Сколь короткой или долгой ни была бы эта разлука, моя радость при встрече с ним будет равносильна горю от нашего прощания. Если мне суждено умереть раньше моего избранника, я клянусь: то, что останется от меня после смерти, не забудет этот обет у ног твоего Божественного Сына, и он простит меня, так как, подобно тебе, полон сострадания и любви… А теперь — ваша очередь, — обратилась ко мне Эдмея.
Я дословно повторил клятву вслед за своей возлюбленной, не сомневаясь, что ни единое слово обета не могло прогневить Пресвятую Деву, перед которой он был дан.
XL
Эдмея столь необычно выражала свою любовь, что от каждого ее признания, всякий раз звучавшего по-новому, веяло чем-то таинственным, неведомым и нездешним. Когда мы были вместе, я чувствовал себя как бы между землей и Небом.
Когда же мы расставались, я, по-прежнему находясь во власти ее чар, попадал в зыбкий мир еще более поэтических грез, где зрение и осязание были излишними, где на смену действию приходили воспоминания, а мечты заменяли реальность.
Поэтому, покидая Эдмею, я страстно желал увидеть ее вновь и в то же время опасался, что она лишь плод моего воображения, призрачное видение, которое однажды растает как туман, и я тщетно буду искать ее там, где оставил.
Кроме того, мне приходили на ум детские сказки об ангелах-хранителях, дарованных каждому из людей великим Творцом. Если бы во время одного из наших свиданий, переносивших меня в мир духов, Эдмея призналась бы в своем божественном происхождении, взмахнула крыльями и улетела, я, наверное, ничуть бы не удивился, но то, что она продолжает оставаться рядом со мной и ходит по земле как простые смертные, неизменно приводило меня в изумление.
Вследствие этого, как только моя возлюбленная исчезала из виду, я испытывал сильное беспокойство, задаваясь вопросом, не закончится ли ее миссия на земле во время нашей разлуки. Я размышлял: если Эдмею вновь призовут на Небеса, откуда она спустилась, успеет ли она проститься со мной или оставит на память только тот необычный аромат, который я впитал в себя при расставании с ней? Подобно неверному воспоминанию, он слабел, когда мы не виделись, с каждым днем становился все более неуловимым и в конце концов бесследно исчезал.
Даже торжественный обет, произнесенный Эдмеей перед разлукой, отнюдь не успокоил меня, а лишь вызвал новые подозрения. Неведомая угроза, о которой твердил ее внутренний голос, обещание хранить мне верность даже после смерти и просьба отрезать ее волосы в склепе, если она не сможет прислать их перед кончиной, — все это бросало загадочную тень на сияние реальной жизни и заставляло меня постоянно невольно содрогаться.
Вернувшись в Рёйи, я жил ожиданием обещанного письма, чтобы тотчас же выехать в Курсёль вслед за Эдмеей. Я не знаю ничего убийственнее ожидания; если бы человек, томящийся от желания, старел от времени, которое чинит ему препятствия, то самая долгая жизнь, вероятно, не длилась бы больше года.
На следующий день после моего возвращения в Рёйи нас посетил сельский кюре. Он пришел поблагодарить Альфреда за все, что тот сделал для него, а также попросил позаботиться о его бедной деревне, насчитывавшей всего сто двадцать душ. Затем священник выразил сожаление по поводу того, что ему придется покинуть своих славных прихожан, которых он знал по именам и к которым относился как к родным. Крестьяне же, считавшие кюре своим отцом, сокрушались, что он уезжает, не ведая, какого пастыря пошлет им судьба вместо него.
Я был в высшей степени признателен Альфреду за то, что он добился назначения г-на Клодена — так звали сельского кюре — в Берне и перевода аббата Морена. Теперь рядом должен был находиться не враг, а друг, к которому можно обратиться в трудную минуту за утешением.
Кюре собирался перебраться на новое место на следующий день, получив уведомление, что к этому времени дом священника освободится.
Альфред почему-то попросил г-на Клодена отложить переезд еще на один день.
Кюре охотно согласился, радуясь, что может подольше побыть со своими прихожанами.
Когда священник удалился, я спросил Альфреда, чем была вызвана его просьба.
— Дорогой друг, — отвечал он, — это государственная тайна. Если я открою ее тебе, я изменю своему служебному долгу.
Я склонил перед префектом голову.
