В Шартре — оспа.
И он спокойно поведал, что этой ночью от двух беглых горожанок узнал, что означают эти костры и запах извести над городом. Франки сжигают трупы умерших и засыпают их тела известью. А колокольный звон над Шартром — это набат по умершим.
Теперь он выжидал. Он мог руководить ими, но не обманывать их. И в любом случае они должны знать, что он им предлагает. И он выжидал, пока не утихнет шум. Ибо они опять заговорили все сразу: одни пришли в ужас, другие, и Геллон больше всех, говорили, что зачем им этот город, раз викинги потратили на него столько сил, а в итоге еще могут и заразиться. Геллон тут же встал, говорил, что он немедленно покинет это проклятое место и ему и дела нет, что решат о его уходе викинги. Свою славу и богатство он завоюет и в других местах, где нет заразы. И он засмеялся, вздернув подбородок с раздвоенной бородой.
Ролло поднял руку, призывая к тишине.
— Эпидемия в городе началась более месяца назад, — спокойно сказал Ролло. — Когда зараза не распространяется по открытому пространству, то она идет на убыль, и за такой срок сама сходит на нет в одном месте. Слабые умирают, сильные выживают, иных она и вовсе минует. И если мы войдем в город сейчас, нам уже не так и страшна будет болезнь. А монастыри Шартра, их сокровища, богатство горожан — все это будет вашим. Чтобы вы могли жить королями до конца дней. А если ты, Геллон, уйдешь… как уже ушел однажды… Что ж — жаль. Ибо я думал поручить тебе ввести войска в город, когда откроют ворота.
Он увидел, как нервно задергался один из кончиков бороды Геллона. Ролло знал уязвимое место ярла, знал, что сказанным попадет прямо в точку. Геллон честолюбив, а если он введет войска в Шартр, то именно ему будет принадлежать слава покорителя города.
Ну тут Рагнар, недовольный, что вся слава достанется другому, луарцу, резко высказался против:
— Зачем нам спешить и рисковать? Стоит обождать, и ослабленный оспой Шартр сам падет перед нами, как падает с яблони подгнивший плод. Мы добудем богатство, но обойдемся без жертв. Или Ролло не терпится вернуть сбежавшую от него красавицу?
Последняя фраза — как пощечина. Но Рагнар понимал, что после того, как Ролло ради Эммы, едва не обезумев, останавливал штурм, он вполне может поиграть на его нервах. Шутка — с одной стороны, издевка — с другой, но и напоминание викингам, что Ролло все же пошел против них ради своей женщины.
Ролло побледнел, но сдержался. Видел, что половина его ярлов поддержали Рагнара, но другие были возмущены подобной выходкой. Горячий Галь так и подскочил, его лицо покраснело.
— Не тебе, датчанин, столько раз предававшему норманнов, упрекать Ролло. Мы еще не забыли, как ты сам как щенок бегал за Белой Ведьмой.
Все вмиг загалдели. Кто принимал сторону Галя, кто выступал за Рагнара. Казалось, ярлы забыли, зачем собрались, шумели так, что не заметили, когда и закончилась гроза. Того и гляди схватятся за оружие. И тут кто-то крикнул:
— Глядите!
Только сейчас они почувствовали запах горелого мяса. Замерли. Ролло спокойно глядел на них, опустив руку на уголья треноги светильника.
— Я клянусь вам, что блюду ваши интересы, когда спешу со сдачей Шартра.
Божья клятва. Ее не нарушают. И та выдержка, с какой конунг держал ладонь в огне, подтверждала его правоту.
Первый не выдержал Лодин и резко оттолкнул руку конунга в сторону. Дышал так, словно сам испытал боль.
— Я верю тебе, Рольв, — И он медленно опустился перед ним на одно колено.
А потом они все. Последний опустился Рагнар, словно нехотя. Ролло оглядел их склоненные головы. Он добился своего, доказал, что достоин властвовать над ними. Рука болела. Ладонь вся взбугрилась волдырями. Он старался не замечать запаха собственной горелой плоти. Оглядел склоненные головы и у него кольнуло сердце. Да, он опять взял их своей силой, своей волей. Они опять готовы признать его. Хотя он шел сегодня против них. Ради женщины, которая ему изменила…
Он не стал думать об этом. От этих мыслей он может вновь ослабеть. А сейчас ему должно оставаться сильным.
Резко тряхнул головой, отбросив с лица волосы. Потом сделал короткий жест здоровой рукой — приказ подняться. Он подчинил их, но не должен унижать.
