Кое-как подхватила черную ткань юбки и помчалась еще быстрее.
— Мисс Чарити! — крикнул опомнившийся барон. — Стойте! Куда вы?
Но она не останавливалась, ее черная вуаль вздувалась как парус, а длинные светлые волосы развевались на ветру. Барон буркнул что-то сердитое и устремился за ней.
Однако бежать барон желал не иначе, как сохраняя величественность осанки… Его движение затрудняли модные обтягивающие короткие штаны, свирепо накрахмаленный воротничок и туго завязанный галстук. Барон, прямой как палка, с высоко задранным подбородком, шустро месивший луг мускулистыми ногами, был похож на громадного, распушившего перья тетерева-глухаря, приступившего к брачным играм. Взгляд его был прикован к подобранным юбкам и мелькавшим белым лодыжкам бегущей впереди девушки, и он совсем забыл глядеть себе под ноги. Когда расстояние между бароном и беглянкой стало сокращаться, он глубоко угодил одной ногой в топкую грязь. Барон попытался удержать равновесие, но тут и вторая его нога ступила в грязь, дернулась, подвернулась, и барон упал. Правую ногу его пронзила острая боль, пробежала по позвоночнику, рассыпалась в мозгу фейерверком.
— О Боже! — Барон сел, вцепился в лодыжку, которая была как в огне, и принялся раскачиваться от боли. Между тем на дальнем конце луга беглянка перевалила через холмик и исчезла из виду.
Чарити ничего не видела перед собой, но довольно быстро приближалась к лесочку, покрывавшему склон долины. Сердце ее колотилось, она задыхалась. Позади оставался шлейф напастей, из-за которых ей так и не удалось проститься с отцом, похороны которого превратились в фарс. Впереди поджидало темное будущее, в котором только одно было определенным: бедность. А между прошлым и будущим зияла холодная бездна, разверзнувшаяся в ее душе после безвременной кончины отца. Она бежала без цели, не думая о направлении, по залитым солнцем полям и лугам.
А неподалеку по лондонской дороге с бешеной скоростью мчался черный, с высокими колесами фаэтон, запряженный парой красавцев вороных. Породистые кони летели птицами, гривы их развевались, ноздри были раздуты. На такое стали бы оглядываться в любой части королевства, даже в пресыщенно-равнодушном Лондоне. Ну а в провинциальном Девоншире модный фаэтон, запряженный вороными, производил настоящую сенсацию на всем пути следования.
Правил фаэтоном джентльмен, одетый во все серое. Голубино-серый тон, в котором был выдержан его наряд, был безупречно нейтральным и явно выбран для того, чтобы смягчить впечатление от очень уж броской внешности самого джентльмена. На безукоризненный стоячий воротничок, повязанный иссиня-черным галстуком, ниспадали с продуманной небрежностью, которая вошла нынче в моду, волосы, черные, как вороново крыло, чуть вьющиеся у висков. Лицо с чистыми чертами и надменно выпяченной челюстью было цвета темной бронзы. Глаза того же светло-серого оттенка, что и его одежда, сверкали ястребиной яростью.
Рейн Остин, виконт Оксли, оторвал взгляд от дороги и покосился на смятый номер «Тайме», лежавший на кожаном сиденье рядом с ним. Светлые глаза сузились, желваки на скулах так и заходили.
— Замуж выходит, дрянь! — злобно прошипел виконт, отыскивая глазами крупно набранный заголовок. Он не смог удержаться и снова прочитал: «Помолвки: Саттерфилд — Харроу-форд». Да. Речь в газете шла о мисс Глории Саттерфилд. Сообщалось, что эта девица собирается вступить в брак с виконтом Харроуфордом… с этим худющим, нелепым Арчи Латтимером, который недавно стал виконтом. — Ну и прекрасно! Пусть эта дрянь выходит за сей высохший гриб в образе человека. Она получит то, что заслужила: вялого мужа, холодную постель и возможность до конца жизни размышлять о том, что она могла бы быть замужем за мужчиной! — Его могучие руки бессознательно сжали вожжи. Вороные наддали.
Дело было не в самой мисс Саттерфилд, отнюдь не утрата девицы замечательной внешности и безупречной родословной привела его в такое раздраженное состояние. Вся загвоздка в том, что не впервые у него из-под носа уводили дебютантку, за которой он так прилежно ухаживал… В третий — черт возьми, в третий! — раз его обходил на финише какой-то светский бездельник, пугало огородное, зато с незапятнанным гербом, из уважаемой семьи и ведущий пристойный образ жизни. Второй год под ряд его унижают на глазах всего лондонского света!
