Я был необыкновенно счастливым ребенком; так что же могло помешать мне и дальше следовать той же безоблачной стезей?
Впрочем, я поблагодарил герцога за его расположение ко мне и сказал, что должен посоветоваться с матерью.
Вернувшись от принца, я рассказал матушке, что произошло.
— Ну, и что же ты решил? — спросила она.
— Ничего, матушка, а каково ваше мнение?
— Возможно, мои слова покажутся тебе странными, — отвечала она, — но я скажу тебе то, что подсказывает мне мое сердце и моя совесть.
Матушка произнесла это несколько торжественным тоном, к которому я не привык.
Подняв голову, я посмотрел на нее. Она улыбнулась.
— Дружок, до сих пор я была для тебя женщина, то есть ; твоя мать; позволь же мне стать на миг мужчиной, то есть твоим отцом.
Я взял ее за руки и поцеловал их.
— Говорите, — попросил я.
Матушка продолжала стоять. Я же сидел перед ней, подперев голову рукой и опустив глаза.
Я слушал ее голос, и он казался мне голосом Божьим, доносившимся с неба.
— Макс, — сказала она мне, — я знаю, что, согласно общепринятой точке зрения, мужчина должен избрать какое-либо занятие и посвятить ему свою жизнь. Я слишком слабое создание, и не мне с моим жалким умом спорить с данным мнением, даже если это всего лишь предрассудок, но я считаю, что прежде всего человек должен быть честным, избегать зла и творить добро. Наше благополучие ни от кого не зависит — мой годовой доход составляет сорок тысяч ливров. Отныне ты будешь получать двадцать четыре тысячи, а себе я оставлю шестнадцать.
— Матушка!
— Мне этого достаточно… Молодой человек, обладающий рентой в двадцать четыре тысячи ливров, конечно, всегда в состоянии одолжить другу, терпящему нужду, тысячу или полторы тысячи франков. Если мне потребуются такие деньги, я обращусь к тебе, дружок.
Я тряхнул головой, не решаясь поднять глаза, полные слез.
— Что касается карьеры, которую тебе следует избрать, — продолжала матушка, — это зависит от твоих склонностей, а не от расчета. Если бы у тебя был талант, я сказала бы: «Будь художником или поэтом!» — вернее, ты и сам, без моего разрешения, посвятил бы себя творчеству. Если бы у тебя было холодное сердце и хитрый ум, я сказала бы: «Будь политиком». Если бы сейчас шла война, я сказала бы: «Будь солдатом». Но у тебя доброе сердце и честный ум, поэтому я просто скажу тебе: «Оставайся самим собой и не изменяй себе». Почти на каждом поприще следует принимать присягу. Я тебя знаю: дав клятву, ты непременно сдержишь ее. Если же произойдет смена правительства, тебе придется уйти в отставку, и твоя карьера будет кончена… С годовым доходом в сорок тысяч ливров… (Тут я сделал протестующий жест.) Когда-нибудь у тебя будет такой доход, а пока, имея ренту в двадцать четыре тысячи ливров и умея расходовать деньги с толком, не следует чувствовать себя никчемным человеком. Ты отправишься путешествовать, ведь путешествия дополняют всякое разумное воспитание. Я знаю, что мне будет трудно с тобой расстаться, но я первая скажу тебе: «Уезжай от меня». Добиваться государственной должности или соглашаться на нее, когда ты владеешь достаточным состоянием, — это значит отнимать хлеб у какого-нибудь бедняги, который в нем нуждается. Как знать, возможно, благодаря месту, предложенному тебе, он мог бы осчастливить какую-нибудь женщину и завести двух-трех детей… Если же грянет революция и ты сочтешь, что твой ум, твое красноречие или твоя верность могут принести пользу отчизне, хорошенько подумай, прежде чем принять решение, чтобы никогда не отрекаться от него или изменять ему, а затем принеси в дар отчизне свою верность, свое красноречие и свой ум. Если Франции будет угрожать вражеское нашествие, протяни ей руку; если же она вдобавок потребует у тебя жизнь, отдай ей и то и другое, не думая обо мне. Женщина рожает сына не для себя, а для родины, и я всего лишь твоя вторая мать. Человеку с дурными задатками, развращенным умом и порочным сердцем нужна какая-нибудь цель, к которой бы он стремился. Но простой, честный и порядочный человек не получает готовых целей: он сам ставит их перед собой. Впрочем, не спеши, у тебя еще есть время. Обдумай как следует мои слова: это лишь советы, а не приказы.