— Я не хочу, чтобы вы верили мне на слово. Поэтому сообщаю, что узнал. В городе ждут подмоги. Ждут давно. Я не знаю, что удерживает герцога франков, но он может явиться в любой миг. Поэтому нам надо спешить. Город будет наш — я обещаю. И не позднее чем сегодня. А теперь слушайте.
Он сел в кресло. Свесил обожженную правую руку. Левая привычным жестом легла на рукоять Глитнира. Он заговорил. Ярлы слушали. План был дерзок, но обнадеживал. И они верили ему.
— А моя жена… — закончил Ролло. — Пусть это будет моя забота. И только мне решать, как с нею поступить.
Одно из крыльев богадельни аббатства Святой Марии заходило в сады монастыря. Здесь еще с начала эпидемии оспы в Шартре были изолированы с грудными детьми наиболее знатные горожанки. Изолированы даже без прислуги, ибо она могла принести инфекцию, И знатным дамам приходилось все делать самим — и стряпать, и стирать, и ходить за детьми. Малышей было больше, чем женщин, они хныкали в люльках, те, что постарше, расползались по полам, как жучки. Женщины сбивались с ног, следя за ними. У некоторых от волнения и усталости закончилось молоко. Пришлось попросить монахов выделить им двух-трех ослиц. Ослиное молоко жирное, питательное — дети охотно ели его. Засыпали.
Порой к изолированным женщинам приходила огромная Дуода. Одним махом подвешивала на крюк полный котел воды. Женщины обступали ее, расспрашивали о новостях. Однажды Дуода пришла не одна, а с рыжей гостьей Гвальтельма. Женщины узнали, что ее зовут Эмма и она родня Робертинов. Она нравилась им. Приветливая, живая. И с детьми умела обращаться.
Но было в ней и нечто безмерно возбуждающее их любопытство. Ее всегда охраняли два-три вооруженных вавассора. От кого? Горожанки стали замечать, с каким напряжением вслушивалась Эмма в шум осады, и, когда они крестились и плакали от страха; она улыбалась. А потом они выведали, что она долго прожила в Нормандии — земле, где владычествует этот безбожник Ролло.
Лишенные всякой связи с внешним миром, они наперебой расспрашивали ее. Она отвечала немногословно, но ни разу не сказала о норманнах ничего плохого. И женщины терялись в догадках. Собирались в кружок, болтали. Но когда появлялась Эмма, были с ней приветливыми. Была в ней какая-то располагающая сила. Даже дети тянулись к ней. К своему удивлению, они узнали, что и у нее есть ребенок, но далеко, и она очень тоскует по нему. Больше им ничего не удалось выведать. Следили, как она пеленает малышей, поет колыбельные тем, что постарше. А когда берет на руки кого-нибудь из них, то порой не может удержаться от слез.
Когда начался последний штурм, она не пришла. Одна из болтушек возбужденно поведала, что видела, как Эмму увели под конвоем. Сам Далмации приходил к ней. И женщины терялись в догадках. Одна даже осмелилась предположить, что Эмма и есть та графиня из Байе, что жила в греховной связи с язычником Роллоном. На нее замахали руками. Как же, станет родственница самого герцога жить с богомерзким норманном. Отчего же богомерзкий? Говорят, этот Ролло весьма пригож и лицом и статью.
Их разговор был прерван шумом осады. Теперь было не до разговоров. Женщины были перепуганы, дети плакали. Шум стоял неимоверный. А потом началась гроза. Повеяло долгожданной прохладой, пошел дождь. Дети стали засыпать, а женщины то молились, то гадали, отчего вдруг стало так тихо. Неожиданно одна из них встрепенулась.
— Глядите — Эмма!
За полукруглой аркой двери сквозь пелену дождя они увидели ее, медленно бредущую через колышимый ветром сад. Она брела, словно не замечая непогоды, на отклики женщин никак не реагировала. А когда пошел град, одна из горожанок не выдержала, накинула на голову покрывало и побежала за Эммой. Почти силой втащила ее под кров.
— Ну что же ты, милая! Гляди, на тебе ни единой сухой нитки нет!
Карие ланьи глаза молодой женщины словно запали. На мокром лице не было ни кровинки. Женщины захлопотали вокруг нее, посадили к огню. Расспрашивали. Что она видела? Как норманны? Много их убили? А франки?
Эмма поглядела на них странным взглядом.
— Я вас ненавижу! Всех. Всех франков.
Они отшатнулись. Переглянулись недоуменно. Даже стали креститься. Она была как заколдованная. Словно и не их приветливая Эмма. И все повторяла:
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — Потом без сил сползла со скамьи. Затихла.