На следующий день, к концу завтрака, явился Грасьен с письмом от Эдмеи, в котором было только одно слово: «Поезжай!»
Узнав посланца, Альфред улыбнулся и сказал:
— До свидания!
Затем он пожал мне руку, позвонил и произнес торжественным тоном:
— Жорж и тильбюри!
— Зачем Жорж и тильбюри? — спросил я со смехом.
— Я собираюсь оставить себе господина Грасьена, — ответил мой друг, — если, конечно, ты можешь без него обойтись.
— Я могу обойтись без господина Грасьена.
— В таком случае, господин Грасьен, извольте пройти в мой кабинет, — сказал Альфред.
Учтиво пропустив молодого столяра вперед, словно тот был министром, Альфред последовал за ним и закрыл за собой дверь.
Свыкшись со странностями друга, я не придал значения его словам о государственной тайне, которую он не мог выдать мне, но, очевидно, собирался открыть Грасьену, и поспешил на крыльцо.
Альфреду, словно принцу в волшебной сказке, повиновались по свистку. Не успел я ступить на верхнюю ступеньку, как Жорж подъехал в экипаже и остановился у подножия лестницы. Когда я взялся за вожжи, послышался голос Альфреда, кричавшего из окна:
— Кстати, если ты спешишь, можешь ехать без остановок, и ты проделаешь двенадцать льё за четыре часа.
— Спасибо! — воскликнул я в ответ и отпустил поводья.
В самом деле, мне достался лучший скакун из конюшен моего друга — он домчал нас до Берне за час с четвертью. До Вилье оставалось всего семь льё, и я дал лошади отдохнуть полчаса.
Во время остановки я увидел ломового извозчика с повозкой, нагруженной всяким скарбом. Он задержался у гостиницы «Золотой лев», чтобы спросить, как проехать к дому священника церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Этот вопрос заставил меня насторожиться. Взглянув на повозку, я увидел простую, но новую мебель и посуду — здесь было все, от кровати с матрасами вплоть до кастрюль и сковород.
— Это вещи г-на Клодена? — спросил я извозчика.
— По крайней мере, они предназначены ему, — ответил тот с лукавой усмешкой нормандского крестьянина, не желающего ставить себя в неловкое положение.
И тут мне стало ясно, почему Альфред попросил кюре отложить переезд на день. Полагая, что жалкое имущество г-на Клодена может затеряться в большом доме аббата Морена, мой друг распорядился снабдить кюре всей обстановкой.
Вот в чем заключалась государственная тайна, которую он от меня скрывал.
В этом проявилась чрезвычайная тактичность Альфреда: предвидя, что мне придется обращаться к новому священнику за отпущением грехов, он не позволил мне принять участие в этом добром деле, чтобы г-н Клоден не чувствовал себя чем-либо мне обязанным.
Узнав то, что требовалось, извозчик продолжал свой путь.
Когда полчаса истекли, я сел в тильбюри и направился в сторону Вилье.
Мы прибыли туда без четверти два.
Я распрощался с Жоржем, посоветовав ему переночевать в Вилье и шагом вернуться на другой день в Рёйи, а затем спустился к берегу моря.
С лодочниками я торговался недолго; ветер дул попутный, и мне удалось договориться с одним из них, что он за луидор отвезет меня в Курсёль, который виднелся на горизонте огромного залива, дугой охваченного нормандским берегом от Онфлёра до Шербура.
Сборы были короткими; лодочник распустил парус, и мы вышли в море.
По мере нашего продвижения на северо-запад окутанный голубоватой дымкой берег, на который мы держали курс, вырисовывался все четче. Он был усеян едва заметными белыми точками, постепенно принимавшими все более ясные очертания. Наконец перед нами предстало все селение Курсёль и гостиница мамаши Жерве, возвышавшаяся на песчаном берегу; севшие там на мель суда ждали прилива, чтобы вновь оказаться на плаву.
В одном из окон гостиницы я заметил женщину, махавшую мне платком.
Это была Эдмея; она разглядела наше суденышко раньше, чем я был способен ее увидеть, однако я догадался, что моя любимая там, до того как увидел ее.
Два поистине любящих друг друга сердца наделены сверхъестественной чуткостью; для любви, протянувшей между ними магнетические нити взаимного влечения, не существует никаких расстояний.
Когда мы были в сотне шагов от берега, Эдмея вышла из гостиницы и поспешила по берегу к линии прибоя. Опираясь на весло, я выпрыгнул шагов на двенадцать из лодки и оказался рядом с моей возлюбленной.