Я поцеловал руки матери с нежностью, почтением и признательностью и на следующий день явился к герцогу Орлеанскому, чтобы поблагодарить его за доброту. Однако, поблагодарив герцога, я сказал ему, что не чувствую в себе явной склонности к службе и поэтому предпочитаю оставаться свободным и независимым.
Сначала герцог, уставший отбиваться от просителей, удивился моему отказу, но, задумавшись, произнес:
— Зная ваш характер, я скажу, что, вероятно, вы правы. Я прошу вас только об одном: оставайтесь моим другом.
А затем он добавил с милой, знакомой Вам улыбкой:
— Разумеется, до тех пор, пока я буду достоин вашей дружбы!
II
Изучая всевозможные науки, чтобы пополнить свое образование, я достиг двадцатилетнего возраста и в 1832 году начал странствовать по свету.
Каждое из путешествий помогало мне освоить язык той страны, где я находился, — таким образом, я стал чрезвычайно легко изъясняться на английском и немецком языках, которые нам преподавали в коллеже; итальянский же мы изучили вместе с матушкой.
Она первая затронула вопрос о путешествиях. Я бы никогда не решился заговорить с ней об этом, но, как матушка мне однажды сказала, время от времени она как бы становилась мужчиной и отцом, чтобы преодолеть свою материнскую слабость.
Возвращаясь из странствий, я проводил с ней полгода в Париже или Фриере.
В один из таких периодов мы с Вами и познакомились.
Я постарался как можно лучше воплотить в жизнь совет матушки — с годовым доходом в двадцать четыре тысячи франков я действительно был состоятельным человеком. Правда, вместо того чтобы обращаться ко мне за помощью как к другу, матушка дарила мне дорогих лошадей и экипажи, потакая всем моим юношеским прихотям, а также открывала для меня свой кошелек, когда требовалось совершить какое-либо доброе дело, а моя рента оказывалась на исходе.
Я ничего от нее не утаивал.
— Приносишь ли ты радость другим? — спрашивала матушка.
— Стараюсь делать это сверх сил, — отвечал я.
— Счастлив ли ты сам?
— Да, матушка.
— Бывает ли тебе скучно?
— Никогда.
— Значит, все хорошо, — успокаивалась она и целовала меня.
Лишь к одному матушка относилась довольно строго.
Она взяла с меня слово, что я не буду играть в карты, и мне не составило ни малейшего труда сдержать свое обещание.
— Лучше подписать вексель, чем взяться за карты, — внушала мне матушка, — ведь, подписывая вексель, мы знаем, на что идем; к тому же порядочный человек не станет брать на себя обязательства, которые он не в состоянии выполнить. Взявшись за карты, мы попадаем в полную неизвестность и блуждаем в потемках.
Герцог Орлеанский, осведомленный о моем образе жизни, в шутку называл меня Маленьким Голубым Плащом.
Однако, когда шла речь обо мне и герцога спрашивали: «Чем все-таки занимается ваш друг Макс, монсеньер?» — он отвечал с серьезным видом:
— Макс приносит пользу.
Герцог был знаком с моей матушкой и уважал ее. Женившись, он хотел сделать ее придворной дамой своей супруги-принцессы, но матушка отказалась.
После смерти моего отца она покинула свет и не хотела бередить старые раны.
В 1842 году принц погиб. Это было для меня страшным потрясением — я даже могу сказать, что это было для нас страшным потрясением, не так ли? Вы вернулись тогда из Флоренции, и мы вместе оплакивали нашего друга.
В Дрё, где Вы снова изъявили желание путешествовать вместе со мной, я дал Вам адрес моей матушки, пояснив, что во Фриере всегда будут знать, где я нахожусь.
В самом деле, именно там меня отыскало Ваше письмо. О друг мой! Матушка была тогда при смерти.
В тот самый день, в пять часов утра, я узнал, что с ней случился удар. Я добрался поездом до Компьеня и оттуда верхом во весь опор помчался во Фриер.
Бедная матушка лежала безмолвно и неподвижно, но глаза ее были открыты.
Казалось, что она кого-то ждет.
Никого ни о чем не спросив, я устремился к постели больной с криком:
— Матушка! Вот и я! Вот и я!