Перепуганные женщины послали за Дуодой. Не сразу и нашли ее. Дуода находилась в лекарне с сыном. Но, узнав, что случилось, тут же прибежала. Взяла Эмму на руки, как ребенка, отнесла во флигель. Долго возилась с ней, пока не привела в чувство. Но и тогда Эмма была как неживая. На все попытки Дуоды разговорить ее, заставить поесть или выпить хоть глоточек молока никак не реагировала.
Дуода совсем забеспокоилась и, когда закончился ливень, побежала искать Гвальтельма. Но епископу было не до нее. В городе был праздник. Горожане сегодня воочию видели, как их святыня сотворила чудо. Норманны прекратили наступление, они отошли, не осмелились посягнуть на покрывало Пречистой Девы Марии. Люди ликовали. Из уст в уста передавалась еще одна новость. За день в городе не умерло ни одного больного. Воистину, небеса вернули им свою благосклонность! И франки поздравляли друг друга, обнимались, шли в церковь. Собор города был полон до отказа. Епископ справлял торжественное богослужение. В перерыве между службами выслушал взволнованную Дуоду. Лишь отмахнулся. Какое ему теперь дело до рыжей! Ничего, отоспится, и все пройдет. Пусть лучше скажет, как обстоит дело с их сыном. Ему легче! И то слава богу! Пусть Дуода лучше беспокоится о нем, нежели об Эмме.
Его настроение передалось и Дуоде. Она повеселела. Хотела было вернуться к Эмме, но передумала, свернула в сторону лекарни, пошла к Дюранду. Сын-то для нее куда важнее этой рыжей. Та сама отойдет.
Эмма же долго лежала, глядя в сводчатый потолок. Лишь когда отзвонили к вечерней службе, встала. Есть не хотелось. Она медленно оделась. Волосы завязала по-нормандски — высоким узлом на затылке, спустив пышный хвост на спину. Зажгла свечу. Сидела у открытого окошка, вглядываясь в мрак ночи.
После грозы стало прохладно. Веяло ароматом мокрой древесной коры, сырой землей. Дуоды все не было, но Эмма и не хотела никого видеть. Застывшим взором вглядывалась во мрак. Ролло… Сегодня она видела его, видела, как он остановил атаку, как сам кидался на своих людей. И все ради нее. Она помнила, как его опутали сетью, стащили с коня. Что с ним? Что они хотят от него? Ей хотелось верить, что ее викинг сумеет постоять за себя. Что перед ним все его люди? Да и франки тоже. Они вон ликуют, славят свою святыню, спасшую город.
Но Эмма больше не верила и в чудо покрова Богоматери. Это не она спасла Шартр от нашествия, а любовь варвара к своей Птичке. Эмма ощущала гордость за их любовь. Но и боль, стыд, отчаяние. Она тихо стонала сквозь сцепленные зубы. Ролло на все пошел ради нее. Она же… Она предала его.
Теперь она с ясностью вспомнила все, что привело к разрыву между ними. Где она оступилась? Она допускала одну ошибку за другой. Она не повиновалась Ролло, несмотря на его запрет ехать в Эвре, ушла в лес. Потом позволила уговорить себя Роберту. Что она могла сделать? Она даже не попыталась бежать. Как? Не важно как. Она ведь и не пробовала. Она все еще была обижена на Ролло, уязвлена ревностью. И ее больше волновало, придет ли он за ней, докажет ли, что она все еще дорога ему. Да, ей хотелось доказать ему, что она сильнее его, что не потерпит измены. Ей хотелось подчинить его, заставить креститься. Теперь ей ничего этого не нужно. Только бы вновь быть с ним, прильнуть к его груди, ощутить то счастье, какое он ей давал. О, какое это было счастье!.. Ролло — она готова была на коленях вымолить его прощение. Ибо она знала, что он любит ее. Ради ее спасения он переступил сегодня через последнюю черту, через самое важное, что было ему дорого в этой жизни, — через авторитет своей власти. Да, она теперь убедилась в том, в чем сомневалась, и теперь ей хотелось лишь одного. Умолять его, просить, рыдать — только бы он простил ее, только бы сегодняшним своим поступком он не повредил себе, только бы опять они были вместе.
Она вздохнула, как всхлипнула. На дворе совсем стемнело. Деревья шелестели влажной листвой. Ударил колокол, возвещая полночь. В городе стих шум, лишь лаяла вдалеке собака да слышались отдаленные оклики часовых на стенах. В саду было тихо. При свете горевшей у креста лампады она различила, как монахи попарно прошествовали в часовню. Один силуэт словно бы отделился, остался стоять у креста. Или он стоял там давно?