Она раскрыла мне объятия, и я прижал ее к груди. Смотревшие на нас славные рыбаки даже не поинтересовались, кто мы такие: брат с сестрой или муж с женой, а лишь сказали: «Они любят друг друга!»
О да, друг мой, мы любили друг друга, как любим до сих пор и будем любить всегда!
Мне не забыть дивных вечеров, когда мы сидели, взявшись за руки, у того самого окна, откуда Эдмея махала мне платком, и молча смотрели на звезды, будто огненные цветы распускавшиеся в лазурном небе, где догорал закат.
В то же время, когда зажигались звезды, в ночных сумерках загорались маяки Гавра; исчезали они на рассвете, в то же время, что и звезды.
И от зари до заката мы купались в блаженстве, таком же бездонном, как морские глубины.
Однако над нами, столь счастливыми, витала неясная грусть, и Эдмея порой делала странный жест, словно стараясь отбросить с лица траурную вуаль.
Как-то раз я спросил:
— Что с тобой?
Она ответила с улыбкой:
— Ничего. Я очень счастлива и боюсь, как бы само счастье не стало мне завидовать.
Нередко я просыпался от приглушенного стона и, приподнявшись на локте, смотрел при свете ночника на спящую Эдмею.
Казалось, та же вуаль, что временами мерещилась мне на ее лице днем, закрывает его и ночью, становясь при этом еще более густой и еще более непроницаемой. Сердце моей возлюбленной трепетало так, словно хотело вырваться наружу, и слезы катились из-под ее закрытых век. Раза два мне даже пришлось разбудить ее, чтобы она не оставалась во власти кошмара. Когда я спрашивал, что за ужасное видение вызвало у нее слезы, она отвечала, что ничего не помнит.
Я перестал допытываться, почему моя возлюбленная грустит днем и что тревожит ее ночью, придя к заключению, что эти печаль и волнение связаны с ее предчувствием надвигающейся беды.
Тогда же я решил, что, как только Эдмею снова будет мучить ночной кошмар, я попробую перевести ее, спящую естественным сном, в состояние магнетического сна, чтобы задать ей несколько вопросов.
Случай не заставил себя долго ждать. В ночь с 12 на 13 октября меня разбудили громкие рыдания Эдмеи. Сначала я подумал, что моя любимая проснулась, но вскоре убедился, что она плачет во сне.
Я взял ее за руки и установил с ней магнетическую связь.
Едва лишь ее руки коснулись моих, как она вздрогнула.
Испугавшись, что она сейчас проснется, я мысленно приказал ей спать, и ее глаза остались закрытыми.
Вскоре стало ясно, что Эдмея погрузилась в магнетический сон: ее волнение прошло, лицо вновь стало безмятежным, и слезы перестали катиться по щекам.
— Ты спишь, дитя мое? — спросил я.
— Да, — ответила она тихо и спокойно, как обычно. Однако теперь я почувствовал нервное возбуждение, и по моему телу пробежала дрожь.
— Что с тобой? — спросила Эдмея. — Почему ты усыпил меня, хотя я не просила об этом?
— Я хочу точно знать, что за опасность тебе грозит и чем вызваны твои грусть и страх.
Она попыталась выдернуть свои руки, но я удержал их силой.
— О Боже, Боже! — вскричала она, корчась, как античная пифия.
— Ну, что такое? — тихо, но твердо спросил я. — Неужели эта тайна столь ужасна, что Господь отказывается раскрыть ее тебе, а может, ты сама предпочитаешь о ней не говорить?
— Да, это ужасно, ужасно! — пробормотала Эдмея. Затем, сделав над собой усилие, она воскликнула:
— Разбуди меня, Макс, разбуди! Разве я не поклялась хранить тебе верность до фоба?
— Что ты хочешь этим сказать? Неужели твоя жизнь в опасности?
— Макс, по-моему, мы искушаем судьбу.
— Если мы прогневим Бога, Эдмея, я возьму вину на
себя, — ответил я, — но мне надо выяснить, чего ты боишься. Говори же, я так хочу!
— О! Ты знаешь, что, проснувшись, я все забуду. Не повторяй мне того, что я сейчас скажу. Если даже нам осталось провести вместе лишь несколько дней, давай, по крайней мере, будем счастливы все это время.