Виконт повел широкими плечами, которые так и распирали сюртук на шелковой подкладке, и его полные, чувственные губы сжались в тонкую линию. Перед его мысленным взором встала картина: назидательное покачивание головой, с трудом скрываемые смешки. Вот с чем ему придется мириться, когда он вернется в Лондон. Все последние шесть лет высший свет давал ему более чем явно понять, какого он, свет, о нем мнения, и на мгновение он даже подумал с отчаянием, что титула и денег все же недостаточно, чтобы преодолеть предубеждение против него.
Внешность уже делала виконта чужим в глазах света — это ни для кого не было тайной. Его волосы были немыслимо черные — пусть шелковистые и элегантно подстриженные; его кожа темнела от загара, который он привез из тропиков, где жил и мужал под палящим солнцем Барбадоса. В совокупности это придавало ему сумрачный и чужестранный вид, отчего его самые что ни на есть английские предки выглядели фальшивыми, банальное появление на свет в Англии — сомнительным, а детские годы, проведенные в Суссексе, — и вовсе выдумкой.
Но экзотический вид Рейна Остина лишь отчасти объяснял нежелание большого света принимать загорелого виконта в свои ряды. Он был по-чужеземному высок и уж так широк в плечах, ну совершенно как простой работяга, и в каждом его движении была вульгарная сила. Его светлые глаза смотрели слишком дерзко, за словом в карман он не лез и, за что бы ни брался, все делал с каким-то непристойным жаром: играл в карты, правил фаэтоном и даже танцевал. Короче говоря, молодой виконт был похож на своего отца и деда — отчаянных прожигателей жизни, в свое время отторгнутых большим светом.
Фаэтон тряхнуло — одно колесо попало в рытвину, размытую недавним ливнем, — и это заставило Остина сосредоточиться на обязанностях возницы. Фаэтон еще некоторое время катил, покачиваясь и подпрыгивая на высоких колесах, но виконт заставил лошадей сбавить ход. Он и забыл, какая скверная здесь дорога, а после утреннего ливня ее и вовсе развезло. Он начинал уже жалеть, что взял свой новый экипаж и горячих вороных в эту глушь, трястись по ухабистым проселочным дорогам.
Его рассеянный взгляд, подчиняясь силе привычки, блуждал по расстилавшемуся вокруг сельскому пейзажу, отмечая характер местности, потенциальную ценность и прибыльность угодий. Роскошные зеленые поля, здоровый лес, аккуратные коттеджи, полноводные ручьи. Благословенный край, милый и живописный. Тут же пришла мысль, что слово «живописный» сейчас в большой моде.
Похоже, что бы он ни делал в последнее время, всегда это было с мыслью о том, что подумают «они», эти безликие, безымянные законодатели мод, которые заправляли жизнью привилегированного класса Англии. Его темные брови вразлет сдвинулись сердито, а серые глаза засверкали, как полированный стальной клинок, и он отогнал эти мысли. У него сейчас другие заботы. Например, о гостинице, в которой ему предстоит проживать. Сумел ли его лакей, Стивенсон, найти эту гостиницу по описанию? Затем надо подумать, как лучше вступить в контакт с людьми, на встречу с которыми, собственно, он и примчался в Девоншир.
Он снова ослабил вожжи, а мыслями вернулся в Лондон, к этим подмосткам большого света с такими элегантными декорациями. Видно, не судьба ему забраться на эти подмостки, так и придется всю жизнь обозревать их издали, оставаясь в роли чужака. Он принялся высчитывать, сколько еще подходящих невест осталось среди выводка юных дебютанток этого сезона, прикидывать величину приданого и соображать, к какой из девиц ловчее можно подъехать с предложением. До конца сезона оставалось еще несколько недель, и если быстро управиться с этим делом в Девоншире, то можно еще поспеть на несколько балов и званых вечеров — если, конечно, удастся выклянчить приглашение.