Она вгляделась. Что-то знакомое было в этой осанке, коротко подстриженных волосах, в том, как он стоял, глядя на ее окно. Она узнала Ги. Она вытерла глаза, перевела дыхание. Улыбнулась темному силуэту, даже обрадовалась. Ги выздоровел. Слава Богу! Она ведь столько молилась за него. Ги — ее друг. Ее поклонник. Впервые эта мысль не вызывала в ней тайного ликования. Но ей вдруг безумно захотелось выйти к нему. Ей так нужно с кем-то поговорить, поведать кому-то о своей тоске.
Она была удивлена, когда заметила, что Дуода, уходя, забыла запереть дверь. По-видимому, она считала, что пленница не в том состоянии, чтобы куда-то идти. Да и куда она могла уйти? Она в Шартре, как в ловушке. Кругом франки, кругом охрана, высокие стены. А у нее — Птички — даже нет крыльев, чтобы преодолеть эту преграду, полететь к милому.
Она осторожно толкнула дверь. Стала спускаться по наружной лестнице. Охранников внизу не было. Она не сразу их заметила под одной из галерей монастырских построек. Они о чем-то разговаривали с монахом, смеялись. Из рук в руки передавали мех с вином. Эмма неслышно спустилась в сад, по росистой траве пошла к Ги. Молодой аббат замер, увидев ее перед собой. Шагнул было к ней, потом отступил.
— Нет, не подходи. Я уже не болен, но тебе нет нужды видеть меня.
Она остановилась в двух шагах.
— Ох, Ги, какая мне разница, как ты выглядишь. Разве я все еще та девочка, что засматривалась на тебя в праздник мая? А то место, что ты занимаешь в моем сердце, та сестринская любовь, что я к тебе испытываю… Какое мне дело, что сделала с тобой оспа? Милый мой Ги! Как я рада, что ты жив!
Она взяла его руки в свои. Он стоял понуро.
— Они не имели права так поступать сегодня с тобой. Они прикрывались твоим телом, как щитом!
В его голосе звучал гнев. Тот гнев, что довел ее сегодня до состояния шока. Гнев и страх. Но Ролло доказал, что ей нечего бояться. И сейчас она при мысли об этом испытала нечто похожее на тихую радость. Вздохнула.
Ги по-своему истолковал ее вздох.
— Прости меня, Птичка. Прости, что не смог защитить тебя. Я пытался…
— Я знаю. Я видела.
— Я ничего не мог, — как в трансе повторил Ги. — Они все решили без меня. Они просто оттолкнули меня и заперли. Но позже я пошел к Далмацию и сказал, что поведаю обо всем герцогу Нейстрийскому. Далмации лишь смеялся. Твердил что-то о чуде с покрывалом. Пьян был как свинья.
Они стояли какое-то время в тишине. Было удивительно тихо. Город, полный людей, воинов, животных, затих после бурного дня. Далекая перекличка часовых казалась чем-то незаметным за шелестом листвы. Где-то раздался звук, издаваемый летучими мышами, одиноко завывала собака. Из часовни вышли монахи. Ги с Эммой непроизвольно отошли. Стояли теперь возле самого креста. При свете пламени лампы, освещавшей подножие креста, Эмма отчетливее различала лицо Ги, страшные рубцы на нем, красные пятна на коже, когда-то бывшей гладкой и смуглой, как бархат. Со временем они станут не так заметны. Но сейчас… Он заметил сочувствующее выражение у нее в глазах.
— Не смей на меня так глядеть! Я — ничтожество. Ведь я сделал все возможное, чтобы вырвать тебя от норманнов, а оказалось, что среди франков тебе приготовлено лишь заключение и опасность. Они держат тебя под замком, они прикрываются тобой. А я… Что я могу? Свет лампады у креста освещал его искаженное лицо. Потом оно стало спокойным, но неожиданно он сильно сжал ее руку.
— А он молодец… этот твой Ролло. Мне рассказали, что он сделал ради тебя. Теперь я понимаю, за что ты его полюбила. Ему все нипочем. А они думали его крестить, поставить на колени. Герцог Роберт… Где он? Он уже небось и забыл о своих планах, изменил их в угоду каким-то политическим расчетам. Ролло же последователен до конца. Он любит тебя — и все тут. И он достоин самой красивой женщины франков. Благослови, Боже, вас обоих!
