собираясь броситься вниз, и сделала бы это, невзирая на высоту.
К счастью, окно было заделано решеткой.
Уцепившись за одну из перекладин, я принялась раскачивать ее изо всех сил. Задыхаясь и обезумев от ужаса, я закричала:
«Ко мне! На помощь!»
Я слышала, как ключ быстро поворачивается в замочной скважине, и мне казалось, что при этом он задевает в глубине моей души потайную струну, от которой зависела моя жизнь. Издав невнятный стон, я выпустила перекладину из рук, упала на колени и потеряла сознание…
Вы не представляете, друг мой, с каким волнением я слушал рассказ моей дорогой Эдмеи; все ее чувства передавались мне, и она описывала их столь достоверно, что картины ее воспоминаний словно оживали перед моими глазами.
Мало-помалу я придвинулся к графине, заключил ее в объятия и прижал к груди — в этом порыве не было ничего чувственного, хотя я испытывал бесконечную нежность к Эдмее, просто мне захотелось ее защитить.
Локоны графини касались моих волос, и я ощущал ее дыхание у самого лица, так что мог бы, наверное, ловить ее слова на лету своими губами.
Почувствовав в нашей близости такую угрозу, г-жа де Шамбле подставила мне для поцелуя лоб, как сестра, а затем осторожно отодвинулась. Я попытался удержать ее и невольно прошептал:
— Эдмея! Милая Эдмея!
Услышала ли она мои слова? Этого я не знаю; так или иначе, освободившись от моих объятий, графиня продолжала:
— Я пришла в себя, лишь услышав, как кто-то громко стучит в дверь и повторяет мое имя взволнованным, испуганным голосом.
Было уже совсем светло.
Очнулась я там же, где упала, и медленно поднялась, чувствуя сильный озноб — всю ночь я пролежала на полу у открытого окна. Я ничего не помнила и чувствовала себя такой обессиленной и подавленной, словно восстала из могилы.
Наконец в моем сознании забрезжила мысль, что Зоя стоит за дверью и зовет меня.
«Входи!» — с трудом подала я голос.
«Не могу, — ответила Зоя, — ведь ты заперлась изнутри».
«Ах!» — вздохнула я.
Шатаясь, держась рукой за отяжелевшую голову и глядя перед собой застывшим взором, я побрела к двери и отодвинула оба засова.
Зоя влетела в комнату, быстро огляделась и посмотрела на меня. Увидев, что я одета, а моя постель не разобрана, она спросила:
«Ты даже не ложилась?»
«Я не помню», — ответила я.
«Что с тобой? — воскликнула Зоя. — Ты бледна и холодна, как мраморная статуя».
«Не знаю», — сказала я, качая головой.
Зоя вернулась к двери и заперла ее, а я стояла все так же молча и неподвижно. Затем она живо подскочила ко мне и, обняв, повела и усадила меня на кровать, а сама села рядом.
«Теперь, — произнесла она, — дверь заперта, и мы одни, скажи: так что же произошло?»
Я смотрела на сестру бессмысленным взглядом.
«Ну же, вспоминай», — настаивала Зоя.
Опустив голову, я напрягла свою память.
Внезапно я вздрогнула — мне показалось, что луч маяка, сродни тем, что освещают темные просторы океана, прорезал мой разум и озарил мою память. На меня нахлынул поток воспоминаний, следовавших друг за другом, подобно волнам, набегающим на берег; я вспомнила все с той минуты, как Зоя оставила меня одну, до тех пор как услышала ее голос, повторявший мое имя. Обвив шею сестры рукой, я тихо, чтобы никто нас не услышал, рассказала ей о том, что сейчас рассказала вам.
«Вот видишь, — сказала она, — я была права, когда попросила приделать к нашей двери запоры».
«Но почему ты меня покинула? — спросила я. — Зачем бросила совсем одну? Где ты была?»
«Увы! — вздохнула Зоя. — Я ходила к господину де Монтиньи».
Я почувствовала, как дрожь пробежала по моему телу, но это ощущение не было неприятным.
«Ну, и что же?» — спросила я.
«Слишком поздно, — ответила Зоя, — господин де Монтиньи уехал вчера утром, и никто не знает, по какой дороге он двинулся в путь. Он поскакал верхом, взяв с собой лишь одного слугу. Все двери и окна были заперты, и замок напоминает гробницу».
Я вздохнула и прошептала:
«Да будет так!»
Я вздрогнул: те же самые слова Вы написали мне в качестве утешения, и я сделал их своим девизом.
И тут я поведал г-же де Шамбле, сколь грустные и нежные воспоминания навевают на меня эти слова. Впрочем, мне не пришлось долго говорить, так как в день свадьбы Грасьена и Зои я уже рассказывал графине о смерти матушки и о своих чувствах после этой утраты.
К тому же мне не терпелось услышать продолжение рассказа Эдмеи.
— Вы не закончили? — осведомился я.
— Остальное можно досказать в двух словах, — произнесла она. — Зоя открыла мне глаза на чувство, которое испытывал ко мне аббат Морен. Священник любил меня странной любовью, более грозной и страшной, чем ненависть. Он без труда догадался, что я узнала о его чувстве; притом Зоя сказала аббату достаточно, чтобы он понял, что она его разгадала. Как только это произошло, священник уже не сомневался, что, даже если мне по-прежнему будет закрывать глаза пелена, Зоя рано или поздно молчать перестанет.
Однако аббат Морен не знал, не знает и, вероятно, никогда не узнает о непостижимом врожденном даре, о невероятной способности моей натуры, с помощью которой я трижды видела его, в то время как он полагал себя скрытым от моих глаз: сначала — в ризнице, затем —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48