— Что ты говоришь, Эдмея? — вскричал я, весь дрожа. — О каких нескольких днях идет речь?
— Подожди! Дай мне сосчитать… Она задумалась, а затем сказала:
— Я дошла до седьмого ноября, а дальше ничего не видно.
— Как! Ничего не видно?
— Нет.
— Почему?
— Слишком темно.
— Но ведь ты видишь в темноте?
— Да, если это обычная темнота, а не мрак смерти. Эдмея зарыдала, а я закричал: ;
— Смерть! Мрак смерти! В чем дело? Ну же, говори! Я так хочу, — прибавил я с отчаянием.
— Ты этого хочешь?
— Да, говори!
Мои волосы встали дыбом, и холодный пот струился по лбу, но я решил идти до конца.
— Прикажи мне видеть, — промолвила Эдмея, — и, возможно, мне удастся что-либо разглядеть в этом мраке, каким бы непроницаемым он ни был.
— Ради всего святого, — взмолился я, — смотри и постарайся увидеть.
— О! — воскликнула Эдмея. — Я вижу женщину, лежащую на кровати в моей комнате. Она не спит… она мертва! Ее собираются хоронить, кладут в гроб и опускают в склеп, в мой склеп… Бедный Макс! Бедный Макс! Как же ты должен страдать!
— Не суть важно, не суть важно. Когда это случится? Я хочу знать день и час.
— Утром восьмого ноября, между семью и восемью часами, мой последний вздох, мое последнее прости будут обращены к тебе, мой любимый.
Затем, издав горестный стон, Эдмея приподнялась и произнесла с таким трудом, словно ее смертный час уже настал:
— Макс, не забудь про волосы.
И она рухнула на постель безмолвная и неподвижная. Она была без чувств.
Я вскочил с кровати. Увидев в зеркале свое мертвенно-бледное отражение, я отшатнулся в испуге, бросился к окну, открыл его и, взяв Эдмею на руки, перенес ее в кресло поближе к свежему ночному воздуху.
Она была бледнее полотна и лежала в своем длинном пеньюаре неподвижно, как покойница; ее руки безвольно свешивались по обеим сторонам кресла.
Смочив пальцы в воде, я побрызгал в лицо Эдмеи. Она не подавала признаков жизни, и я чуть не сошел с ума от ужаса. Наконец, она вздохнула, открыла глаза и, узнав меня, улыбнулась.
— О, Эдмея, Эдмея! — вскричал я, падая перед любимой на колени.
— Что случилось? — спросила она слабым голосом.
— Ничего, — ответил я, — просто тебе, точнее, мне приснился страшный сон, но, к счастью, это всего лишь сон!
Не в силах совладать с собой после пережитого потрясения, я бросился на кровать и, кусая подушку, расплакался как ребенок.
XLI
Вы понимаете, друг мой, во что превратилась с тех пор моя жизнь: я был вынужден улыбаться, старался казаться спокойным и счастливым, но призрак смерти все время стоял у меня перед глазами.
Порой я доходил до исступления. Мне хотелось заключить Эдмею в объятия и увезти ее из Франции, подальше от всех, в какую-нибудь глушь. Я полагал, что опасность подстерегает ее лишь в родном краю, ведь она видела себя лежащей на смертном одре в собственном доме, а затем покоящейся в своем склепе. Стало быть, рассуждал я, угрозу можно предотвратить, если удалить Эдмею от этого дома, увезти ее за пределы досягаемости этого склепа.
Несколько раз я пытался завести с любимой разговор о надвигающейся беде, но, стоило мне затронуть эту тему, как мое сердце начинало щемить, голос дрожал и я был не в силах продолжать.
Эдмея же неизменно отвечала:
— Разве мы не счастливы, друг мой?
— О да, очень счастливы! — соглашался я. Тогда она говорила со вздохом:
— Поистине, мой любимый Макс, это неземное блаженство.
Таким образом, минуло две недели.
То и дело до меня доходили слухи о чудотворной Богоматери Деливрандской. Утверждали, что она спасала от гибели тонущие корабли и возвращала детям умирающих матерей.
Как-то раз я проснулся на рассвете и отправился бродить вдоль берега моря, подставляя пылающее лицо резкому ветру, дувшему со стороны Англии. И тут я услышал рассказ некоего рыбака о том, как недавно Богоматерь Деливрандская спасла его ребенка от смертельной болезни.