От этих слов Эмме стало и хорошо и больно. Она тихо заплакала, слезы так и текли из ее глаз. Ги не сразу заметил это. Его же отвлекало что-то иное, какой-то шум, вскрик, голоса. В саду шумели под ветром деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
И он спокойно поведал, что этой ночью от двух беглых горожанок узнал, что означают эти костры и запах извести над городом. Франки сжигают трупы умерших и засыпают их тела известью. А колокольный звон над Шартром — это набат по умершим.
Теперь он выжидал. Он мог руководить ими, но не обманывать их. И в любом случае они должны знать, что он им предлагает. И он выжидал, пока не утихнет шум. Ибо они опять заговорили все сразу: одни пришли в ужас, другие, и Геллон больше всех, говорили, что зачем им этот город, раз викинги потратили на него столько сил, а в итоге еще могут и заразиться. Геллон тут же встал, говорил, что он немедленно покинет это проклятое место и ему и дела нет, что решат о его уходе викинги. Свою славу и богатство он завоюет и в других местах, где нет заразы. И он засмеялся, вздернув подбородок с раздвоенной бородой.
Ролло поднял руку, призывая к тишине.
— Эпидемия в городе началась более месяца назад, — спокойно сказал Ролло. — Когда зараза не распространяется по открытому пространству, то она идет на убыль, и за такой срок сама сходит на нет в одном месте. Слабые умирают, сильные выживают, иных она и вовсе минует. И если мы войдем в город сейчас, нам уже не так и страшна будет болезнь. А монастыри Шартра, их сокровища, богатство горожан — все это будет вашим. Чтобы вы могли жить королями до конца дней. А если ты, Геллон, уйдешь… как уже ушел однажды… Что ж — жаль. Ибо я думал поручить тебе ввести войска в город, когда откроют ворота.
Он увидел, как нервно задергался один из кончиков бороды Геллона. Ролло знал уязвимое место ярла, знал, что сказанным попадет прямо в точку. Геллон честолюбив, а если он введет войска в Шартр, то именно ему будет принадлежать слава покорителя города.
Ну тут Рагнар, недовольный, что вся слава достанется другому, луарцу, резко высказался против:
— Зачем нам спешить и рисковать? Стоит обождать, и ослабленный оспой Шартр сам падет перед нами, как падает с яблони подгнивший плод. Мы добудем богатство, но обойдемся без жертв. Или Ролло не терпится вернуть сбежавшую от него красавицу?
Последняя фраза — как пощечина. Но Рагнар понимал, что после того, как Ролло ради Эммы, едва не обезумев, останавливал штурм, он вполне может поиграть на его нервах. Шутка — с одной стороны, издевка — с другой, но и напоминание викингам, что Ролло все же пошел против них ради своей женщины.
Ролло побледнел, но сдержался. Видел, что половина его ярлов поддержали Рагнара, но другие были возмущены подобной выходкой. Горячий Галь так и подскочил, его лицо покраснело.
— Не тебе, датчанин, столько раз предававшему норманнов, упрекать Ролло. Мы еще не забыли, как ты сам как щенок бегал за Белой Ведьмой.
Все вмиг загалдели. Кто принимал сторону Галя, кто выступал за Рагнара. Казалось, ярлы забыли, зачем собрались, шумели так, что не заметили, когда и закончилась гроза. Того и гляди схватятся за оружие. И тут кто-то крикнул:
— Глядите!
Только сейчас они почувствовали запах горелого мяса. Замерли. Ролло спокойно глядел на них, опустив руку на уголья треноги светильника.
— Я клянусь вам, что блюду ваши интересы, когда спешу со сдачей Шартра.
Божья клятва. Ее не нарушают. И та выдержка, с какой конунг держал ладонь в огне, подтверждала его правоту.
Первый не выдержал Лодин и резко оттолкнул руку конунга в сторону. Дышал так, словно сам испытал боль.
— Я верю тебе, Рольв, — И он медленно опустился перед ним на одно колено.
А потом они все. Последний опустился Рагнар, словно нехотя. Ролло оглядел их склоненные головы. Он добился своего, доказал, что достоин властвовать над ними. Рука болела. Ладонь вся взбугрилась волдырями. Он старался не замечать запаха собственной горелой плоти. Оглядел склоненные головы и у него кольнуло сердце. Да, он опять взял их своей силой, своей волей. Они опять готовы признать его. Хотя он шел сегодня против них. Ради женщины, которая ему изменила…
Он не стал думать об этом. От этих мыслей он может вновь ослабеть. А сейчас ему должно оставаться сильным.
Резко тряхнул головой, отбросив с лица волосы. Потом сделал короткий жест здоровой рукой — приказ подняться. Он подчинил их, но не должен унижать.