Тотчас же слезы, которые я сдерживал на протяжении всего пути, хлынули из моих глаз, и я разрыдался.
И тут матушка едва заметно подняла глаза к Небу, и на лице ее появилось необычайное выражение благодарности.
— О! — воскликнул я. — Она меня узнала! Матушка, бедная моя матушка! Она сделала над собой отчаянное усилие, и ее губы слегка дрогнули. Я уверен, что матушка хотела сказать: «Сын мой!»
Затем я сел у изголовья больной и больше не отходил от нее.
Здесь же я получил Ваше письмо и ответил на него.
Врач ушел от матушки незадолго до моего приезда. Он пустил ей кровь и поставил горчичники на ступни и голени.
Я был достаточно сведущ в медицине, чтобы понять, что больше ничего нельзя сделать, но все же вновь послал за доктором.
Когда я встал и подошел к двери, чтобы позвать слугу, что-то словно заставило меня обернуться к постели матушки.
Она следила за мной с тревогой, хотя ее голова оставалась неподвижной. Догадавшись, чего она боится, я упал на колени перед ее кроватью и воскликнул:
— Будь спокойна, матушка, не волнуйся, я не покину тебя ни на минуту, ни на миг!
Ее взгляд снова стал спокойным.
Когда пришел врач, он застал меня стоящим на коленях. Как только мы обменялись несколькими словами, он спросил:
— Так вы изучали медицину?
— Немного, — ответил я со вздохом.
— Стало быть, вы должны понимать: я сделал все что нужно. Более того, вы должны знать, на что остается надеяться и чего нужно бояться.
Увы! Это было мне известно, поэтому я и позвал его, стараясь обрести надежду, которой у меня не было.
Беседуя с врачом, я отошел от постели матушки.
Обернувшись к ней, я увидел, что она смотрит на меня с грустью.
Глаза матушки, казалось, говорили: «Все это лишь удаляет тебя от меня — и ради чего?»
Я вернулся к ее изголовью.
Взгляд матушки опять стал спокойным.
Я положил под ее голову свою руку.
Глаза больной засветились радостью.
Очевидно, в этом умирающем теле жили только глаза и сердце, соединенные невидимыми нитями, по которым они передавали друг другу сообщения.
Врач подошел к матушке и пощупал ее пульс. Я не решался этого сделать, предпочитая пребывать в неведении.
Ему пришлось долго искать пульс; наконец, он нашел его не на запястье, а на середине руки — пульс поднимался к сердцу.
Увидев этот зловещий симптом, я зарыдал еще больше. Мои слезы капали на лицо матушки, но я даже не пытался их скрыть — мне казалось, что они подействуют на нее благотворно.
В самом деле, две слезинки брызнули из-под ее век, и я осушил их губами.
Врач стоял передо мной. Я смотрел на него сквозь слезы, и мне показалось, что он хочет мне что-то сказать, но не решается.
— Говорите, — попросил я.
— Ваша матушка набожная женщина? — спросил он. — Она сама сказала бы, чего хочет, если бы могла говорить. Вы знаете мать лучше, чем я; стало быть, вам надлежит сделать необходимые распоряжения вместо нее.
— Послать за священником, не так ли? — сказал я. Врач кивнул.
От ужаса я покрылся потом до корней волос.
— О Боже, Боже! — воскликнул я. — Значит, надежды больше нет? Разве нельзя еще попробовать электричество?
— У нас нет аппарата.
— О! Я поеду за ним в Сен-Кантен или Суасон.
Я осекся: бедная матушка глядела на меня с отчаянием.
— Нет, нет, — заверил я ее, — я не покину тебя ни на минуту, ни на миг.
Я снова опустился в кресло; моя голова лежала на подушке рядом с головой матушки.
— Священника, — попросил я, — пошлите за священником.
Врач взял свою шляпу, но, когда он уже собрался уходить, я спросил:
— Боже мой! Доктор, я вижу, что матушка меня узнает, но неужели она ничего мне больше не скажет?
— Иногда случается, — ответил врач, — что перед кончиной человека смерть как бы смягчается, словно вняв последней мольбе души, покидающей тело, и позволяет умирающему проститься с близкими, ведь даже осужденному на казнь дают на эшафоте то, что он просит. Однако… — добавил он, качая головой, — однако такое бывает редко.
Я посмотрел на него с удивлением и сказал:
— Мне казалось, что врачи не признают существования души.