Тут, конечно, мысли его обратились к их последней встрече с мисс Глорией Саттерфилд на балу у Маунтджоев. Они протанцевали два танца, как то предписывали правила приличия, и все время мисс Глория только и делала, что хлопала своими громадными голубыми глазищами, играла веером и смотрела на Остина так, будто он был единственным мужчиной в мире. На следующий день он отправил посыльного к ее отцу с просьбой назначить ему время для посещения. Слуга вернулся и сообщил, что сэр Хорас Саттерфилд отсутствует и пробудет в отлучке еще несколько дней. Время шло, но сэр Хорас так и не вернулся. А теперь, две недели спустя, Остин узнает из газет, что девчонка досталась этой гусенице Латтимеру.
Распустив вожжи, Рейн Остин мчал по ухабистой дороге и почти не обращал внимания ни на лошадей, ни на окрестности. А между тем впереди и справа по курсу на склоне холма появилось маленькое черное пятнышко, которого он и вовсе не заметил. Пятнышко росло и быстро двигалось ему наперерез. Скоро оно приобрело очертания человека — женщины, облаченной в черное. Подол ее раздувался от ветра, вуаль взлетала над развевающимися длинными светлыми волосами.
Дорога вдруг стала заметно хуже, элегантные, с длинными спицами колеса запрыгали по ухабам, и Рейн был вынужден вернуться в настоящее. Он инстинктивно подобрал вожжи и попытался направить лошадей на ту сторону дороги, где рытвин было поменьше: Почуяв хозяйскую руку, вышколенные вороные, у которых копыта разъезжались на предательски скользкой глине, выбравшись на участок посуше, начали успокаиваться.
И тут что-то выскочило справа из-за деревьев, так что вздрогнули от неожиданности и Остин, и его разгоряченные лошади. В первый момент ему показалось, что это кошка — большая черная кошка. Только через долю секунды он сообразил, что фигурка, метнувшаяся ему наперерез, была человеческой.
Он натянул вожжи и направил вороных вправо, в ту сторону, куда кинулась бежать женщина.
Что-то темное слетело с нее, понеслось, подхваченное порывом ветра, мрачным призраком по воздуху точнехонько на вороных. Лошади сбились с шага и, прижав уши и вращая глазами, вскинули задом. Шелковистый призрак облепил лошадиные морды в тот момент, когда передние ноги их ступили в топкую грязь. Сначала одна взвилась на дыбы, за ней вторая, затем они рванули вперед, заскользили копытами и, охваченные паникой, понесли, да так, что даже Остин не в силах их был остановить. Когда же под копытами оказалась твердая земля, обезумевшие лошади помчались с немыслимой скоростью, волоча за собой раскачивающийся, подпрыгивающий на ухабах фаэтон, словно это был не экипаж, а картонная игрушка.
Остин упустил вожжи от первого же толчка и сразу вцепился в подножку, чтобы не быть выброшенным из фаэтона вовсе. Напрягшись, он кинулся на подножку — подбирать вожжи, которые как раз скользнули через переднюю планку. Рука его метнулась вперед, подхватила одну, но что проку от одной вожжи из четырех, когда вороные мчались очертя голову. Остин закричал на лошадей, но экипаж продолжал с грохотом нестись вперед: животные обезумели настолько, что не слышали команд.
И тут одно из узких, элегантных колес экипажа наскочило на камень, подпрыгнуло и опустилось обратно уже криво, боком, со сломанными малиновыми спицами, угодив к тому же меж двух других камней. Фаэтон тряхнуло, колесо треснуло и отвалилось, но перепуганные насмерть лошади продолжали тащить экипаж дальше. На первом же повороте Остина выбросило из фаэтона, и он полетел головой вперед в густые заросли травы под деревьями.
Пустой фаэтон с грохотом полетел дальше, мотаясь из стороны в сторону и пугая лошадей еще больше, пока не врезался в толстое дерево на обочине дороги и не развалился. Щепки полетели во все стороны, постромки лопнули, и лошади, волоча за собой изорванную упряжь, свернули с дороги и умчались в поля.
Когда Рейн Остин приземлялся в траву, его глупая голова сумела найти единственный обломок камня на этом месте и угодить точно в него. Незадачливый возница лежал на животе, раскинув руки и ноги, без сознания, не имея понятия о судьбе, постигшей его новехонький фаэтон, равно как и о той силе, которая прервала путешествие и ворвалась в его жизнь. Облаченная в черное Чарити Стэндинг перебежала ему дорогу, и он оказался во власти завихрений судьбы, которые эта девушка оставляла за собой как след, куда бы ни направлялась.