— Я не хочу, чтобы вы верили мне на слово. Поэтому сообщаю, что узнал. В городе ждут подмоги. Ждут давно. Я не знаю, что удерживает герцога франков, но он может явиться в любой миг. Поэтому нам надо спешить. Город будет наш — я обещаю. И не позднее чем сегодня. А теперь слушайте.
Он сел в кресло. Свесил обожженную правую руку. Левая привычным жестом легла на рукоять Глитнира. Он заговорил. Ярлы слушали. План был дерзок, но обнадеживал. И они верили ему.
— А моя жена… — закончил Ролло. — Пусть это будет моя забота. И только мне решать, как с нею поступить.
Одно из крыльев богадельни аббатства Святой Марии заходило в сады монастыря. Здесь еще с начала эпидемии оспы в Шартре были изолированы с грудными детьми наиболее знатные горожанки. Изолированы даже без прислуги, ибо она могла принести инфекцию, И знатным дамам приходилось все делать самим — и стряпать, и стирать, и ходить за детьми. Малышей было больше, чем женщин, они хныкали в люльках, те, что постарше, расползались по полам, как жучки. Женщины сбивались с ног, следя за ними. У некоторых от волнения и усталости закончилось молоко. Пришлось попросить монахов выделить им двух-трех ослиц. Ослиное молоко жирное, питательное — дети охотно ели его. Засыпали.
Порой к изолированным женщинам приходила огромная Дуода. Одним махом подвешивала на крюк полный котел воды. Женщины обступали ее, расспрашивали о новостях. Однажды Дуода пришла не одна, а с рыжей гостьей Гвальтельма. Женщины узнали, что ее зовут Эмма и она родня Робертинов. Она нравилась им. Приветливая, живая. И с детьми умела обращаться.
Но было в ней и нечто безмерно возбуждающее их любопытство. Ее всегда охраняли два-три вооруженных вавассора. От кого? Горожанки стали замечать, с каким напряжением вслушивалась Эмма в шум осады, и, когда они крестились и плакали от страха; она улыбалась. А потом они выведали, что она долго прожила в Нормандии — земле, где владычествует этот безбожник Ролло.
Лишенные всякой связи с внешним миром, они наперебой расспрашивали ее. Она отвечала немногословно, но ни разу не сказала о норманнах ничего плохого. И женщины терялись в догадках. Собирались в кружок, болтали. Но когда появлялась Эмма, были с ней приветливыми. Была в ней какая-то располагающая сила. Даже дети тянулись к ней. К своему удивлению, они узнали, что и у нее есть ребенок, но далеко, и она очень тоскует по нему. Больше им ничего не удалось выведать. Следили, как она пеленает малышей, поет колыбельные тем, что постарше. А когда берет на руки кого-нибудь из них, то порой не может удержаться от слез.
Когда начался последний штурм, она не пришла. Одна из болтушек возбужденно поведала, что видела, как Эмму увели под конвоем. Сам Далмации приходил к ней. И женщины терялись в догадках. Одна даже осмелилась предположить, что Эмма и есть та графиня из Байе, что жила в греховной связи с язычником Роллоном. На нее замахали руками. Как же, станет родственница самого герцога жить с богомерзким норманном. Отчего же богомерзкий? Говорят, этот Ролло весьма пригож и лицом и статью.
Их разговор был прерван шумом осады. Теперь было не до разговоров. Женщины были перепуганы, дети плакали. Шум стоял неимоверный. А потом началась гроза. Повеяло долгожданной прохладой, пошел дождь. Дети стали засыпать, а женщины то молились, то гадали, отчего вдруг стало так тихо. Неожиданно одна из них встрепенулась.
— Глядите — Эмма!
За полукруглой аркой двери сквозь пелену дождя они увидели ее, медленно бредущую через колышимый ветром сад. Она брела, словно не замечая непогоды, на отклики женщин никак не реагировала. А когда пошел град, одна из горожанок не выдержала, накинула на голову покрывало и побежала за Эммой. Почти силой втащила ее под кров.
— Ну что же ты, милая! Гляди, на тебе ни единой сухой нитки нет!
Карие ланьи глаза молодой женщины словно запали. На мокром лице не было ни кровинки. Женщины захлопотали вокруг нее, посадили к огню. Расспрашивали. Что она видела? Как норманны? Много их убили? А франки?
Эмма поглядела на них странным взглядом.
— Я вас ненавижу! Всех. Всех франков.
Они отшатнулись. Переглянулись недоуменно. Даже стали креститься. Она была как заколдованная. Словно и не их приветливая Эмма. И все повторяла:
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — Потом без сил сползла со скамьи. Затихла.