— Это правда, — произнес мой собеседник, — некоторые отрицают ее бытие, но другие надеются, что она существует.
— Сударь, — обратился я к нему, — вы только что говорили об электричестве.
— Ну и что? — спросил он с таким видом, будто догадывался, что я собираюсь сказать.
— Нельзя ли заменить электричество магнетизмом?
— Пожалуй, можно, — промолвил врач с улыбкой.
— В таком случае, попробуйте, — попросил я. Положив руку мне на плечо, он сказал:
— Сударь, в провинции врач не ставит подобных опытов. В Париже это станет возможно, если я когда-нибудь там окажусь. К тому же, — прибавил он, — для таких экспериментов не обязательно быть медиком. Благодаря своим природным данным, вы, вероятно, обладаете большой магнетической силой. Попытайтесь — кроме магнетизма, ничто на свете не способно вернуть вашей матушке хотя бы на миг если и не жизнь, то дар речи.
И врач поспешно ушел, словно испугавшись собственных слов.
Мы с матушкой остались вдвоем.
Я был напуган не меньше, чем врач.
Этот человек сказал, что я могу с помощью магнетизма исторгнуть из сердца матушки последние, вероятно, прощальные слова.
Бог, к которому я простирал руки, знал, что за эти слова, за это прощание я готов был отдать десять лет своей жизни.
Но я опасался совершить кощунство — разве не напоминал данный способ, уже осужденный религией и еще не признанный наукой, магический обряд?
Наконец, разве может сын оказать на мать такое же бесспорное воздействие, какое мужчина оказывает на женщину?
Мне казалось, что это невозможно.
Я принялся исступленно молиться.
— О Господи! — шептал я. — Ты знаешь, что я люблю матушку так же сильно, как ты любил своего сына. О Господи, во имя этой любви, соединяющей человека с Создателем, не допусти, чтобы я сейчас, как и впредь, до конца моих дней, сделал что-нибудь против твоей святой воли. О Господи, Господи, умоляю!
Я упал на колени в порыве неизъяснимой любви, не уступавшей восторгу святого Августина или экстазу святой Терезы.
Послушайте, друг мой, это, несомненно, был обман чувств, но, когда я взывал к Богу, простирая руки и подняв глаза к Небу, взывал с несокрушимой надеждой, которую обретает верующий в час великой скорби, в то время как неверующий впадает в отчаяние, я почувствовал, мой друг, — и это такая же правда, как то, что у нас с Вами преданное сердце, благородная душа и пытливый ум, — как губы матушки прикоснулись к моей щеке и она прошептала мне на ухо:
— Прощай, Макс, мое дорогое дитя! Вскрикнув, я поднялся.
Матушка не двигалась и по-прежнему хранила молчание.
Но я готов поклясться, что ее глаза улыбались.
О смерть, в тебе сокрыта высшая тайна! В тот день, когда человек разгадает твой секрет, он станет богом.
Я сжал бедную матушку в объятиях со словами:
— Да, ты поцеловала меня, ты говорила со мной, ты сказала мне: «Прощай!» Да, я почувствовал твои губы и услышал твой голос. Благодарю, благодарю!
Я поднял глаза к Небу, и мне показалось, что я вижу Бога, восседающего в сиянии, великого, лучезарного и бессмертного Бога — бесконечный источник, откуда черпают энергию не только человеческие души, но и души миров.
Может быть, я бредил или мой разум помутился? Мыслимо ли, чтобы ничтожный человек мог при жизни, подобно Моисею, оказаться перед неопалимой купиной? Как знать, но я несомненно это видел, потому что верил.
Звон колокольчика, сообщавший о приходе священника для причащения умирающей, оторвал меня от созерцания этого видения.
Поднявшись, я посмотрел на матушку. Взгляд ее был ангельски чистым и безмятежным.
Слышала ли она, подобно мне, звук, возвещавший ей о том, что скоро она приблизится к Богу?
Воспринимала ли она что-нибудь, будучи не в силах передать свои ощущения?
Думаю, что да!
Вошел священник.
За ним следовал человек, несший крест, и певчие.
Позади них, в передней, на лестнице и во дворе, стояли на коленях наши слуги и деревенские жители, последовавшие за священником с благочестивым намерением помолиться вместе с ним.
Матушка не успела исповедаться, но духовенство, по крайней мере просвященное духовенство, проявляет в подобных случаях бесконечное милосердие.