Я подошел к этому человеку, схватил его за руки и принудил повторить свой рассказ. Как только он закончил, я устремился на дорогу, ведущую в Кан, без передышки пробежал льё, вошел в церковь и бросился к ногам чудотворной Богоматери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Я дословно повторил клятву вслед за своей возлюбленной, не сомневаясь, что ни единое слово обета не могло прогневить Пресвятую Деву, перед которой он был дан.
XL
Эдмея столь необычно выражала свою любовь, что от каждого ее признания, всякий раз звучавшего по-новому, веяло чем-то таинственным, неведомым и нездешним. Когда мы были вместе, я чувствовал себя как бы между землей и Небом.
Когда же мы расставались, я, по-прежнему находясь во власти ее чар, попадал в зыбкий мир еще более поэтических грез, где зрение и осязание были излишними, где на смену действию приходили воспоминания, а мечты заменяли реальность.
Поэтому, покидая Эдмею, я страстно желал увидеть ее вновь и в то же время опасался, что она лишь плод моего воображения, призрачное видение, которое однажды растает как туман, и я тщетно буду искать ее там, где оставил.
Кроме того, мне приходили на ум детские сказки об ангелах-хранителях, дарованных каждому из людей великим Творцом. Если бы во время одного из наших свиданий, переносивших меня в мир духов, Эдмея призналась бы в своем божественном происхождении, взмахнула крыльями и улетела, я, наверное, ничуть бы не удивился, но то, что она продолжает оставаться рядом со мной и ходит по земле как простые смертные, неизменно приводило меня в изумление.
Вследствие этого, как только моя возлюбленная исчезала из виду, я испытывал сильное беспокойство, задаваясь вопросом, не закончится ли ее миссия на земле во время нашей разлуки. Я размышлял: если Эдмею вновь призовут на Небеса, откуда она спустилась, успеет ли она проститься со мной или оставит на память только тот необычный аромат, который я впитал в себя при расставании с ней? Подобно неверному воспоминанию, он слабел, когда мы не виделись, с каждым днем становился все более неуловимым и в конце концов бесследно исчезал.
Даже торжественный обет, произнесенный Эдмеей перед разлукой, отнюдь не успокоил меня, а лишь вызвал новые подозрения. Неведомая угроза, о которой твердил ее внутренний голос, обещание хранить мне верность даже после смерти и просьба отрезать ее волосы в склепе, если она не сможет прислать их перед кончиной, — все это бросало загадочную тень на сияние реальной жизни и заставляло меня постоянно невольно содрогаться.
Вернувшись в Рёйи, я жил ожиданием обещанного письма, чтобы тотчас же выехать в Курсёль вслед за Эдмеей. Я не знаю ничего убийственнее ожидания; если бы человек, томящийся от желания, старел от времени, которое чинит ему препятствия, то самая долгая жизнь, вероятно, не длилась бы больше года.
На следующий день после моего возвращения в Рёйи нас посетил сельский кюре. Он пришел поблагодарить Альфреда за все, что тот сделал для него, а также попросил позаботиться о его бедной деревне, насчитывавшей всего сто двадцать душ. Затем священник выразил сожаление по поводу того, что ему придется покинуть своих славных прихожан, которых он знал по именам и к которым относился как к родным. Крестьяне же, считавшие кюре своим отцом, сокрушались, что он уезжает, не ведая, какого пастыря пошлет им судьба вместо него.
Я был в высшей степени признателен Альфреду за то, что он добился назначения г-на Клодена — так звали сельского кюре — в Берне и перевода аббата Морена. Теперь рядом должен был находиться не враг, а друг, к которому можно обратиться в трудную минуту за утешением.
Кюре собирался перебраться на новое место на следующий день, получив уведомление, что к этому времени дом священника освободится.
Альфред почему-то попросил г-на Клодена отложить переезд еще на один день.
Кюре охотно согласился, радуясь, что может подольше побыть со своими прихожанами.
Когда священник удалился, я спросил Альфреда, чем была вызвана его просьба.
— Дорогой друг, — отвечал он, — это государственная тайна. Если я открою ее тебе, я изменю своему служебному долгу.
Я склонил перед префектом голову.
На следующий день, к концу завтрака, явился Грасьен с письмом от Эдмеи, в котором было только одно слово: «Поезжай!»
Узнав посланца, Альфред улыбнулся и сказал:
— До свидания!
Затем он пожал мне руку, позвонил и произнес торжественным тоном:
— Жорж и тильбюри!