Перепуганные женщины послали за Дуодой. Не сразу и нашли ее. Дуода находилась в лекарне с сыном. Но, узнав, что случилось, тут же прибежала. Взяла Эмму на руки, как ребенка, отнесла во флигель. Долго возилась с ней, пока не привела в чувство. Но и тогда Эмма была как неживая. На все попытки Дуоды разговорить ее, заставить поесть или выпить хоть глоточек молока никак не реагировала.
Дуода совсем забеспокоилась и, когда закончился ливень, побежала искать Гвальтельма. Но епископу было не до нее. В городе был праздник. Горожане сегодня воочию видели, как их святыня сотворила чудо. Норманны прекратили наступление, они отошли, не осмелились посягнуть на покрывало Пречистой Девы Марии. Люди ликовали. Из уст в уста передавалась еще одна новость. За день в городе не умерло ни одного больного. Воистину, небеса вернули им свою благосклонность! И франки поздравляли друг друга, обнимались, шли в церковь. Собор города был полон до отказа. Епископ справлял торжественное богослужение. В перерыве между службами выслушал взволнованную Дуоду. Лишь отмахнулся. Какое ему теперь дело до рыжей! Ничего, отоспится, и все пройдет. Пусть лучше скажет, как обстоит дело с их сыном. Ему легче! И то слава богу! Пусть Дуода лучше беспокоится о нем, нежели об Эмме.
Его настроение передалось и Дуоде. Она повеселела. Хотела было вернуться к Эмме, но передумала, свернула в сторону лекарни, пошла к Дюранду. Сын-то для нее куда важнее этой рыжей. Та сама отойдет.
Эмма же долго лежала, глядя в сводчатый потолок. Лишь когда отзвонили к вечерней службе, встала. Есть не хотелось. Она медленно оделась. Волосы завязала по-нормандски — высоким узлом на затылке, спустив пышный хвост на спину. Зажгла свечу. Сидела у открытого окошка, вглядываясь в мрак ночи.
После грозы стало прохладно. Веяло ароматом мокрой древесной коры, сырой землей. Дуоды все не было, но Эмма и не хотела никого видеть. Застывшим взором вглядывалась во мрак. Ролло… Сегодня она видела его, видела, как он остановил атаку, как сам кидался на своих людей. И все ради нее. Она помнила, как его опутали сетью, стащили с коня. Что с ним? Что они хотят от него? Ей хотелось верить, что ее викинг сумеет постоять за себя. Что перед ним все его люди? Да и франки тоже. Они вон ликуют, славят свою святыню, спасшую город.
Но Эмма больше не верила и в чудо покрова Богоматери. Это не она спасла Шартр от нашествия, а любовь варвара к своей Птичке. Эмма ощущала гордость за их любовь. Но и боль, стыд, отчаяние. Она тихо стонала сквозь сцепленные зубы. Ролло на все пошел ради нее. Она же… Она предала его.
Теперь она с ясностью вспомнила все, что привело к разрыву между ними. Где она оступилась? Она допускала одну ошибку за другой. Она не повиновалась Ролло, несмотря на его запрет ехать в Эвре, ушла в лес. Потом позволила уговорить себя Роберту. Что она могла сделать? Она даже не попыталась бежать. Как? Не важно как. Она ведь и не пробовала. Она все еще была обижена на Ролло, уязвлена ревностью. И ее больше волновало, придет ли он за ней, докажет ли, что она все еще дорога ему. Да, ей хотелось доказать ему, что она сильнее его, что не потерпит измены. Ей хотелось подчинить его, заставить креститься. Теперь ей ничего этого не нужно. Только бы вновь быть с ним, прильнуть к его груди, ощутить то счастье, какое он ей давал. О, какое это было счастье!.. Ролло — она готова была на коленях вымолить его прощение. Ибо она знала, что он любит ее. Ради ее спасения он переступил сегодня через последнюю черту, через самое важное, что было ему дорого в этой жизни, — через авторитет своей власти. Да, она теперь убедилась в том, в чем сомневалась, и теперь ей хотелось лишь одного. Умолять его, просить, рыдать — только бы он простил ее, только бы сегодняшним своим поступком он не повредил себе, только бы опять они были вместе.
Она вздохнула, как всхлипнула. На дворе совсем стемнело. Деревья шелестели влажной листвой. Ударил колокол, возвещая полночь. В городе стих шум, лишь лаяла вдалеке собака да слышались отдаленные оклики часовых на стенах. В саду было тихо. При свете горевшей у креста лампады она различила, как монахи попарно прошествовали в часовню. Один силуэт словно бы отделился, остался стоять у креста. Или он стоял там давно?