Глава 2
Чарити споткнулась, остановилась и опустилась на колени на старом лугу неподалеку от лондонской дороги. Легкие ее были как в огне, в голове стучало, веки горели, словно в глаза попал песок. Она не в силах была сделать и шага. Душевная боль и гнев, так безжалостно гнавшие ее вперед, наконец-то перегорели, но поглотили при этом всю ее энергию.
Она упала. Прошло некоторое время, прежде чем она ощутила влажность земли, на которой лежала, и тепло полуденного солнышка, пригревавшего черную ткань платья и ее лицо. Физическое изнеможение наконец отпустило, и сердце вновь болезненно сжалось от воспоминания о катастрофических похоронах отца.
Конечно, ей следовало бы давно привыкнуть к тому, что вокруг нее всегда происходят несчастные случаи, причем каким-то чудесным образом ее они никогда не затрагивают. Отец утверждал, что это многообразие бедствий всегда обходит ее стороной потому, что она необыкновенно везучая, и долгие годы Чарити не сомневалась в его словах.
Но если она лично была неуязвимой для напастей, то те, кто окружал ее, были подвержены им словно вдвойне. И их страдания и злоключения так печалили нежное сердце Чарити, что она чувствовала себя обязанной помогать всякому страдающему существу. С детских лет она подбирала раненых или потерявшихся животных; вечно приводила домой бродяг, чтобы им дали поесть на кухне и пустили переночевать; она ухаживала за всеми больными в Стэндвелле.
Но сострадательное сердце девочки — и скудные ресурсы Стэндвелла — не выдержало бы груза всех несчастий мира, и ее отец постепенно стал все больше удаляться от общества, словно окутывая дочь завесой уединения. Чем меньше дочка увидит чужого горя, тем лучше, решил он. И только в прошлом году, когда Чарити минуло восемнадцать, она поняла, насколько уединенно они живут. В последние годы Стэндинги не принимали гостей и сами ни к кому не ездили, никогда не присутствовали на общественных празднествах в городке и вообще не видели людей, если не считать торговцев, своих арендаторов и двух друзей отца — Перси Холла и Гэра Дэвиса.
Она лежала на прошлогодней листве, сквозь которую уже пробивалась молодая зеленая травка, и ей казалось, что и сама она застряла между прошлым и будущим. Картины их с отцом жизни всплывали в ее сознании, распускались ярким цветом и увядали, обретая мягкие тона воспоминаний. День, когда ее отец научил ее сидеть на лошади… и как он тихонько заглядывал в ее спальню и смотрел на нее с нежной улыбкой… и измученное выражение, появлявшееся на его лице, когда она являлась домой с очередным спасенным от утопления щенком или отдавала свою нижнюю юбку дочери арендатора, которая и верхней-то не носила.
Во все эти воспоминания вторгались смутные, тревожные мысли о будущем, о котором ни один человек в Стэндвелле никогда не говорил. Умница Чарити самостоятельно сумела проникнуть мыслью сквозь туман «если» и «когда» и прикинуть, во что выльется в дальнейшем нынешнее положение вещей. Хозяйство их на протяжении последних лет неуклонно приходило в упадок: число слуг становилось все меньше, покупки — реже, пища — скуднее. В один прекрасный день бабушка Маргарет тоже ляжет в землю рядом с Аптоном Стэндингом и матерью Чарити, Чансон, и она останется в полном одиночестве. И что ей делать тогда?
Она огляделась. Ее окружал грязный луг, и поблизости не было ни дома, ни сарая и ни одной живой души. Чарити поняла, что луг, на котором она сидит, — один из дальних лугов мистера Джорджа Берфорда, а значит, она более чем в шести милях от своего дома, от Стэндвелла. В памяти всплыла вдруг картина: мчащийся на нее экипаж, запряженный взмыленными вороными. Она задрожала, хотя солнышко по-прежнему припекало, и решила, что это ей привиделось.
Куда бы ей пойти? Только не домой, где еще пахнет уксусом, можжевеловым дымом… и смертью. Но в следующее мгновение перед глазами всплыло изборожденное морщинами лицо бабушки. Та, наверное, с ума сходит от тревоги. Надо идти домой.
Она с трудом поднялась с травы. Казалось, ноги и руки весят по меньшей мере тонну каждая, и это несмотря на то, что внутри Чарити ощущала странную пустоту. Она отряхнула измятое, забрызганное грязью платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Мисс Чарити! — крикнул опомнившийся барон. — Стойте! Куда вы?