— Зачем Жорж и тильбюри? — спросил я со смехом.
— Я собираюсь оставить себе господина Грасьена, — ответил мой друг, — если, конечно, ты можешь без него обойтись.
— Я могу обойтись без господина Грасьена.
— В таком случае, господин Грасьен, извольте пройти в мой кабинет, — сказал Альфред.
Учтиво пропустив молодого столяра вперед, словно тот был министром, Альфред последовал за ним и закрыл за собой дверь.
Свыкшись со странностями друга, я не придал значения его словам о государственной тайне, которую он не мог выдать мне, но, очевидно, собирался открыть Грасьену, и поспешил на крыльцо.
Альфреду, словно принцу в волшебной сказке, повиновались по свистку. Не успел я ступить на верхнюю ступеньку, как Жорж подъехал в экипаже и остановился у подножия лестницы. Когда я взялся за вожжи, послышался голос Альфреда, кричавшего из окна:
— Кстати, если ты спешишь, можешь ехать без остановок, и ты проделаешь двенадцать льё за четыре часа.
— Спасибо! — воскликнул я в ответ и отпустил поводья.
В самом деле, мне достался лучший скакун из конюшен моего друга — он домчал нас до Берне за час с четвертью. До Вилье оставалось всего семь льё, и я дал лошади отдохнуть полчаса.
Во время остановки я увидел ломового извозчика с повозкой, нагруженной всяким скарбом. Он задержался у гостиницы «Золотой лев», чтобы спросить, как проехать к дому священника церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Этот вопрос заставил меня насторожиться. Взглянув на повозку, я увидел простую, но новую мебель и посуду — здесь было все, от кровати с матрасами вплоть до кастрюль и сковород.
— Это вещи г-на Клодена? — спросил я извозчика.
— По крайней мере, они предназначены ему, — ответил тот с лукавой усмешкой нормандского крестьянина, не желающего ставить себя в неловкое положение.
И тут мне стало ясно, почему Альфред попросил кюре отложить переезд на день. Полагая, что жалкое имущество г-на Клодена может затеряться в большом доме аббата Морена, мой друг распорядился снабдить кюре всей обстановкой.
Вот в чем заключалась государственная тайна, которую он от меня скрывал.
В этом проявилась чрезвычайная тактичность Альфреда: предвидя, что мне придется обращаться к новому священнику за отпущением грехов, он не позволил мне принять участие в этом добром деле, чтобы г-н Клоден не чувствовал себя чем-либо мне обязанным.
Узнав то, что требовалось, извозчик продолжал свой путь.
Когда полчаса истекли, я сел в тильбюри и направился в сторону Вилье.
Мы прибыли туда без четверти два.
Я распрощался с Жоржем, посоветовав ему переночевать в Вилье и шагом вернуться на другой день в Рёйи, а затем спустился к берегу моря.
С лодочниками я торговался недолго; ветер дул попутный, и мне удалось договориться с одним из них, что он за луидор отвезет меня в Курсёль, который виднелся на горизонте огромного залива, дугой охваченного нормандским берегом от Онфлёра до Шербура.
Сборы были короткими; лодочник распустил парус, и мы вышли в море.
По мере нашего продвижения на северо-запад окутанный голубоватой дымкой берег, на который мы держали курс, вырисовывался все четче. Он был усеян едва заметными белыми точками, постепенно принимавшими все более ясные очертания. Наконец перед нами предстало все селение Курсёль и гостиница мамаши Жерве, возвышавшаяся на песчаном берегу; севшие там на мель суда ждали прилива, чтобы вновь оказаться на плаву.
В одном из окон гостиницы я заметил женщину, махавшую мне платком.
Это была Эдмея; она разглядела наше суденышко раньше, чем я был способен ее увидеть, однако я догадался, что моя любимая там, до того как увидел ее.
Два поистине любящих друг друга сердца наделены сверхъестественной чуткостью; для любви, протянувшей между ними магнетические нити взаимного влечения, не существует никаких расстояний.
Когда мы были в сотне шагов от берега, Эдмея вышла из гостиницы и поспешила по берегу к линии прибоя. Опираясь на весло, я выпрыгнул шагов на двенадцать из лодки и оказался рядом с моей возлюбленной.
Она раскрыла мне объятия, и я прижал ее к груди. Смотревшие на нас славные рыбаки даже не поинтересовались, кто мы такие: брат с сестрой или муж с женой, а лишь сказали: «Они любят друг друга!»