Священник собрался причастить умирающую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Впрочем, я поблагодарил герцога за его расположение ко мне и сказал, что должен посоветоваться с матерью.
Вернувшись от принца, я рассказал матушке, что произошло.
— Ну, и что же ты решил? — спросила она.
— Ничего, матушка, а каково ваше мнение?
— Возможно, мои слова покажутся тебе странными, — отвечала она, — но я скажу тебе то, что подсказывает мне мое сердце и моя совесть.
Матушка произнесла это несколько торжественным тоном, к которому я не привык.
Подняв голову, я посмотрел на нее. Она улыбнулась.
— Дружок, до сих пор я была для тебя женщина, то есть ; твоя мать; позволь же мне стать на миг мужчиной, то есть твоим отцом.
Я взял ее за руки и поцеловал их.
— Говорите, — попросил я.
Матушка продолжала стоять. Я же сидел перед ней, подперев голову рукой и опустив глаза.
Я слушал ее голос, и он казался мне голосом Божьим, доносившимся с неба.
— Макс, — сказала она мне, — я знаю, что, согласно общепринятой точке зрения, мужчина должен избрать какое-либо занятие и посвятить ему свою жизнь. Я слишком слабое создание, и не мне с моим жалким умом спорить с данным мнением, даже если это всего лишь предрассудок, но я считаю, что прежде всего человек должен быть честным, избегать зла и творить добро. Наше благополучие ни от кого не зависит — мой годовой доход составляет сорок тысяч ливров. Отныне ты будешь получать двадцать четыре тысячи, а себе я оставлю шестнадцать.
— Матушка!
— Мне этого достаточно… Молодой человек, обладающий рентой в двадцать четыре тысячи ливров, конечно, всегда в состоянии одолжить другу, терпящему нужду, тысячу или полторы тысячи франков. Если мне потребуются такие деньги, я обращусь к тебе, дружок.
Я тряхнул головой, не решаясь поднять глаза, полные слез.
— Что касается карьеры, которую тебе следует избрать, — продолжала матушка, — это зависит от твоих склонностей, а не от расчета. Если бы у тебя был талант, я сказала бы: «Будь художником или поэтом!» — вернее, ты и сам, без моего разрешения, посвятил бы себя творчеству. Если бы у тебя было холодное сердце и хитрый ум, я сказала бы: «Будь политиком». Если бы сейчас шла война, я сказала бы: «Будь солдатом». Но у тебя доброе сердце и честный ум, поэтому я просто скажу тебе: «Оставайся самим собой и не изменяй себе». Почти на каждом поприще следует принимать присягу. Я тебя знаю: дав клятву, ты непременно сдержишь ее. Если же произойдет смена правительства, тебе придется уйти в отставку, и твоя карьера будет кончена… С годовым доходом в сорок тысяч ливров… (Тут я сделал протестующий жест.) Когда-нибудь у тебя будет такой доход, а пока, имея ренту в двадцать четыре тысячи ливров и умея расходовать деньги с толком, не следует чувствовать себя никчемным человеком. Ты отправишься путешествовать, ведь путешествия дополняют всякое разумное воспитание. Я знаю, что мне будет трудно с тобой расстаться, но я первая скажу тебе: «Уезжай от меня». Добиваться государственной должности или соглашаться на нее, когда ты владеешь достаточным состоянием, — это значит отнимать хлеб у какого-нибудь бедняги, который в нем нуждается. Как знать, возможно, благодаря месту, предложенному тебе, он мог бы осчастливить какую-нибудь женщину и завести двух-трех детей… Если же грянет революция и ты сочтешь, что твой ум, твое красноречие или твоя верность могут принести пользу отчизне, хорошенько подумай, прежде чем принять решение, чтобы никогда не отрекаться от него или изменять ему, а затем принеси в дар отчизне свою верность, свое красноречие и свой ум. Если Франции будет угрожать вражеское нашествие, протяни ей руку; если же она вдобавок потребует у тебя жизнь, отдай ей и то и другое, не думая обо мне. Женщина рожает сына не для себя, а для родины, и я всего лишь твоя вторая мать. Человеку с дурными задатками, развращенным умом и порочным сердцем нужна какая-нибудь цель, к которой бы он стремился. Но простой, честный и порядочный человек не получает готовых целей: он сам ставит их перед собой. Впрочем, не спеши, у тебя еще есть время. Обдумай как следует мои слова: это лишь советы, а не приказы.