Но она не останавливалась, ее черная вуаль вздувалась как парус, а длинные светлые волосы развевались на ветру. Барон буркнул что-то сердитое и устремился за ней.
Однако бежать барон желал не иначе, как сохраняя величественность осанки… Его движение затрудняли модные обтягивающие короткие штаны, свирепо накрахмаленный воротничок и туго завязанный галстук. Барон, прямой как палка, с высоко задранным подбородком, шустро месивший луг мускулистыми ногами, был похож на громадного, распушившего перья тетерева-глухаря, приступившего к брачным играм. Взгляд его был прикован к подобранным юбкам и мелькавшим белым лодыжкам бегущей впереди девушки, и он совсем забыл глядеть себе под ноги. Когда расстояние между бароном и беглянкой стало сокращаться, он глубоко угодил одной ногой в топкую грязь. Барон попытался удержать равновесие, но тут и вторая его нога ступила в грязь, дернулась, подвернулась, и барон упал. Правую ногу его пронзила острая боль, пробежала по позвоночнику, рассыпалась в мозгу фейерверком.
— О Боже! — Барон сел, вцепился в лодыжку, которая была как в огне, и принялся раскачиваться от боли. Между тем на дальнем конце луга беглянка перевалила через холмик и исчезла из виду.
Чарити ничего не видела перед собой, но довольно быстро приближалась к лесочку, покрывавшему склон долины. Сердце ее колотилось, она задыхалась. Позади оставался шлейф напастей, из-за которых ей так и не удалось проститься с отцом, похороны которого превратились в фарс. Впереди поджидало темное будущее, в котором только одно было определенным: бедность. А между прошлым и будущим зияла холодная бездна, разверзнувшаяся в ее душе после безвременной кончины отца. Она бежала без цели, не думая о направлении, по залитым солнцем полям и лугам.
А неподалеку по лондонской дороге с бешеной скоростью мчался черный, с высокими колесами фаэтон, запряженный парой красавцев вороных. Породистые кони летели птицами, гривы их развевались, ноздри были раздуты. На такое стали бы оглядываться в любой части королевства, даже в пресыщенно-равнодушном Лондоне. Ну а в провинциальном Девоншире модный фаэтон, запряженный вороными, производил настоящую сенсацию на всем пути следования.
Правил фаэтоном джентльмен, одетый во все серое. Голубино-серый тон, в котором был выдержан его наряд, был безупречно нейтральным и явно выбран для того, чтобы смягчить впечатление от очень уж броской внешности самого джентльмена. На безукоризненный стоячий воротничок, повязанный иссиня-черным галстуком, ниспадали с продуманной небрежностью, которая вошла нынче в моду, волосы, черные, как вороново крыло, чуть вьющиеся у висков. Лицо с чистыми чертами и надменно выпяченной челюстью было цвета темной бронзы. Глаза того же светло-серого оттенка, что и его одежда, сверкали ястребиной яростью.
Рейн Остин, виконт Оксли, оторвал взгляд от дороги и покосился на смятый номер «Тайме», лежавший на кожаном сиденье рядом с ним. Светлые глаза сузились, желваки на скулах так и заходили.
— Замуж выходит, дрянь! — злобно прошипел виконт, отыскивая глазами крупно набранный заголовок. Он не смог удержаться и снова прочитал: «Помолвки: Саттерфилд — Харроу-форд». Да. Речь в газете шла о мисс Глории Саттерфилд. Сообщалось, что эта девица собирается вступить в брак с виконтом Харроуфордом… с этим худющим, нелепым Арчи Латтимером, который недавно стал виконтом. — Ну и прекрасно! Пусть эта дрянь выходит за сей высохший гриб в образе человека. Она получит то, что заслужила: вялого мужа, холодную постель и возможность до конца жизни размышлять о том, что она могла бы быть замужем за мужчиной! — Его могучие руки бессознательно сжали вожжи. Вороные наддали.
Дело было не в самой мисс Саттерфилд, отнюдь не утрата девицы замечательной внешности и безупречной родословной привела его в такое раздраженное состояние. Вся загвоздка в том, что не впервые у него из-под носа уводили дебютантку, за которой он так прилежно ухаживал… В третий — черт возьми, в третий! — раз его обходил на финише какой-то светский бездельник, пугало огородное, зато с незапятнанным гербом, из уважаемой семьи и ведущий пристойный образ жизни. Второй год под ряд его унижают на глазах всего лондонского света!