О да, друг мой, мы любили друг друга, как любим до сих пор и будем любить всегда!
Мне не забыть дивных вечеров, когда мы сидели, взявшись за руки, у того самого окна, откуда Эдмея махала мне платком, и молча смотрели на звезды, будто огненные цветы распускавшиеся в лазурном небе, где догорал закат.
В то же время, когда зажигались звезды, в ночных сумерках загорались маяки Гавра; исчезали они на рассвете, в то же время, что и звезды.
И от зари до заката мы купались в блаженстве, таком же бездонном, как морские глубины.
Однако над нами, столь счастливыми, витала неясная грусть, и Эдмея порой делала странный жест, словно стараясь отбросить с лица траурную вуаль.
Как-то раз я спросил:
— Что с тобой?
Она ответила с улыбкой:
— Ничего. Я очень счастлива и боюсь, как бы само счастье не стало мне завидовать.
Нередко я просыпался от приглушенного стона и, приподнявшись на локте, смотрел при свете ночника на спящую Эдмею.
Казалось, та же вуаль, что временами мерещилась мне на ее лице днем, закрывает его и ночью, становясь при этом еще более густой и еще более непроницаемой. Сердце моей возлюбленной трепетало так, словно хотело вырваться наружу, и слезы катились из-под ее закрытых век. Раза два мне даже пришлось разбудить ее, чтобы она не оставалась во власти кошмара. Когда я спрашивал, что за ужасное видение вызвало у нее слезы, она отвечала, что ничего не помнит.
Я перестал допытываться, почему моя возлюбленная грустит днем и что тревожит ее ночью, придя к заключению, что эти печаль и волнение связаны с ее предчувствием надвигающейся беды.
Тогда же я решил, что, как только Эдмею снова будет мучить ночной кошмар, я попробую перевести ее, спящую естественным сном, в состояние магнетического сна, чтобы задать ей несколько вопросов.
Случай не заставил себя долго ждать. В ночь с 12 на 13 октября меня разбудили громкие рыдания Эдмеи. Сначала я подумал, что моя любимая проснулась, но вскоре убедился, что она плачет во сне.
Я взял ее за руки и установил с ней магнетическую связь.
Едва лишь ее руки коснулись моих, как она вздрогнула.
Испугавшись, что она сейчас проснется, я мысленно приказал ей спать, и ее глаза остались закрытыми.
Вскоре стало ясно, что Эдмея погрузилась в магнетический сон: ее волнение прошло, лицо вновь стало безмятежным, и слезы перестали катиться по щекам.
— Ты спишь, дитя мое? — спросил я.
— Да, — ответила она тихо и спокойно, как обычно. Однако теперь я почувствовал нервное возбуждение, и по моему телу пробежала дрожь.
— Что с тобой? — спросила Эдмея. — Почему ты усыпил меня, хотя я не просила об этом?
— Я хочу точно знать, что за опасность тебе грозит и чем вызваны твои грусть и страх.
Она попыталась выдернуть свои руки, но я удержал их силой.
— О Боже, Боже! — вскричала она, корчась, как античная пифия.
— Ну, что такое? — тихо, но твердо спросил я. — Неужели эта тайна столь ужасна, что Господь отказывается раскрыть ее тебе, а может, ты сама предпочитаешь о ней не говорить?
— Да, это ужасно, ужасно! — пробормотала Эдмея. Затем, сделав над собой усилие, она воскликнула:
— Разбуди меня, Макс, разбуди! Разве я не поклялась хранить тебе верность до фоба?
— Что ты хочешь этим сказать? Неужели твоя жизнь в опасности?
— Макс, по-моему, мы искушаем судьбу.
— Если мы прогневим Бога, Эдмея, я возьму вину на
себя, — ответил я, — но мне надо выяснить, чего ты боишься. Говори же, я так хочу!
— О! Ты знаешь, что, проснувшись, я все забуду. Не повторяй мне того, что я сейчас скажу. Если даже нам осталось провести вместе лишь несколько дней, давай, по крайней мере, будем счастливы все это время.
— Что ты говоришь, Эдмея? — вскричал я, весь дрожа. — О каких нескольких днях идет речь?
— Подожди! Дай мне сосчитать… Она задумалась, а затем сказала:
— Я дошла до седьмого ноября, а дальше ничего не видно.