Я поцеловал руки матери с нежностью, почтением и признательностью и на следующий день явился к герцогу Орлеанскому, чтобы поблагодарить его за доброту. Однако, поблагодарив герцога, я сказал ему, что не чувствую в себе явной склонности к службе и поэтому предпочитаю оставаться свободным и независимым.
Сначала герцог, уставший отбиваться от просителей, удивился моему отказу, но, задумавшись, произнес:
— Зная ваш характер, я скажу, что, вероятно, вы правы. Я прошу вас только об одном: оставайтесь моим другом.
А затем он добавил с милой, знакомой Вам улыбкой:
— Разумеется, до тех пор, пока я буду достоин вашей дружбы!
II
Изучая всевозможные науки, чтобы пополнить свое образование, я достиг двадцатилетнего возраста и в 1832 году начал странствовать по свету.
Каждое из путешествий помогало мне освоить язык той страны, где я находился, — таким образом, я стал чрезвычайно легко изъясняться на английском и немецком языках, которые нам преподавали в коллеже; итальянский же мы изучили вместе с матушкой.
Она первая затронула вопрос о путешествиях. Я бы никогда не решился заговорить с ней об этом, но, как матушка мне однажды сказала, время от времени она как бы становилась мужчиной и отцом, чтобы преодолеть свою материнскую слабость.
Возвращаясь из странствий, я проводил с ней полгода в Париже или Фриере.
В один из таких периодов мы с Вами и познакомились.
Я постарался как можно лучше воплотить в жизнь совет матушки — с годовым доходом в двадцать четыре тысячи франков я действительно был состоятельным человеком. Правда, вместо того чтобы обращаться ко мне за помощью как к другу, матушка дарила мне дорогих лошадей и экипажи, потакая всем моим юношеским прихотям, а также открывала для меня свой кошелек, когда требовалось совершить какое-либо доброе дело, а моя рента оказывалась на исходе.
Я ничего от нее не утаивал.
— Приносишь ли ты радость другим? — спрашивала матушка.
— Стараюсь делать это сверх сил, — отвечал я.
— Счастлив ли ты сам?
— Да, матушка.
— Бывает ли тебе скучно?
— Никогда.
— Значит, все хорошо, — успокаивалась она и целовала меня.
Лишь к одному матушка относилась довольно строго.
Она взяла с меня слово, что я не буду играть в карты, и мне не составило ни малейшего труда сдержать свое обещание.
— Лучше подписать вексель, чем взяться за карты, — внушала мне матушка, — ведь, подписывая вексель, мы знаем, на что идем; к тому же порядочный человек не станет брать на себя обязательства, которые он не в состоянии выполнить. Взявшись за карты, мы попадаем в полную неизвестность и блуждаем в потемках.
Герцог Орлеанский, осведомленный о моем образе жизни, в шутку называл меня Маленьким Голубым Плащом.
Однако, когда шла речь обо мне и герцога спрашивали: «Чем все-таки занимается ваш друг Макс, монсеньер?» — он отвечал с серьезным видом:
— Макс приносит пользу.
Герцог был знаком с моей матушкой и уважал ее. Женившись, он хотел сделать ее придворной дамой своей супруги-принцессы, но матушка отказалась.
После смерти моего отца она покинула свет и не хотела бередить старые раны.
В 1842 году принц погиб. Это было для меня страшным потрясением — я даже могу сказать, что это было для нас страшным потрясением, не так ли? Вы вернулись тогда из Флоренции, и мы вместе оплакивали нашего друга.
В Дрё, где Вы снова изъявили желание путешествовать вместе со мной, я дал Вам адрес моей матушки, пояснив, что во Фриере всегда будут знать, где я нахожусь.
В самом деле, именно там меня отыскало Ваше письмо. О друг мой! Матушка была тогда при смерти.
В тот самый день, в пять часов утра, я узнал, что с ней случился удар. Я добрался поездом до Компьеня и оттуда верхом во весь опор помчался во Фриер.
Бедная матушка лежала безмолвно и неподвижно, но глаза ее были открыты.
Казалось, что она кого-то ждет.
Никого ни о чем не спросив, я устремился к постели больной с криком:
— Матушка! Вот и я! Вот и я!
Тотчас же слезы, которые я сдерживал на протяжении всего пути, хлынули из моих глаз, и я разрыдался.