Она вгляделась. Что-то знакомое было в этой осанке, коротко подстриженных волосах, в том, как он стоял, глядя на ее окно. Она узнала Ги. Она вытерла глаза, перевела дыхание. Улыбнулась темному силуэту, даже обрадовалась. Ги выздоровел. Слава Богу! Она ведь столько молилась за него. Ги — ее друг. Ее поклонник. Впервые эта мысль не вызывала в ней тайного ликования. Но ей вдруг безумно захотелось выйти к нему. Ей так нужно с кем-то поговорить, поведать кому-то о своей тоске.
Она была удивлена, когда заметила, что Дуода, уходя, забыла запереть дверь. По-видимому, она считала, что пленница не в том состоянии, чтобы куда-то идти. Да и куда она могла уйти? Она в Шартре, как в ловушке. Кругом франки, кругом охрана, высокие стены. А у нее — Птички — даже нет крыльев, чтобы преодолеть эту преграду, полететь к милому.
Она осторожно толкнула дверь. Стала спускаться по наружной лестнице. Охранников внизу не было. Она не сразу их заметила под одной из галерей монастырских построек. Они о чем-то разговаривали с монахом, смеялись. Из рук в руки передавали мех с вином. Эмма неслышно спустилась в сад, по росистой траве пошла к Ги. Молодой аббат замер, увидев ее перед собой. Шагнул было к ней, потом отступил.
— Нет, не подходи. Я уже не болен, но тебе нет нужды видеть меня.
Она остановилась в двух шагах.
— Ох, Ги, какая мне разница, как ты выглядишь. Разве я все еще та девочка, что засматривалась на тебя в праздник мая? А то место, что ты занимаешь в моем сердце, та сестринская любовь, что я к тебе испытываю… Какое мне дело, что сделала с тобой оспа? Милый мой Ги! Как я рада, что ты жив!
Она взяла его руки в свои. Он стоял понуро.
— Они не имели права так поступать сегодня с тобой. Они прикрывались твоим телом, как щитом!
В его голосе звучал гнев. Тот гнев, что довел ее сегодня до состояния шока. Гнев и страх. Но Ролло доказал, что ей нечего бояться. И сейчас она при мысли об этом испытала нечто похожее на тихую радость. Вздохнула.
Ги по-своему истолковал ее вздох.
— Прости меня, Птичка. Прости, что не смог защитить тебя. Я пытался…
— Я знаю. Я видела.
— Я ничего не мог, — как в трансе повторил Ги. — Они все решили без меня. Они просто оттолкнули меня и заперли. Но позже я пошел к Далмацию и сказал, что поведаю обо всем герцогу Нейстрийскому. Далмации лишь смеялся. Твердил что-то о чуде с покрывалом. Пьян был как свинья.
Они стояли какое-то время в тишине. Было удивительно тихо. Город, полный людей, воинов, животных, затих после бурного дня. Далекая перекличка часовых казалась чем-то незаметным за шелестом листвы. Где-то раздался звук, издаваемый летучими мышами, одиноко завывала собака. Из часовни вышли монахи. Ги с Эммой непроизвольно отошли. Стояли теперь возле самого креста. При свете пламени лампы, освещавшей подножие креста, Эмма отчетливее различала лицо Ги, страшные рубцы на нем, красные пятна на коже, когда-то бывшей гладкой и смуглой, как бархат. Со временем они станут не так заметны. Но сейчас… Он заметил сочувствующее выражение у нее в глазах.
— Не смей на меня так глядеть! Я — ничтожество. Ведь я сделал все возможное, чтобы вырвать тебя от норманнов, а оказалось, что среди франков тебе приготовлено лишь заключение и опасность. Они держат тебя под замком, они прикрываются тобой. А я… Что я могу? Свет лампады у креста освещал его искаженное лицо. Потом оно стало спокойным, но неожиданно он сильно сжал ее руку.
— А он молодец… этот твой Ролло. Мне рассказали, что он сделал ради тебя. Теперь я понимаю, за что ты его полюбила. Ему все нипочем. А они думали его крестить, поставить на колени. Герцог Роберт… Где он? Он уже небось и забыл о своих планах, изменил их в угоду каким-то политическим расчетам. Ролло же последователен до конца. Он любит тебя — и все тут. И он достоин самой красивой женщины франков. Благослови, Боже, вас обоих!
От этих слов Эмме стало и хорошо и больно. Она тихо заплакала, слезы так и текли из ее глаз. Ги не сразу заметил это. Его же отвлекало что-то иное, какой-то шум, вскрик, голоса. В саду шумели под ветром деревья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50