Виконт повел широкими плечами, которые так и распирали сюртук на шелковой подкладке, и его полные, чувственные губы сжались в тонкую линию. Перед его мысленным взором встала картина: назидательное покачивание головой, с трудом скрываемые смешки. Вот с чем ему придется мириться, когда он вернется в Лондон. Все последние шесть лет высший свет давал ему более чем явно понять, какого он, свет, о нем мнения, и на мгновение он даже подумал с отчаянием, что титула и денег все же недостаточно, чтобы преодолеть предубеждение против него.
Внешность уже делала виконта чужим в глазах света — это ни для кого не было тайной. Его волосы были немыслимо черные — пусть шелковистые и элегантно подстриженные; его кожа темнела от загара, который он привез из тропиков, где жил и мужал под палящим солнцем Барбадоса. В совокупности это придавало ему сумрачный и чужестранный вид, отчего его самые что ни на есть английские предки выглядели фальшивыми, банальное появление на свет в Англии — сомнительным, а детские годы, проведенные в Суссексе, — и вовсе выдумкой.
Но экзотический вид Рейна Остина лишь отчасти объяснял нежелание большого света принимать загорелого виконта в свои ряды. Он был по-чужеземному высок и уж так широк в плечах, ну совершенно как простой работяга, и в каждом его движении была вульгарная сила. Его светлые глаза смотрели слишком дерзко, за словом в карман он не лез и, за что бы ни брался, все делал с каким-то непристойным жаром: играл в карты, правил фаэтоном и даже танцевал. Короче говоря, молодой виконт был похож на своего отца и деда — отчаянных прожигателей жизни, в свое время отторгнутых большим светом.
Фаэтон тряхнуло — одно колесо попало в рытвину, размытую недавним ливнем, — и это заставило Остина сосредоточиться на обязанностях возницы. Фаэтон еще некоторое время катил, покачиваясь и подпрыгивая на высоких колесах, но виконт заставил лошадей сбавить ход. Он и забыл, какая скверная здесь дорога, а после утреннего ливня ее и вовсе развезло. Он начинал уже жалеть, что взял свой новый экипаж и горячих вороных в эту глушь, трястись по ухабистым проселочным дорогам.
Его рассеянный взгляд, подчиняясь силе привычки, блуждал по расстилавшемуся вокруг сельскому пейзажу, отмечая характер местности, потенциальную ценность и прибыльность угодий. Роскошные зеленые поля, здоровый лес, аккуратные коттеджи, полноводные ручьи. Благословенный край, милый и живописный. Тут же пришла мысль, что слово «живописный» сейчас в большой моде.
Похоже, что бы он ни делал в последнее время, всегда это было с мыслью о том, что подумают «они», эти безликие, безымянные законодатели мод, которые заправляли жизнью привилегированного класса Англии. Его темные брови вразлет сдвинулись сердито, а серые глаза засверкали, как полированный стальной клинок, и он отогнал эти мысли. У него сейчас другие заботы. Например, о гостинице, в которой ему предстоит проживать. Сумел ли его лакей, Стивенсон, найти эту гостиницу по описанию? Затем надо подумать, как лучше вступить в контакт с людьми, на встречу с которыми, собственно, он и примчался в Девоншир.
Он снова ослабил вожжи, а мыслями вернулся в Лондон, к этим подмосткам большого света с такими элегантными декорациями. Видно, не судьба ему забраться на эти подмостки, так и придется всю жизнь обозревать их издали, оставаясь в роли чужака. Он принялся высчитывать, сколько еще подходящих невест осталось среди выводка юных дебютанток этого сезона, прикидывать величину приданого и соображать, к какой из девиц ловчее можно подъехать с предложением. До конца сезона оставалось еще несколько недель, и если быстро управиться с этим делом в Девоншире, то можно еще поспеть на несколько балов и званых вечеров — если, конечно, удастся выклянчить приглашение.