И тут матушка едва заметно подняла глаза к Небу, и на лице ее появилось необычайное выражение благодарности.
— О! — воскликнул я. — Она меня узнала! Матушка, бедная моя матушка! Она сделала над собой отчаянное усилие, и ее губы слегка дрогнули. Я уверен, что матушка хотела сказать: «Сын мой!»
Затем я сел у изголовья больной и больше не отходил от нее.
Здесь же я получил Ваше письмо и ответил на него.
Врач ушел от матушки незадолго до моего приезда. Он пустил ей кровь и поставил горчичники на ступни и голени.
Я был достаточно сведущ в медицине, чтобы понять, что больше ничего нельзя сделать, но все же вновь послал за доктором.
Когда я встал и подошел к двери, чтобы позвать слугу, что-то словно заставило меня обернуться к постели матушки.
Она следила за мной с тревогой, хотя ее голова оставалась неподвижной. Догадавшись, чего она боится, я упал на колени перед ее кроватью и воскликнул:
— Будь спокойна, матушка, не волнуйся, я не покину тебя ни на минуту, ни на миг!
Ее взгляд снова стал спокойным.
Когда пришел врач, он застал меня стоящим на коленях. Как только мы обменялись несколькими словами, он спросил:
— Так вы изучали медицину?
— Немного, — ответил я со вздохом.
— Стало быть, вы должны понимать: я сделал все что нужно. Более того, вы должны знать, на что остается надеяться и чего нужно бояться.
Увы! Это было мне известно, поэтому я и позвал его, стараясь обрести надежду, которой у меня не было.
Беседуя с врачом, я отошел от постели матушки.
Обернувшись к ней, я увидел, что она смотрит на меня с грустью.
Глаза матушки, казалось, говорили: «Все это лишь удаляет тебя от меня — и ради чего?»
Я вернулся к ее изголовью.
Взгляд матушки опять стал спокойным.
Я положил под ее голову свою руку.
Глаза больной засветились радостью.
Очевидно, в этом умирающем теле жили только глаза и сердце, соединенные невидимыми нитями, по которым они передавали друг другу сообщения.
Врач подошел к матушке и пощупал ее пульс. Я не решался этого сделать, предпочитая пребывать в неведении.
Ему пришлось долго искать пульс; наконец, он нашел его не на запястье, а на середине руки — пульс поднимался к сердцу.
Увидев этот зловещий симптом, я зарыдал еще больше. Мои слезы капали на лицо матушки, но я даже не пытался их скрыть — мне казалось, что они подействуют на нее благотворно.
В самом деле, две слезинки брызнули из-под ее век, и я осушил их губами.
Врач стоял передо мной. Я смотрел на него сквозь слезы, и мне показалось, что он хочет мне что-то сказать, но не решается.
— Говорите, — попросил я.
— Ваша матушка набожная женщина? — спросил он. — Она сама сказала бы, чего хочет, если бы могла говорить. Вы знаете мать лучше, чем я; стало быть, вам надлежит сделать необходимые распоряжения вместо нее.
— Послать за священником, не так ли? — сказал я. Врач кивнул.
От ужаса я покрылся потом до корней волос.
— О Боже, Боже! — воскликнул я. — Значит, надежды больше нет? Разве нельзя еще попробовать электричество?
— У нас нет аппарата.
— О! Я поеду за ним в Сен-Кантен или Суасон.
Я осекся: бедная матушка глядела на меня с отчаянием.
— Нет, нет, — заверил я ее, — я не покину тебя ни на минуту, ни на миг.
Я снова опустился в кресло; моя голова лежала на подушке рядом с головой матушки.
— Священника, — попросил я, — пошлите за священником.
Врач взял свою шляпу, но, когда он уже собрался уходить, я спросил:
— Боже мой! Доктор, я вижу, что матушка меня узнает, но неужели она ничего мне больше не скажет?
— Иногда случается, — ответил врач, — что перед кончиной человека смерть как бы смягчается, словно вняв последней мольбе души, покидающей тело, и позволяет умирающему проститься с близкими, ведь даже осужденному на казнь дают на эшафоте то, что он просит. Однако… — добавил он, качая головой, — однако такое бывает редко.
Я посмотрел на него с удивлением и сказал:
— Мне казалось, что врачи не признают существования души.
— Это правда, — произнес мой собеседник, — некоторые отрицают ее бытие, но другие надеются, что она существует.