— Как! Ничего не видно?
— Нет.
— Почему?
— Слишком темно.
— Но ведь ты видишь в темноте?
— Да, если это обычная темнота, а не мрак смерти. Эдмея зарыдала, а я закричал: ;
— Смерть! Мрак смерти! В чем дело? Ну же, говори! Я так хочу, — прибавил я с отчаянием.
— Ты этого хочешь?
— Да, говори!
Мои волосы встали дыбом, и холодный пот струился по лбу, но я решил идти до конца.
— Прикажи мне видеть, — промолвила Эдмея, — и, возможно, мне удастся что-либо разглядеть в этом мраке, каким бы непроницаемым он ни был.
— Ради всего святого, — взмолился я, — смотри и постарайся увидеть.
— О! — воскликнула Эдмея. — Я вижу женщину, лежащую на кровати в моей комнате. Она не спит… она мертва! Ее собираются хоронить, кладут в гроб и опускают в склеп, в мой склеп… Бедный Макс! Бедный Макс! Как же ты должен страдать!
— Не суть важно, не суть важно. Когда это случится? Я хочу знать день и час.
— Утром восьмого ноября, между семью и восемью часами, мой последний вздох, мое последнее прости будут обращены к тебе, мой любимый.
Затем, издав горестный стон, Эдмея приподнялась и произнесла с таким трудом, словно ее смертный час уже настал:
— Макс, не забудь про волосы.
И она рухнула на постель безмолвная и неподвижная. Она была без чувств.
Я вскочил с кровати. Увидев в зеркале свое мертвенно-бледное отражение, я отшатнулся в испуге, бросился к окну, открыл его и, взяв Эдмею на руки, перенес ее в кресло поближе к свежему ночному воздуху.
Она была бледнее полотна и лежала в своем длинном пеньюаре неподвижно, как покойница; ее руки безвольно свешивались по обеим сторонам кресла.
Смочив пальцы в воде, я побрызгал в лицо Эдмеи. Она не подавала признаков жизни, и я чуть не сошел с ума от ужаса. Наконец, она вздохнула, открыла глаза и, узнав меня, улыбнулась.
— О, Эдмея, Эдмея! — вскричал я, падая перед любимой на колени.
— Что случилось? — спросила она слабым голосом.
— Ничего, — ответил я, — просто тебе, точнее, мне приснился страшный сон, но, к счастью, это всего лишь сон!
Не в силах совладать с собой после пережитого потрясения, я бросился на кровать и, кусая подушку, расплакался как ребенок.
XLI
Вы понимаете, друг мой, во что превратилась с тех пор моя жизнь: я был вынужден улыбаться, старался казаться спокойным и счастливым, но призрак смерти все время стоял у меня перед глазами.
Порой я доходил до исступления. Мне хотелось заключить Эдмею в объятия и увезти ее из Франции, подальше от всех, в какую-нибудь глушь. Я полагал, что опасность подстерегает ее лишь в родном краю, ведь она видела себя лежащей на смертном одре в собственном доме, а затем покоящейся в своем склепе. Стало быть, рассуждал я, угрозу можно предотвратить, если удалить Эдмею от этого дома, увезти ее за пределы досягаемости этого склепа.
Несколько раз я пытался завести с любимой разговор о надвигающейся беде, но, стоило мне затронуть эту тему, как мое сердце начинало щемить, голос дрожал и я был не в силах продолжать.
Эдмея же неизменно отвечала:
— Разве мы не счастливы, друг мой?
— О да, очень счастливы! — соглашался я. Тогда она говорила со вздохом:
— Поистине, мой любимый Макс, это неземное блаженство.
Таким образом, минуло две недели.
То и дело до меня доходили слухи о чудотворной Богоматери Деливрандской. Утверждали, что она спасала от гибели тонущие корабли и возвращала детям умирающих матерей.
Как-то раз я проснулся на рассвете и отправился бродить вдоль берега моря, подставляя пылающее лицо резкому ветру, дувшему со стороны Англии. И тут я услышал рассказ некоего рыбака о том, как недавно Богоматерь Деливрандская спасла его ребенка от смертельной болезни.
Я подошел к этому человеку, схватил его за руки и принудил повторить свой рассказ. Как только он закончил, я устремился на дорогу, ведущую в Кан, без передышки пробежал льё, вошел в церковь и бросился к ногам чудотворной Богоматери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48