Тут, конечно, мысли его обратились к их последней встрече с мисс Глорией Саттерфилд на балу у Маунтджоев. Они протанцевали два танца, как то предписывали правила приличия, и все время мисс Глория только и делала, что хлопала своими громадными голубыми глазищами, играла веером и смотрела на Остина так, будто он был единственным мужчиной в мире. На следующий день он отправил посыльного к ее отцу с просьбой назначить ему время для посещения. Слуга вернулся и сообщил, что сэр Хорас Саттерфилд отсутствует и пробудет в отлучке еще несколько дней. Время шло, но сэр Хорас так и не вернулся. А теперь, две недели спустя, Остин узнает из газет, что девчонка досталась этой гусенице Латтимеру.
Распустив вожжи, Рейн Остин мчал по ухабистой дороге и почти не обращал внимания ни на лошадей, ни на окрестности. А между тем впереди и справа по курсу на склоне холма появилось маленькое черное пятнышко, которого он и вовсе не заметил. Пятнышко росло и быстро двигалось ему наперерез. Скоро оно приобрело очертания человека — женщины, облаченной в черное. Подол ее раздувался от ветра, вуаль взлетала над развевающимися длинными светлыми волосами.
Дорога вдруг стала заметно хуже, элегантные, с длинными спицами колеса запрыгали по ухабам, и Рейн был вынужден вернуться в настоящее. Он инстинктивно подобрал вожжи и попытался направить лошадей на ту сторону дороги, где рытвин было поменьше: Почуяв хозяйскую руку, вышколенные вороные, у которых копыта разъезжались на предательски скользкой глине, выбравшись на участок посуше, начали успокаиваться.
И тут что-то выскочило справа из-за деревьев, так что вздрогнули от неожиданности и Остин, и его разгоряченные лошади. В первый момент ему показалось, что это кошка — большая черная кошка. Только через долю секунды он сообразил, что фигурка, метнувшаяся ему наперерез, была человеческой.
Он натянул вожжи и направил вороных вправо, в ту сторону, куда кинулась бежать женщина.
Что-то темное слетело с нее, понеслось, подхваченное порывом ветра, мрачным призраком по воздуху точнехонько на вороных. Лошади сбились с шага и, прижав уши и вращая глазами, вскинули задом. Шелковистый призрак облепил лошадиные морды в тот момент, когда передние ноги их ступили в топкую грязь. Сначала одна взвилась на дыбы, за ней вторая, затем они рванули вперед, заскользили копытами и, охваченные паникой, понесли, да так, что даже Остин не в силах их был остановить. Когда же под копытами оказалась твердая земля, обезумевшие лошади помчались с немыслимой скоростью, волоча за собой раскачивающийся, подпрыгивающий на ухабах фаэтон, словно это был не экипаж, а картонная игрушка.
Остин упустил вожжи от первого же толчка и сразу вцепился в подножку, чтобы не быть выброшенным из фаэтона вовсе. Напрягшись, он кинулся на подножку — подбирать вожжи, которые как раз скользнули через переднюю планку. Рука его метнулась вперед, подхватила одну, но что проку от одной вожжи из четырех, когда вороные мчались очертя голову. Остин закричал на лошадей, но экипаж продолжал с грохотом нестись вперед: животные обезумели настолько, что не слышали команд.
И тут одно из узких, элегантных колес экипажа наскочило на камень, подпрыгнуло и опустилось обратно уже криво, боком, со сломанными малиновыми спицами, угодив к тому же меж двух других камней. Фаэтон тряхнуло, колесо треснуло и отвалилось, но перепуганные насмерть лошади продолжали тащить экипаж дальше. На первом же повороте Остина выбросило из фаэтона, и он полетел головой вперед в густые заросли травы под деревьями.
Пустой фаэтон с грохотом полетел дальше, мотаясь из стороны в сторону и пугая лошадей еще больше, пока не врезался в толстое дерево на обочине дороги и не развалился. Щепки полетели во все стороны, постромки лопнули, и лошади, волоча за собой изорванную упряжь, свернули с дороги и умчались в поля.
Когда Рейн Остин приземлялся в траву, его глупая голова сумела найти единственный обломок камня на этом месте и угодить точно в него. Незадачливый возница лежал на животе, раскинув руки и ноги, без сознания, не имея понятия о судьбе, постигшей его новехонький фаэтон, равно как и о той силе, которая прервала путешествие и ворвалась в его жизнь. Облаченная в черное Чарити Стэндинг перебежала ему дорогу, и он оказался во власти завихрений судьбы, которые эта девушка оставляла за собой как след, куда бы ни направлялась.