— Сударь, — обратился я к нему, — вы только что говорили об электричестве.
— Ну и что? — спросил он с таким видом, будто догадывался, что я собираюсь сказать.
— Нельзя ли заменить электричество магнетизмом?
— Пожалуй, можно, — промолвил врач с улыбкой.
— В таком случае, попробуйте, — попросил я. Положив руку мне на плечо, он сказал:
— Сударь, в провинции врач не ставит подобных опытов. В Париже это станет возможно, если я когда-нибудь там окажусь. К тому же, — прибавил он, — для таких экспериментов не обязательно быть медиком. Благодаря своим природным данным, вы, вероятно, обладаете большой магнетической силой. Попытайтесь — кроме магнетизма, ничто на свете не способно вернуть вашей матушке хотя бы на миг если и не жизнь, то дар речи.
И врач поспешно ушел, словно испугавшись собственных слов.
Мы с матушкой остались вдвоем.
Я был напуган не меньше, чем врач.
Этот человек сказал, что я могу с помощью магнетизма исторгнуть из сердца матушки последние, вероятно, прощальные слова.
Бог, к которому я простирал руки, знал, что за эти слова, за это прощание я готов был отдать десять лет своей жизни.
Но я опасался совершить кощунство — разве не напоминал данный способ, уже осужденный религией и еще не признанный наукой, магический обряд?
Наконец, разве может сын оказать на мать такое же бесспорное воздействие, какое мужчина оказывает на женщину?
Мне казалось, что это невозможно.
Я принялся исступленно молиться.
— О Господи! — шептал я. — Ты знаешь, что я люблю матушку так же сильно, как ты любил своего сына. О Господи, во имя этой любви, соединяющей человека с Создателем, не допусти, чтобы я сейчас, как и впредь, до конца моих дней, сделал что-нибудь против твоей святой воли. О Господи, Господи, умоляю!
Я упал на колени в порыве неизъяснимой любви, не уступавшей восторгу святого Августина или экстазу святой Терезы.
Послушайте, друг мой, это, несомненно, был обман чувств, но, когда я взывал к Богу, простирая руки и подняв глаза к Небу, взывал с несокрушимой надеждой, которую обретает верующий в час великой скорби, в то время как неверующий впадает в отчаяние, я почувствовал, мой друг, — и это такая же правда, как то, что у нас с Вами преданное сердце, благородная душа и пытливый ум, — как губы матушки прикоснулись к моей щеке и она прошептала мне на ухо:
— Прощай, Макс, мое дорогое дитя! Вскрикнув, я поднялся.
Матушка не двигалась и по-прежнему хранила молчание.
Но я готов поклясться, что ее глаза улыбались.
О смерть, в тебе сокрыта высшая тайна! В тот день, когда человек разгадает твой секрет, он станет богом.
Я сжал бедную матушку в объятиях со словами:
— Да, ты поцеловала меня, ты говорила со мной, ты сказала мне: «Прощай!» Да, я почувствовал твои губы и услышал твой голос. Благодарю, благодарю!
Я поднял глаза к Небу, и мне показалось, что я вижу Бога, восседающего в сиянии, великого, лучезарного и бессмертного Бога — бесконечный источник, откуда черпают энергию не только человеческие души, но и души миров.
Может быть, я бредил или мой разум помутился? Мыслимо ли, чтобы ничтожный человек мог при жизни, подобно Моисею, оказаться перед неопалимой купиной? Как знать, но я несомненно это видел, потому что верил.
Звон колокольчика, сообщавший о приходе священника для причащения умирающей, оторвал меня от созерцания этого видения.
Поднявшись, я посмотрел на матушку. Взгляд ее был ангельски чистым и безмятежным.
Слышала ли она, подобно мне, звук, возвещавший ей о том, что скоро она приблизится к Богу?
Воспринимала ли она что-нибудь, будучи не в силах передать свои ощущения?
Думаю, что да!
Вошел священник.
За ним следовал человек, несший крест, и певчие.
Позади них, в передней, на лестнице и во дворе, стояли на коленях наши слуги и деревенские жители, последовавшие за священником с благочестивым намерением помолиться вместе с ним.
Матушка не успела исповедаться, но духовенство, по крайней мере просвященное духовенство, проявляет в подобных случаях бесконечное милосердие.
Священник собрался причастить умирающую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48