Глава 2
Чарити споткнулась, остановилась и опустилась на колени на старом лугу неподалеку от лондонской дороги. Легкие ее были как в огне, в голове стучало, веки горели, словно в глаза попал песок. Она не в силах была сделать и шага. Душевная боль и гнев, так безжалостно гнавшие ее вперед, наконец-то перегорели, но поглотили при этом всю ее энергию.
Она упала. Прошло некоторое время, прежде чем она ощутила влажность земли, на которой лежала, и тепло полуденного солнышка, пригревавшего черную ткань платья и ее лицо. Физическое изнеможение наконец отпустило, и сердце вновь болезненно сжалось от воспоминания о катастрофических похоронах отца.
Конечно, ей следовало бы давно привыкнуть к тому, что вокруг нее всегда происходят несчастные случаи, причем каким-то чудесным образом ее они никогда не затрагивают. Отец утверждал, что это многообразие бедствий всегда обходит ее стороной потому, что она необыкновенно везучая, и долгие годы Чарити не сомневалась в его словах.
Но если она лично была неуязвимой для напастей, то те, кто окружал ее, были подвержены им словно вдвойне. И их страдания и злоключения так печалили нежное сердце Чарити, что она чувствовала себя обязанной помогать всякому страдающему существу. С детских лет она подбирала раненых или потерявшихся животных; вечно приводила домой бродяг, чтобы им дали поесть на кухне и пустили переночевать; она ухаживала за всеми больными в Стэндвелле.
Но сострадательное сердце девочки — и скудные ресурсы Стэндвелла — не выдержало бы груза всех несчастий мира, и ее отец постепенно стал все больше удаляться от общества, словно окутывая дочь завесой уединения. Чем меньше дочка увидит чужого горя, тем лучше, решил он. И только в прошлом году, когда Чарити минуло восемнадцать, она поняла, насколько уединенно они живут. В последние годы Стэндинги не принимали гостей и сами ни к кому не ездили, никогда не присутствовали на общественных празднествах в городке и вообще не видели людей, если не считать торговцев, своих арендаторов и двух друзей отца — Перси Холла и Гэра Дэвиса.
Она лежала на прошлогодней листве, сквозь которую уже пробивалась молодая зеленая травка, и ей казалось, что и сама она застряла между прошлым и будущим. Картины их с отцом жизни всплывали в ее сознании, распускались ярким цветом и увядали, обретая мягкие тона воспоминаний. День, когда ее отец научил ее сидеть на лошади… и как он тихонько заглядывал в ее спальню и смотрел на нее с нежной улыбкой… и измученное выражение, появлявшееся на его лице, когда она являлась домой с очередным спасенным от утопления щенком или отдавала свою нижнюю юбку дочери арендатора, которая и верхней-то не носила.
Во все эти воспоминания вторгались смутные, тревожные мысли о будущем, о котором ни один человек в Стэндвелле никогда не говорил. Умница Чарити самостоятельно сумела проникнуть мыслью сквозь туман «если» и «когда» и прикинуть, во что выльется в дальнейшем нынешнее положение вещей. Хозяйство их на протяжении последних лет неуклонно приходило в упадок: число слуг становилось все меньше, покупки — реже, пища — скуднее. В один прекрасный день бабушка Маргарет тоже ляжет в землю рядом с Аптоном Стэндингом и матерью Чарити, Чансон, и она останется в полном одиночестве. И что ей делать тогда?
Она огляделась. Ее окружал грязный луг, и поблизости не было ни дома, ни сарая и ни одной живой души. Чарити поняла, что луг, на котором она сидит, — один из дальних лугов мистера Джорджа Берфорда, а значит, она более чем в шести милях от своего дома, от Стэндвелла. В памяти всплыла вдруг картина: мчащийся на нее экипаж, запряженный взмыленными вороными. Она задрожала, хотя солнышко по-прежнему припекало, и решила, что это ей привиделось.
Куда бы ей пойти? Только не домой, где еще пахнет уксусом, можжевеловым дымом… и смертью. Но в следующее мгновение перед глазами всплыло изборожденное морщинами лицо бабушки. Та, наверное, с ума сходит от тревоги. Надо идти домой.
Она с трудом поднялась с травы. Казалось, ноги и руки весят по меньшей мере тонну каждая, и это несмотря на то, что внутри Чарити ощущала странную пустоту. Она отряхнула измятое, забрызганное грязью платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44